Неизвестным для меня способом

Спасибо. Крутое пятно. Кстати, бледная клякса в центре, похожая на дырку в сыре, судя по расположению, мое бывшее окно.

* * *

Мы с мамой почти полтора года жили в Кракове, – отвернувшись к окну, говорит Себастьян, – на улице моего тезки, Святого Себастьяна, это между Старым городом и Казимежем, отличный район. И дом был отличный, желтый, как канарейка, очень смешной, я имею в виду, такая эклектика не всякому авангардисту в бреду примерещится: помесь сурового конструктивизма с расслабленным средиземноморским стилем, а сверху мансардная черепичная крыша, подходящая ему, как раввину кокошник. Понимаю, звучит не очень, но почему-то в сумме дом был очень хорош. В подъезде внезапно модерновые кованые перила и цветные оконные витражи, в квартирах – неожиданно, несоразмерно огромные балконы; мама, конечно, сразу развела там целый сад, а я потом его поливал, потому что она забывала, но я был не против, мне даже понравилось возиться с растениями. Работы на пять минут в день, а результат впечатляет, каждое утро что-нибудь новенькое цветет. Но наш балкон не шел ни в какое сравнение с садом за домом, вернее, во внутреннем дворе, вот там был всем садам сад! С улицы туда нельзя было попасть, только через подъезд, где по очереди дежурили хозяйка дома Агата и консьержка Агнесса, похожая на китаянку, очень красивая, но не как настоящая женщина, а как картинка, я даже боялся случайно к ней прикоснуться, вдруг нечаянно продырявлю бумагу, на которой она нарисована, и что тогда? В общем, чужих в сад не пускали, зато всем жильцам можно было сидеть там дни напролет; я и сидел с какой-нибудь книжкой под красивой странной сосной. Ну то есть как – странной, под самой обычной пинией. Просто тогда увидел ее в первый раз, мы на юг почему-то никогда не ездили, в Италию я уже вполне взрослым попал.

Это было отличное время, может быть, вообще самое лучшее в моей жизни, – говорит Себастьян; за окном нет ничего интересного, только темнота и огни, но он все равно туда смотрит так упорно и сосредоточенно, словно за кем-то следит. – Мама тогда только что развелась с отцом; понимаю, звучит не особенно жизнерадостно, но мы с ним друг друга едва терпели, поэтому я был рад. И маму он к тому времени своими выходками уже так достал, что она расцвела в разлуке. С деньгами у нас сразу стало не очень: деньги в семье были отцовские, вернее, его покойных родителей. Но мне было плевать. Мне даже нравилось, что я больше не богатый – не такой, как отец, мне тогда было важно чувствовать себя во всем не таким, как он. И в конце концов, именно из-за нехватки денег мы переехали в Краков, красивый город, где можно отлично прожить на гроши, и поселились в самом лучшем в мире доме с прекрасным садом: его хозяйка пани Агата была то ли теткой, то ли кузиной одной из маминых подружек и очень дешево сдала нам тесную трехкомнатную квартиру с огромным балконом. Из-за балкона и сада за домом эта квартира казалась мне лучше любого дворца.

Мама тогда зарабатывала гаданием, – говорит Себастьян. – Понимаю, звучит не очень, это занятие считается шарлатанством; наверное, в большинстве случаев так и есть, но у мамы настоящий талант, то, что называют призванием. Она никогда не ошибается, как скажет, так все и будет, поэтому, кстати, никогда не гадает близким, боится что-то плохое о нас узнать. Так ни разу мне и не погадала, а ведь как я ее просил. Зато всегда охотно гадала своим подружкам и их знакомым, и знакомым знакомых, всем. Пока мы жили с отцом, брала за гадание символическую плату, мелкие монетки, потому что по каким-то эзотерическим правилам нельзя совсем бесплатно гадать. А после развода решила просить за гадание настоящие деньги, тридцать евро или злотых по курсу. Я был уверен, ничего не получится, откуда в Кракове возьмутся желающие узнать свое будущее, да еще и на немецком языке, но дело, как ни странно, пошло неплохо, старые клиентки и их протеже переводили деньги на банковский счет и звонили маме по телефону, а она раскладывала им карты с телефонной трубкой в руках. А потом и местные подтянулись – когда я выучил польский и наловчился переводить. Это было очень смешно: пани Агата почему-то не одобряла гостей, поэтому мама принимала клиентов в кофейне, а я сидел при ней переводчиком в специально купленном строгом костюме, чувствовал себя кем-то вроде говорящего попугая, но мне даже нравилось. Как будто играю в спектакле, или снимаюсь в кино.

В общем, мама вовсю развлекалась, – говорит Себастьян, прижимаясь лбом к деревянной оконной раме, – а я экстерном заканчивал школу, то есть счастливо бездельничал. Учеба всегда давалась мне легко, я даже польский язык освоил буквально месяца за четыре; мы переехали в Краков в начале осени, а уже к Рождеству я уже вполне свободно разговаривал и всех вокруг понимал. Просто у меня тогда была, как говорится, «фотографическая» память – один раз прочитал или просто услышал и запомнил практически наизусть. С возрастом это прошло, как у всех вундеркиндов вроде меня проходит, но мне до сих пор нравится думать, что «фотографическая» память прошла не «с возрастом», а после – и в результате – того, как я стал фотографом. Это одновременно логично и совершенно абсурдно, в сумме – очень смешно.

Поэтому, – говорит Себастьян, – у меня было очень много свободного времени. И я употреблял его с пользой – на просто-жизнь. Понимаю, звучит не очень, но я всегда считал упоительные паузы между обязательными делами самым полезным занятием в мире и самым увлекательным приключением, даже когда событий раз-два и обчелся. Важны же не сами события, а то, что ты в связи с ними думаешь и чувствуешь. А я всегда думал и чувствовал очень много чего, по любому поводу и вовсе без повода; когда начинает казаться, будто ничего интересного не происходит, мне бывает достаточно подставить руки под текущую воду, переломить пополам спичку, выглянуть в окно. Но пока мы жили в этом краковском доме, спички можно было не ломать. Ощущений и впечатлений всегда оказывалось даже больше, чем я способен переварить.

Одни только мои тайные ночные вылазки в сад чего стоили, – говорит Себастьян, и по голосу ясно, что улыбается. – Я дожидался, пока мама уснет, тихонько выходил в подъезд, спускался вниз по мраморной лестнице; мы жили на третьем этаже, но иногда по ночам этажей между нами и первым становилось как минимум пять, если не все восемь, на лестничных площадках появлялись какие-то новые, незнакомые двери, одни резные и лакированные, другие железные, третьи с хитроумными закорючками вместо номеров квартир; я почему-то никогда не решался остановиться и внимательно все рассмотреть. Не боялся, не в этом дело, скорее не хотел доставить странным новым дверям неудобство своим пристальным взглядом, смутить излишним вниманием, помешать им быть; звучит, понимаю, не особенно убедительно, но так я это себе объяснял.

Я спускался на первый этаж, – говорит Себастьян, – проходил мимо темного закутка, где днем сидела консьержка Агнесса или сама пани Агата; ночью там тоже кто-то сидел, я не видел, но чувствовал, поэтому говорил: «Доброй ночи, я иду в сад», – и неизменно – не то чтобы именно слышал, скорей ощущал ответ, такое снисходительное добродушное разрешение, больше похожее на ласковое объятие, чем на что-то еще. Меня вообще в этом доме любили; не кто-то конкретный, не пани Агата, не дедушка Липот, который учил меня венгерскому, не красивая русская девушка, однажды пообещавшая вставить меня в свой роман, не чернокожий профессор, с которым играли в шахматы, и он слегка поддавался, чтобы я не утратил интерес к игре, хотя, наверное, все они тоже считаются, но, самое главное, я был уверен, знал без тени сомнения, что меня любит весь этот странный прекрасный таинственный дом. И я в него тоже влюбился, конечно, не как в девчонку, но… знаешь, на самом деле немножко похоже. Любовь есть любовь.

…Нет, что ты, – говорит Себастьян, – ничего такого особенного ночью в саду не творилось. Я имею в виду, там не было привидений, вампиров, добрых волшебников, желающих срочно меня посвятить в свое мастерство, тайных ворот в иные миры или хотя бы пришельцев, ничего такого, как в книжках или кино. Просто тихо, безлюдно и беспричинно, но явственно счастливо, как обычно бывает летней ночью у теплого моря – это я только потом, через несколько лет узнал. И, кстати, о южных морях, там, в саду, всегда было заметно теплее, чем в городе, даже зимой. И снег никогда не лежал, если и падал, то сразу же таял; тогда это почему-то казалось нормальным – не только мне одному, маме и нашим соседям тоже – а сейчас, задним числом, понимаю, что вообще-то не может такого быть, это же не какая-нибудь теплица, обычный сад. И звезды в небе над этим садом иногда складывались в знакомые мне созвездия, а иногда в какие-то незнакомые; я понимал, что это как минимум странно, но не тревожился. И ни с кем никогда не обсуждал.

Мы прожили там почти полтора года, – говорит Себастьян. – А потом внезапно умер отец, я получил наследство, мама была назначена опекуном; все эти дела требовали нашего возвращения, объективно требовали, что тут возразишь; в общем, из Кракова мы сразу уехали, и я еще долго сердился на отца: даже своей смертью умудрился все мне испортить, обломал такую прекрасную жизнь. Глупо, несправедливо сердился, это я теперь понимаю. Но, кстати, он бы на моем месте точно так же сердился. Все-таки я иногда до смешного на него похож.

…Конечно, я собирался вернуться, еще бы! – говорит Себастьян. – Но сначала были все эти дела с наследством и мои выпускные экзамены, потом мама захотела в кругосветное путешествие, ездили с ней целый год, потом я начал учиться в Художественной академии, и мне временно стало больше ни до чего, а потом пошла работа, заказ за заказом, мне с ними, ты знаешь, как-то всегда везло. В общем, сам не заметил, как одиннадцать лет пролетело. В прошлом году наконец-то доехал до Кракова, но вернуться туда по-настоящему мне, конечно, не удалось. И нет, это не о том, что в детство не возвращаются, я и не собирался, зачем мне какое-то детство, я просто хотел навестить свой любимый смешной желтый дом. Надеялся, Агата с Агнессой меня узнают, обрадуются и разрешат посидеть в саду. Еле его нашел, не помню с какой попытки, но знаешь, лучше бы не находил: стоит пустой, заколоченный; что стало с садом, не знаю, с улицы туда не пройти. Понятия не имею, что у них там случилось. Нет, мама не переписывается с Агатой. Они не поссорились, просто мама потеряла номер ее телефона и забыла, кто из подружек дал ей рекомендацию, всех спрашивала, никто не признался. Ну нет и нет, тем дело и кончилось. Понимаю, звучит нелепо, но надо знать мою маму. Она же и правда феноменально рассеянная, ложку с десертом может сунуть не в рот, а в карман; я не шучу и не преувеличиваю, такое на моей памяти случалось несколько раз.

А знаешь что самое странное? – говорит Себастьян, наконец отворачиваясь от окна. – Мама, когда узнала, что я собираюсь в Краков, попросила сфотографировать для нее наш дом. А я не смог это сделать. Не об эмоциях речь; мне и правда не особо хотелось – все равно, что фотографировать на похоронах. Но ладно, если ей надо, то мне несложно: щелкнул, почти не глядя, развернулся, ушел. Только потом, в гостинице, увидел, что снимок не получился, вместо дома мутное желтое пятно. Это было так нелепо, что даже глупо расстраиваться. Но я все равно ужасно расстроился – хорош профессионал! Поэтому на следующий день я туда вернулся и снимал уже не на тяп-ляп, а как будто делал заказ. Но представляешь, и это не помогло. Максимум, что удалось выжать из камеры, – вот этот, прости господи, сюрреализм, – и Себастьян достает из ящика письменного стола конверт, а из конверта – отпечатанный снимок, на котором сияет что-то вроде желтого туманного яйца с окнами и балконами. Выглядит, как будто ему удалось сфотографировать сон.

* * *

– Я заехала в Тулузу! – говорит Мадлен; то есть практически кричит, потому что дед слегка глуховат, это почти незаметно, но по телефону ему все-таки трудно речь собеседника разбирать, Мадлен это знает и орет в трубку как резаная, четко, практически по слогам. – Мне было не совсем по дороге, но я заехала, специально для тебя! Нашла там улицу Парадоксов, она и правда отличная. И переулок, в котором твой желтый дом. Он прекрасный! Я его сфотографировала, как ты хотел, и быстро побежала к машине, чтобы успеть в Барселону до темноты…

– Спасибо, детка, – отвечает ей дед, он рад, и Мадлен чуть не плачет, потому что вроде бы ерунда, но ужасно, ужасно обидно. И дед, наверное, теперь будет думать, что ни в какую Тулузу она не заезжала, а просто ему наврала. Но лучше все-таки прямо сейчас все сказать.

– Я только теперь увидела, что дом очень плохо у меня получился, – кричит Мадлен. – Просто какое-то пятно. Представляешь? Ужасно обидно! Когда еще я теперь снова в Тулузу попаду. Даже не знаю, что делать…

– Ну как – что делать, – отвечает дед, и Мадлен практически видит, как он сейчас смеется одними глазами, раскачиваясь в гамаке. – Готовиться к тому что я лишу тебя за это наследства. Не скажу, где в саду закопана консервная банка с альтернативным решением теоремы Ферма!

* * *

– А в этом смешном желтом доме мы с Катькой жили, – сказала Лиза. – Лет, наверное, десять назад… слушай, нет, больше! В общем, так давно, что, считай, почти никогда. Я тогда приехала в Прагу поступать в киношколу, предсказуемо провалилась на первом же собеседовании, но решила, что все равно тут останусь, хоть тушкой, хоть чучелом, хоть нелегалкой на птичьих правах, лишь бы не возвращаться домой к родителям, которые теперь до конца дней будут бухтеть: «А мы тебе говорили, что ничего не получится! Только деньги потратила зря». Комната была оплачена до конца следующего месяца, что дальше, я понятия не имела, целыми днями ходила по улицам, чуть не плача от красоты, экономила деньги, почти ничего не ела, нашла одну кофейню с «подвешенным» кофе, то есть бесплатным, как бы в подарок от других посетителей, его и пила, была счастлива и пьяна от свободы и одновременно непрерывно умирала от страха, представляя, как меня вот-вот арестуют за просроченную визу и вышлют из страны; в общем, чуть с ума не сошла. И тут внезапно вытащила из колоды событий самого козырного в мире туза: познакомилась с Катькой. Она меня натурально спасла. Взяла работать в свою галерею, хотя толку от меня там поначалу было меньше, чем от уличного кота. И самое главное, предложила пожить у нее в квартире, сколько захочу. Сказала, дальняя комната все равно пустует, а одной иногда становится неуютно, особенно по вечерам. Я уже потом поняла, что не было ей неуютно. Куда там! Просто Катька умеет вывернуть все таким образом, как будто это ее в трудный момент выручили, а не она всех спасла. И не только со мной, с другими тоже, я видела много раз. Иногда я думаю, что Катька – замаскированный командировочный ангел; смешно, я вообще-то в традиционного бога не верю, но в добрых ангелов, один из которых Катька, получается, все-таки да… А знаешь что? Давай позвоним консьержке? Если сейчас нам откроют и пустят, я такое тебе покажу!

– Ну и не очень хотелось! – обиженно фыркнула Лиза после того, как несколько раз нажала кнопку звонка, а потом, бормоча: «Наверное, не работает» долго, старательно, буквально с каждой секундой утрачивая деликатность, стучала в дверь. Но тут же призналась: – Вру. На самом деле еще как хотелось. Надеялась, может, Агата дома, выйдет посмотреть, кто так шумит, узнает меня, обрадуется, пригласит выпить кофе в саду. А я как раз и хотела сад тебе показать. Он тут большой-пребольшой, глядя с улицы, ни за что не подумаешь. Там даже пинии растут, отлично себя чувствуют, хотя здесь для них, по идее, все-таки холодно. Или нет? На самом деле не знаю, ботаник из меня тот еще… Ладно, в сад не попали, хоть сфотографирую дом на память, – вздохнула Лиза, доставая телефон из кармана. Сделала фото, посмотрела, удовлетворенно хмыкнула: – Ха-ха, и тут полный провал!

– На самом деле даже приятно, что некоторые вещи остаются неизменными, – сказала Лиза, спрятав в карман телефон. И объяснила: – Это такой загадочный феномен, какая-то локальная аномалия, никто никогда нормальную фотографию нашего дома сделать не мог. Ну мне, положим, тогда нечем было фотографировать, но у Катьки была совсем неплохая камера по тем временам. И у некоторых соседей. Точно помню, кто-то еще жаловался, что никак не может нормально сфотографировать дом, чтобы были видны детали. Вечно все расплывается мутным пятном.

– Даже не знаю, как объяснить, почему этот дом и все, что с ним связано, кажется мне таким важным, – вздохнула Лиза, отставив в сторону чашку с кофе, который они сели пить в шести кварталах от желтого дома, ближе ничего приличного не нашлось. – Отчасти потому, что я тогда рискнула, как дура, осталась в Праге без денег и документов, сейчас бы ни за что не решилась, вспоминаю – вздрагиваю: оооооой, как жива-то вообще осталась? И тут вдруг страшный чужой заграничный мир взял меня на ручки и все уладил, практически без моих усилий, сам, даже с продлением визы помогли какие-то Катькины клиенты, и это было совсем уж необъяснимое чудо, до сих пор не понимаю, как.

В общем, – подытожила Лиза, – три года в этом чудесном доме стали чем-то вроде награды за храбрость. И одновременно наглядным свидетельством, что храбрые малолетние дуры не обязательно пропадают пропадом, что иногда бывает иначе, что можно, можно и так! Но дело не только в награде. Попала бы я туда благополучной девочкой, поступившей на первый курс Киношколы, все равно был бы примерно тот же эффект.

У меня, – улыбнулась Лиза, – о том времени остались такие воспоминания, словно я при жизни побывала в раю. Комната с оранжевыми занавесками, огромный балкон, какие-то немыслимые витражи в подъезде, бывало спускаешься утром по мраморной лестнице и кажется, будто живешь во дворце. А сад! Как же все-таки жалко, что я не смогла тебе его показать! И хозяйка дома Агата меня опекала, как родную – не дочку, конечно, а, например, племянницу. Все время угощала чем-нибудь вкусным и книги из своей библиотеки давала читать. В общем, такая у меня была жизнь, что если книжку о ней написать, никто не поверит, скажут: что за чушь, так не бывает, даже неловко за наивного автора… Кстати, о книжках, вот сейчас я тебя насмешу! Я же там всем соседям врала, будто пишу роман. Понятия не имею зачем. Не то чтобы мне хотелось стать писательницей – нет, вообще никогда. Но один раз случайно ляпнула, и все, понеслось, не признаваться же, что обманула. Ходила вся из себя такая загадочная, как будто обдумываю очередную главу, и с важным видом каждому обещала, что сделаю его персонажем романа. И они, бедные, верили, одним было приятно, а другие смущались, просили о них не писать. Но я была неумолима! – фыркнула Лиза. – Говорила, делайте что хотите, а все равно про вас напишу. В конце концов так завралась, что этот роман уже начал мне сниться. Как будто я сижу в своей комнате и его пишу. Жалко, подробностей совершенно не помню, там был какой-то интересный, почти детективный сюжет… Просыпалась усталая, на работе носом клевала полдня, а Катька смеялась: поделом тебе, дорогуша! Дала слово, держи, хотя бы во сне.

– Будь моя воля, – призналась Лиза, – я бы никуда из этого дома не уезжала. Так бы до сих пор там и жила. Но Катька внезапно укатила в Берлин, и все, с концами. Ее там позвали работать куратором в какое-то дико престижное место, «предложение, от которого невозможно отказаться», – так сказала она, когда я привезла ей вещи. Катька настолько резко сорвалась, что почти ничего с собой не взяла, а возвращаться ей было некогда, пришлось выручать. В итоге даже Катькину галерею мы с нашим бухгалтером Войцехом вдвоем без нее закрывали. Работа моя, таким образом, закончилась; я понемногу искала другую, но было ясно, что с квартиры скоро придется съезжать: с такими зарплатами, как мне предлагали, в одиночку аренду не потянуть. Катька звала к себе в Берлин, но без особого энтузиазма; оно и понятно: я была для нее частью пражской жизни, которая уже осталась позади, бывшей любимой подружкой, тут ничего не поделаешь, по себе знаю, как перелистываются страницы судьбы. В общем, пока я думала, как жить дальше, у меня закрутился роман с Жоаном, и все так стремительно понеслось, что через четыре месяца я уже оказалась замужем. И почему-то в Бильбао. В общем, опять все решилось само.

– Все-таки очень жалко, что нам не открыли, – сказала Лиза, когда они ждали трамвай. – Обидно, хоть плачь. Я знаю, что нельзя войти в одну реку дважды, но я же и не собиралась! Хотела просто пройти мимо этой реки по берегу, рукой помахать.

* * *

Катя смотрит в окно. За окном ничего интересного, только темная улица, редкие фонари. Так выглядит моя жизнь, – думает Катя. – Несколько огней в темноте – мои шаги. Один из уличных фонарей не горит, поэтому промежуток между соседними с ним фонарями вдвое больше, чем между остальными. Это шаг, который я не сделала, – думает Катя. – И ведь уже тогда заранее знала, что буду локти кусать. И согласилась с этим. Сама выбрала так. Но на то и жизнь, – думает Катя, – чтобы иногда ошибаться, делать неправильный выбор. А счастливая жизнь – это когда у тебя есть возможность переиграть. Я счастливая, – думает Катя, – я все-таки очень счастливая. Мало кому так везет.

…Катя выходит из дома, берет велосипед. Звонить обязательно надо из телефона-автомата, с мобильного ничего не получится, так сказала Агата. Молодец, дотянула до момента, когда телефонных будок осталось совсем мало, но слава богу, они все-таки еще есть. На вокзалах точно остались. А до ближайшего вокзала отсюда, если верить гуглу, около восьми километров. На велосипеде – нормально, недалеко.

Катя стоит в телефонной будке, набирает номер, записанный в старом блокноте, таком истрепанном, что в нем остался хорошо если десяток страниц, исписанных загадочными цифрами и бессмысленными фразами: «Девушка-осциллометр», «Вектор знамения», «Йозеф копать потолок». Черт ее – меня! – знает, что я имела в виду, когда это записывала, – удивляется Катя. – И ведь была свято уверена, что потом пойму.

Катя, конечно, помнит этот номер. За почти одиннадцать лет выучила наизусть. Но блокнот все равно нужен – как магический амулет, как таблетка под языком, как оружие против собственной нерешительности. В конце концов, это же Агатин подарок – блокнот.

Катя набирает код 8813; она, конечно, уже гуглила, что за страна такая. В интернете пишут, мобильная спутниковая связь, а как оно там на самом деле, черт его знает, – думает Катя. – С другой стороны, почему бы Агате не поддерживать связь через какой-нибудь спутник? Чем она хуже инопланетян?

…Катя почти улыбается, представляя Агату верхом на летающей тарелке, и набирает дальше, до нелепого длинный номер из целых восемнадцати цифр. Раздается самый обычный долгий гудок, второй, третий, и вдруг: «Я вас слушаю». Агатин голос. Незабываемый. Агата! Точно Агата. С ума сойти. С ума сойти.

Катя говорит: доброй ночи, Агата, я Катя. «Знаю, что Катя, – отвечает Агата. – И очень рада тебе». Извините, что вот так среди ночи, я давно хотела вам позвонить, но боялась, – говорит Катя. «Знаю, что ты боялась, – отвечает Агата. – Сама бы на твоем месте боялась. Это вообще нормально – бояться в такой ситуцации. Позвонишь, а там “неправильно набран номер”. Или просто долгие гудки». И тогда Катя спрашивает, как будто ныряет в бассейн с вышки, вниз головой: а на какой улице вы в Берлине? «На Яблонскиштрассе четырнадцать, – отвечает Агата. Добавляет: Чтобы долго не искала, это Пренцлауэр-берг», – и кладет трубку прежде, чем Катя успевает сказать: «Я знаю». Вот и все, – думает Катя. – Отступать некуда. Вот и все.

Катя крутит педали велосипеда, не так быстро, как, наверное, следовало бы, когда стремишься к заветной цели, но и не так медленно, как требует паникующий ум; впрочем, вся остальная Катя спокойна, даже сердце не колотится бешено, а стучит, как положено при умеренной привычной нагрузке: тук-тук-тук. Так же спокойно оно стучало, когда Катя, влекомая любопытством, подстрекаемая азартом – чем я хуже соседского мальчишки? он по ночам тут вовсю гуляет, а мне что, слабо? – спускалась по мраморной лестнице любимого пражского дома в начале третьего ночи, всего лишь со второго этажа на первый, восемнадцать пролетов. Восемнадцать! Считала сама. Во все глаза разглядывала двери на невесть откуда взявшихся лестничных клетках, огромные, как ворота, и такие маленькие, что, только пригнувшись, войдешь, деревянные, стеклянные, металлические, разноцветные, белые, сверкающие позолотой, черные, как сама тьма, с четырехзначными номерами, буквами, иероглифами, неведомыми закорюками, картинками, как в детском саду, хотела остановиться, рассмотреть получше, но почему-то только ускоряла шаг, не от страха, ей совершенно точно не было страшно, скорее неловко, как за влюбленными в парке подсматривать, не хочется помешать, смутить. В какой-то момент начала беспокоиться, что первый этаж не наступит уже никогда, и что тогда делать? возвращаться к себе, на второй этаж, в бесконечную высь, пешком, без лифта? Вот это попала, мать! – думала тогда Катя, ей так и не стало страшно, только немного досадно и очень, очень смешно.

Катя останавливается в маленьком сквере, возле первой же скамейки, все-таки надо перевести дух, прислоняет велосипед к ближайшему фонарю, садится, достает сигареты. Она привыкла курить, когда хочет взять паузу и подумать, так проще всего.

Катя курит и вспоминает, как бесконечная лестница с фантастическими дверями внезапно закончилась, она наконец спустилась на первый этаж, и сразу уставилась на пустой закуток консьержки, мальчишка был прав: вроде бы нет никого, а все равно ясно, что есть. Подумала, внятно, четко, как будто сказала, только без голоса: я хочу выйти в сад, – и не услышала, но явственно ощутила ответ, веселое и одновременно немного сердитое: «Врешь!» Хотя Катя не врала, не хитрила, она действительно собиралась просто заглянуть в сад, соседский мальчишка обмолвился, что по ночам там даже красивее, чем днем, и Катя тогда сама себе удивилась: надо же, пятый год живу в этом доме, а ночью в саду до сих пор не была. И ведь не то чтобы рано ложусь, просто как-то в голову не приходит гулять в саду по ночам, даже выйти в подъезд просто так, без нужды кажется странной идеей – что там делать ночью? Что ты собралась рассматривать? Зачем? Удивительно, раньше, еще недавно первым делом бы побежала исследовать, что творится в доме, когда все спят, как в детстве тайком от родителей по ночам лазила на чердак. Совсем взрослая стала, превратилась в скучную тетку, так нельзя, – подумала тогда Катя. И пошла ночью в сад, чтобы не быть хуже храброго мальчишки-соседа, вернее, хуже бывшей самой себя, никаких других планов у нее не было, какие вообще могут быть планы у человека в домашей пижаме, не настолько похожей на спортивный костюм, чтобы гулять в ней по улице. Но в последний момент, то ли сбитая с толку неведомо чьим веселым безмолвным «врешь», то ли просто все перепутав, пошла не к выходу в сад, а к парадной двери, ведущей на улицу. Прежде, чем сама поняла, что делает, привычно нажала защелку, потянула на себя дверь, шагнула вперед, ахнула, отшатнулась и замерла на пороге, вцепившись руками во что-то теплое, доброе и надежное, тогда показалось – просто в дверной косяк, потому что за дверью вместо знакомой Сохаржской улицы был, как ей показалось, весь мир сразу, еще подумала, вспомнив Борхеса, «Алеф», но нет, не весь мир и не Алеф, просто великое множество, несколько – сотен? десятков? тысяч? – разных ночных городов сияют своими лунами, фонарями и окнами, чернеют деревьями, гудят автомобильными сигнализациями, верещат потревоженными птицами, смеются влюбленными парами, пахнут жареной рыбой, ванилью, бензином, гниющими фруктами, морем, разогретым асфальтом, пролитым пивом, цветущими сливами, грушами, сиренью, жасмином, акациями – это уж где что сейчас расцвело. И Агата – конечно, теплое-доброе был не дверной косяк, а просто Агата, хозяйка желтого дома, всех желтых домов во всех временах, городах и мирах – объяснила, не дожидаясь вопроса: просто этот дом слишком хорош, чтобы быть только в одном городе. Поэтому мы с ним решили быть сразу во всех городах.