Империя господина Коровкина

Их не посадили. Их не сгноили в казематах, не сослали в Сибирь, не расстреляли у стен Петропавловской крепости. Но больше ни один клуб или концертный зал, каким бы злачным он не был, не хотел брать на себя ответственность пускать их на сцену. Они организовали несколько квартирников, на которых было больше кэгэбэшников, чем обычных слушателей, выступили один раз в актовом зале какой-то путяги где-то на ЮЗах (директора путяги, естественно, после этого уволили) и через год с небольшим окончательно развалились. Фрол стал водителем трамвая, Никита Бармалей учителем физкультуры в той путяге, где уволили директора, Эрнест Гимранов, по кличке «Че Гимрана» стал банщиком в бане на улице Корзуна, Лёня же пристроился лучше всех их – он просто забухал.

Так выглядела дорога, которая привела Лёню на самое дно. По своим же собственным словам, в те времена он «пил как черт, жрал как собака, а жил как свинья». Через некоторое время от него ушла жена с маленьким сыном и Лёня окончательно потерял связь со всем тем нормальным, что когда-либо было в его жизни. Несколько раз соседи по парадной вызывали наряд милиции, когда видели Лёню прогуливающимся в одних лишь резиновых сапогах с мусорным ведром по лестничной площадке. Несколько раз его увозили в вытрезвитель. Несколько раз насильно пристраивали на какие-то работы, с которых он убегал, а однажды даже уехал на гусеничном тракторе прямо через жилые дворы, за что получил пятнадцать суток. Эрнест Гимранов, по старой дружбе, помог ему пристроиться уборщиком в баню, но карьера Лёни закончилась в первый же свой день после того как Лёня, приняв беленькой с утра на грудь, вместо мужского отделения пошел убираться в женское и там, говорят, впал в дикий восторг от всего увиденного и стоял неподвижно в эрегированном состоянии до тех пор, пока его снова не приняли его «друзья» из соседнего отделения милиции.

К середине восьмидесятых видом своим Лёня напоминал больше какого-то домового из советских мультиков. Он был грязный, небритый и куда бы он ни ходил, дичайший аромат человеческих нечистот следовал за ним как единственный верный его друг. И вот однажды, прогуливаясь в таком виде по набережной Красненькой речки в поисках пустых бутылок, которые можно было бы сдать и которые оставляли на брегах этой реки более успешные его коллеги-алкаши, он встретил своего старого знакомого, с которым вместе когда-то давно учились или просто виделись и который, проезжая мимо и не в состоянии больше терпеть, забежал туда по малой нужде.

– Как жизнь-то? – спросил его знакомый, выпуская в воздух победное «а-а-а-ах».

– Жизнь говно, – честно ответил ему Лёня, с какой-то завистью смотря на напористый поток здоровой, полной переработанными витаминами и питательными веществами мочи.

– Ты же в Универе тоже вроде как учился? – не то спросил, но то ответил знакомый.

– Учился, – с какой-то горестью ответил Лёня.

– Человек, значит, не глупый.

– Умным бы был, здесь бы не торчал, – честно признался Лёня.

– Хочешь работу?

– Хочу! – ответил Лёня, не особо даже интересуясь, что именно ему предлагали.

Этим знакомым оказался Александр, который к тому времени, кроме основной своей работы, как и все предприимчивые люди того времени, подрабатывал то там, то здесь, ибо за-за кордона уже тогда начинало попахивать запахом свободы и капитализма.

Работа, которую Александр предложил Лёне, оказалась хоть и порядком более интеллектуальной, по сравнению со всем тем, чем он занимался в последние годы, да и всю свою жизнь, но отнюдь не легкой, как могло бы показаться человеку несведущему. Задача состояла в том, чтобы переводить американские фильмы, хлынувшие тогда потоком из-за границы с английского языка на русский. Лёня, как и любой советский гражданин, закончивший среднюю школу и даже заходивший пару раз в Университет, английский язык, конечно знал, но знания его ограничивались лишь фразами вроде «who is on duty today [33 - Кто сегодня дежурный (англ.)]». Но голод, отсутствие денег и сильное желание жить, сделали свое. Лёня согласился и почти сразу погрузился в свою новую работу с такой силой и энергией, что за сутки мог перевести (причем синхронным переводом) до пяти фильмов! Переводы его, конечно, не отличались особой художественной изящностью и Рита Райт-Ковалева вряд ли сгорала от зависти, слушая его «иди сюда, твою мать, говно, ублюдок чертов», но то, что говорили про нее, можно было сказать и про Лёню. Фильмы в его переводе, зачастую, звучали гораздо лучше оригиналов. Обладая крайне слабым знанием иностранного языка, Лёня одной силой своего воображения умел поднять сюжетную линию и накал страстей до такого уровня, что даже самый дерьмовый боевичек с каким-нибудь там Сталлоне или Клинт Иствудом превращался в его переводе в «Крестного Отца» или даже «Лицо со шрамом».

К концу восьмидесятых Лёню было не узнать. Его бородка стала тоньше и аккуратнее, зад уже не вылезал из штанов, завязанных проводом, выдранным на лестничной площадке, а был прикрыт модными джинсами марки Levi’s, которые привезли ему из самой Америки; аромат же нечистот, его верный спутник последний лет, сменился тонким ароматом туалетной воды. К тому времени Лёня перестал ездить на общественном транспорте и передвигался теперь исключительно на Жигулях шестой модели, с какой-то импортной магнитолой, которая, хоть и не работала, но прекрасно радовала уже начинавший привыкать к комфорту глаз. В начале девяностых он снова попал в какую-то передрягу, в этот раз виной были валютные спекуляции. Милиция нашла у него несколько сотен долларов, которые были запрещены тогда в стране и несколько видеокассет с фильмами порнографического содержания, которые, как объяснил Лёня во время допроса, являлись всего лишь «учебными пособиями». Лёню снова хотели посадить, но снова исторический ход событий спас его от несправедливостей государственной системы. Наступил август девяносто первого и Лёня, будучи еще несколько недель назад «врагом государства» и «онанистом», неожиданно для самого себя и всех окружающих, стал простым «предпринимателем» и «личностью, раскрепощенной в сексуальном плане». Вообще, начало девяностых были не лучшими временами для страны, но никак не для Лёни. Инфляция его особо не коснулась, так как за свою работу он получал в валюте. Жена его и сын жили где-то в другом месте и хоть Лёня по-прежнему чувствовал какое-то родство к своему отпрыску, он отдавал себя отчет в том, что он теперь находился на балансе какого-то другого мужика, следовательно, кормить его теперь было совершенно не его делом. В итоге скоро Лёня столкнулся с тем, что он получал денег гораздо больше тех, которые он мог потратить, и как единственный разумный выход из ситуации, он решил послушаться советов своего тезки Лёни Голубкова и вложить их всех в популярный в те дни финансовый институт под названием «МММ». Что стало дальше, понятно и так. Справедливость все-таки восторжествовала и Лёня, как и вся тогда страна, остался ни с чем.

Но жизнь его здесь не закончилась. Фильмы продолжали переводиться и неискушенный еще голливудскими новинками народ требовал всё больше и больше зрелищ. Лёня же, раздосадованный потерянным деньгами, со всей головой окунулся в работу, занимаясь иногда переводами по двадцать с лишним часов в день. Поддерживать себя при таком темпе с каждым днем становилось все сложнее и здесь он познал для себя чудодействующее воздействие психотропных веществ. Это действительно стимулировало его рабочий процесс, но также привело к неожиданному обратному эффекту – переводы стали становиться какими-то, мягко говоря, странноватыми. Так, например, в переводе мультфильма «Король Лев», почему-то несколько раз прозвучало «Хакуна Матата, сучьи дети», а дух короля Муфтасы, обращаясь с Симбе, называет своих недоброжелателей не иначе как «фраера» и упрекал их в том, что они «базарят слишком уж кучеряво». Всё было бы ничего, но фильм был предназначен для более юной зрительской аудитории, чем всё то, что он переводил до этого, и этот перевод вызвал гневную реакцию со стороны тех, кто ему платил (к тому времени это был же не Александр, так как его уже тогда интересовали вещи куда более высокого характера). Еще в одном фильме, который он переводил и который назывался «Апокалипсис сегодня», Лёня и вовсе заснул минут на двадцать. Когда же он проснулся, он слышимо зевнул и обратился к зрителю со словами «ладно, пойду поссу, всё равно пока ничего интересного». Но всё это были лишь мелочи и несмотря на все эти незначительные с художественной точки зрения огрехи, народ смотрел его переводы и работодатель, хоть и выражал недовольство, принимал его труды без каких-либо финансовых претензий со своей стороны.

Но новая слабость Лёни все-таки оказала негативное воздействие на его карьеру. Вскоре Лёня понял, что деньги в этом дивном новом мире можно было зарабатывать не только переводом фильмов, но и помогая кое-кому «банчить» там и здесь тем «дерьмом», на которое он сам нормально успел уже тогда подсесть. Деньги полились сплошным ручьем. Стодолларовыми купюрами он мог теперь не только снюхивать со стола белый порошок, но даже и подтирать задницу, что он однажды и сделал, за неимением другой бумаги в сортире. Теперь денег у него было столько, что он их даже не считал. Зачем? Лишняя трата времени, которое он мог бы потратить на что-то более полезное.

Но реальность оказалась чуть более жесткой, чем о предполагал, и однажды Лёня перешел дорогу каким-то большим и важным людям. Понял же он всю глубину того колодца с дерьмом, в котором оказался, только одним осенним вечером, когда по дороге из Сестрорецка, куда он ездил всё по этим же темным делишкам, дорогу ему перекрыли сразу три милицейские машины. Сдаваться он не стал. Завязалась погоня со стрельбой, которая длилась общей сложностью больше часа. И когда милиционеры и сотрудники прочих ведомств, которые участвовали в этой охоте, вооружившись автоматами, пистолетами и огнетушителями, подбежали к лежавшей на крыше и начинавшей уже гореть машине Лёни, он, не обращая внимание на пламя, которое уже лизало рукав его куртки, спокойно закурил сигарету от лужи горевшего рядом бензина и отправил «фараонов» куда-то в сторону хера. В тот день карьера начинавшего наркобарона была решена. Его под усиленным конвоем доставили в больницу, где несколько дней держали под капельницей, так как, по словам врача, кровью его можно было заправлять даже ракетные двигатели. Сразу оттуда его перевезли в какое-то новое место, где в течение нескольких дней, без сна и отдыха «работали» с ним, пытаясь выведать у него главное – куда он дел деньги, которые, они были уверены, он получил в Сестрорецке. Но на все их вопросы, Лёня говорил либо что-то совершенно непонятное, либо совершенно оскорбительное. Итог всех следственных мероприятий оказался хоть и зрелищным, но весьма скудным – сломав ему почти все пальцы на правой руке, выбив три зуба и оставив несколько сильных сигаретных ожогов, сотрудники органов вынуждены были отправить его уже в следующую инстанцию не получив совершенно ничего за свой труд.

Так Лёня оказался в тюрьме. Годы, которые он там провел, были не самыми приятными годами в его жизни, но и не и не самыми плохими. По крайней мере здесь он ел каждый день и не имел никакого доступа ко всей той дряни, которая, оставайся он на свободе, несомненно, убила бы его очень быстро. Имея кучу свободного времени, Лёня начал сначала изучать английский язык и вскоре был сильно удивлен, насколько лишенными всякого смысла были сюжеты всех тех фильмов, которые он переводил. Казавшийся ему тогда чем-то божественным со своими красивыми актрисами и актерами, с дорогими виллами и дерзкими планами ограблений и побегов, голливудская киноиндустрия показалась ему теперь гнилым бессмысленным дерьмом. Он полностью разочаровался в ней и перекинулся на нечто другое – литературу о финансовых рынках, акциях, фьючерсах, опционах и прочих вещах, которые до этого слышал только в переводимым им фильмах, причем тогда он считал их исключительно ругательствами. Больше всего он был удивлен, что термин «бычья дивергенция», который он услышал в фильме «Уолл Стрит» с Майклом Дугласом не имел ничего общего с редким извращением, а означал что-то про падающий рынок. Однако, что в рынке может падать он так и не понял, поскольку единственный рынок, который он знал, Кировский (где он, собственно, и заработал свою кличку), по его воспоминаниям представлял из себя достаточно крепкую бетонную структуру, которая, в принципе, упасть никуда не могла. Впрочем, из этих книг главную вещь он все-таки усвоил – все эти бычьи дивергенции, все эти опционы, фьючерсы, акции, облигации и прочие неприличные к произношению в приличной компании вещи есть ничто иное, как инструменты, созданные с одной лишь целью – обманывать простой народ. Лёня же людей обманывать не любил и с негодованием начал пускать одну за одной эти книги под свои гигиенические нужды.

Вышел он на свободу уже в двухтысячных, в новой стране, с новыми правилами и новыми законами. Фильмы теперь переводили профессиональные переводчики, а дублировали не менее профессиональные актеры. С удивлением для себя он узнал, что теперь надо было переводить лишь то, что говорится в фильмах, а не вступать в диалог со зрителем. Здесь он невольно вспомнил пассаж из какого-то фильма, где была игра слов с английским словом «dick», что в переводе означало «половой член» и так же распространенное в Америке мужское имя (сокращенное от Richard). Лёня тогда старательно объяснил зрителям, что вся та сцена заключалась именно в игре слов «член» и имени главного героя.

Чем занимался Лёня многие годы после тюрьмы для всех оставалось загадкой, включая его самого. Он работал то в гараже каким-то механиком, то на какой-то спасательной станции красил какие-то лодки, то играл блюз на гитаре в каком-то злачном клубе, правда играл не долго, так как на одном из самых первых своих концертов разбил гитару о голову слушателя, когда тот сказал ему «полное говно, сыграй-ка лучше что-нить из Шнура!»

В конце две тысячи восьмого о Лёне вспомнили из-за рубежа. Его, как старого рокера, боровшегося с системой, вместе с какими-то личностями пригласили на какую-то конференцию либерального толка, организованную одним из представленных в России иностранных новостных каналов. Лёня должен был рассказать изысканной публике свое мнение об ущемлении свободы слова в России и о проблемах людей нетрадиционной сексуальной ориентации, закончить же он должен был благодарностью в адрес развитых стран и Америки, во главе которой только что встал первый чернокожий президент (здесь он должен был подчеркнуть истинное проявление свободы). Но то, что могло стать переломным моментом для Лёни и открыть для него новую дверь, закончилось так и не начавшись. После интервью Лёне не только не заплатили за участие, как обещали, но, наоборот, обвинив в расизме и гомофобии, внесли его в какие-то списки, которые навсегда лишали его возможности получить визу (Лёня, правда, не очень понимал, что такое виза и за сколько ее можно будет продать). Впрочем, здесь был больше прокол со стороны либеральных друзей России. Они почему-то ожидали от опустившегося, жившего непонятно как и питавшегося непонятно чем человека готовности говорить всё, что скажут. Но желудок никогда не имел верха над принципами Лёни, и эта конференция либерального толка, как и тот далекий концерт в Кандагаре, закончилась дичайшим скандалом, в который оказались впутаны уже и «ниггеры» и «пидоры», и «обычные люди».

После этого Лёня недолгое время работал администратором в каком-то интернет казино. Вроде ему там даже всё нравилось, но когда закончился месяц и Лёня, потирая руки и строя планы на первый нормальный ужин за долгие месяцы, прибежал к хозяину сего заведения с протянутой рукой за зарплатой, хозяин вместо реальных денег заплатил ему виртуальными, проговорив при этом что-то вроде того, что, мол, бумажных денег скоро не будет, а виртуальные деньги это будущее, чувак, это следующий день. Впрочем, следующий свой день Лёня опять провел в кутузке, ибо поблагодарив от всего сердца своего заботливого работодателя за столь щедрый подарок, он тут же втащил ему своем волосатым кулачищем с набитой в тюрьме татухой «Лёня» (по букве на каждом пальце) прямо в левое ухо.

Последнее, что было слышно о Лёне, по крайней мере то, что слышал о «живом» Лёне Александр, проживая уже то в Испании, то в Америке, было то, что Лёня, одетый в костюм большого розового кролика, ходил по рынку Юнона и раздавал листовки, рекламирующие продукцию нанявшего его магазина. Но и здесь он удержался не долго, так как вжившись быстро в роль, вместе с листовками Лёня очень скоро начал раздавать в адрес молодых симпатичных девушек очень пикантные комментарии, что опять же спровоцировало ряд драк и не осталось без внимания правоохранительных органов.

К десятым годам жизнь Лёни продолжала катиться вниз. Снова голод стал его основным спутником в жизни, снова можно было заметить как Лёня с холщовой грязной сумкой совершал вечерний моцион по району, заглядывая в мусорки в поисках пустых банок и иногда даже чего-то съестного. И вот, наконец, случилось то, что всё это время так боялись его старые соседи. В один прекрасный день Лёня, уже поседевший и значительно постаревший, как в старые добрые времена, появился на лестничной площадке в чем мать родила и в прежних своих резиновых сапогах. Мария Петровна, его соседка напротив, женщина уже тоже далеко не молодая, которую уже было сложно напугать тем, чем пугал ее Лёня тридцать лет назад, лишь вздохнула и предложила ему отдать нижнее белье, которое осталось у нее от покойного мужа. Лёня поблагодарил ее за это предложение, но что-либо взять у нее отказался, сославшись на то, что никогда не брал чужое и что всё, что было у него в этой жизни, он заработал сам. На вопрос же Марии Петровны, что именно у него было, Лёня как-то неопределенно показал ни то на сапоги, ни то на то, что болталось у него чуть ниже пояса.

И вот однажды, уже в семнадцатом году, случилось то, что застало Лёню сначала врасплох, а потом полностью изменило полосу его жизни. В один летний ясный день, задерживая дыхание и как-то стараясь ничего не тронуть, чтобы не подцепить тараканов или клопов, в его квартиру вошла его бывшая жена Люся. С чувством ни то жалости, ни то отвращения, она села на скрипучий стул и рассказала ему про то, что их сын Игорь через неделю женится и что он, по непонятной ей причине, очень хотел бы видеть «биологического отца», то есть его, на свадьбе. Люся принесла ему в пакете одежду, которую купила по дороге в каком-то дисконтере, которую он должен был, по ее представлению, надеть на это мероприятие. Когда же Лёня заметил ей, что одежда у него есть и так, Люся ответила, что по информации от Марии Петровны это не совсем так. «Ты меня любишь?», – зачем-то спросил ее Лёня, когда бывшая его жена была уже на пороге. Люся не ответила ему тогда ничего и даже не повернулась.

Тот вечер Лёня прибывал в каком-то одновременно возбужденном и мрачном состоянии. Этот день начинался для него так хорошо и безмятежно, кто-то оставил на мусоропроводе первого этажа почти еще целый и не сильно просроченный торт, который Лёня быстро принес себе домой и поставил в еле дышавший еще пока холодильник. Вечером он хотел съесть его, смакуя каждый кусочек и ностальгируя по тем временам, когда, бывало, он ел каждый день, да и не по одному разу. Но пришел вечер и с ним это дикое, сосущее чувство. Конечно он был рад за Игоря, за его будущую жизнь в браке, он был рад детям, которые появятся у него, то есть его внукам. Но проблема в том, что эти внуки уже никогда не будут его внуками. Они будут ее внуки – Люси, и этого хрена, ее второго мужа. А он… что он? Он не мог не то что купить подарок, а даже портки себе не мог купить. Он встал и медленно прошелся по квартире, осматривая потолок, стены, старый, трещавший, как будто в нем был дизельный двигатель, холодильник. Его взгляд, расстроенный и угрюмый, бегал по полкам, стенам, ящикам в поисках того, что можно было бы еще продать, чтобы получить хоть немного деньжат на подарок. Ладно подарок, хотя бы на цветы. Но ничего такого не было. Он видел лишь разбегавшихся в разные стороны тараканов, и оборванные обои, из которых вылезали желтые куски советских газет. Он добрался до книжного шкафа – Достоевский, Пикуль, Шолохов и как дикий стеб над ними всеми – «Великий Гэтсби» Фицджеральда. Он нагнулся чуть ниже, к деревянной шкатулке, в которой хранил он все бумаги. Он открыл ее – старые квитанции, открытки, переписка, фотографии. Он взял одну из фотографий. Там был он, Кинчев и еще какой-то парень, которого он видел тогда в первый и последний раз. Снимок был сделан какой-то зимой, где-то на Дворцовке, напротив Эрмитажа. Лёня перевернул фотографию и прочитал размашистый подчерк сзади: «Гуляли по центру. Зашли в туалет. Алиса!» Лёня долго держал эту фотографию в руках, будто по весу пытаясь определить, сколько за нее можно было получить. Наконец, он отложил ее в сторону и полез дальше. Переписка со Стругацкими, письмо от Довлатова со штампом New York Postal Service [34 - Почта Нью-Йорка (англ.)], какие-то пожелтевшие от старости бумаги. Одна из бумаг привлекла его внимание и он долго, нахмурившись, рассматривал ее, вспоминая тот день, когда приперся домой злой и голодный из-за того, что тот придурок, имя которого он уже не помнил, кинул его на зарплату. Наконец он бросил ее в общую кучу, но потом через минуту снова достал, еще раз посмотрел, повертел в руках и положил рядом с отложенной для продажи в сторону фотографией. В конце концов, по дороге на Юнону, где он хотел предложить барыгам эту старую фотографию, он мог зайти в банк и спросить, могут ли они предложить ему хоть что-то за девять тысяч этих непонятных ему виртуальных монет с глупым названием «Биткоин».

Через неделю, когда нарядные гости в ожидании молодоженов собрались у дворца бракосочетаний Кировского района, более известному за свою форму как «Подкова», ко входу, странно дергаясь и как-то неумело цепляя колесом за поребрик, подъехал новый Мерседес S-класса с затонированными стеклами без номеров и с повязанным сверху на крыше бантиком, как бы намекавшим на то, что это подарочный экземпляр. Его мотор породисто звучал и из приоткрытого окна доносилось «Мое поколение» Кости Кинчева. Все собравшиеся невольно повернулись, в ожидании увидеть того, кто же вылезет из дорогой новой машины. Каково же было удивление Люси и ее мужа, когда дверь Мерседеса открылась и оттуда вылез слегка смущенный от неожиданного внимания, но улыбавшийся уже белоснежной улыбкой Лёня. На нем был пиджак Ralp Lauren, светлые брюки Henderson и сверкавшие на солнце новые ботинки Armani. На руке же его висели с еще с неукороченным под руку браслетом часы марки Breitling Transocean и даже с какой-то еще биркой. Лёня не спеша подошел к задней двери автомобиля, открыл ее и достал оттуда сначала огромных размеров корзину с цветами, а потом пакет с одеждой, которую неделю назад принесла ему Люся. Среди ожидавших воцарилось полное молчание, и когда через несколько секунд дверь ЗАГСа открылась и оттуда, держась под руку, вышли молодожены, на них уже никто не смотрел. Взгляды поздравлявших были обращены на этого странного типа с аккуратной бородкой, смущенной улыбкой, в дорогой одежде и с большим букетом цветов, который он с трудом удерживал на весу.

– Ты где это всё украл? – спросила его Люся, всё еще бледная и с дрожащими губами, когда он подошел к ней.

– Азино «Три топора», – честно признался ей Лёня, и тут же протянул ей пакет с одеждой, – на, не пригодилось!

– Кто это? – то первое, что спросила невеста жениха.

– Это… батя… – не то утвердительно, не то вопросительно ответил он ей.

– Ты же говорил, что он алкаш!

– Видимо сдал бутылки, – как-то неуверенно подметил он ей и слега подвинул рукой в сторону фотографа, который, загородив им путь, почему-то начал фотографировать не их, а этого странного мужика и дорогой автомобиль рядом.

Но такой кипишь продолжался недолго. Лёня, не надеясь на помощь бывшей жены, которая стояла рядом с открытым ртом и хлопала глазами, бодрым голосом, точно таким же, каким он заканчивал в том далеком восемьдесят втором под гитару последний куплет песни с брони танка в Кандагаре, заявил, что он отец этого замечательного молодого человека и что не пора ли теперь им всем поехать куда-нибудь и нажраться в дикую свинью. Кто-то один захлопал в ладоши и вдруг вся остальная толпа поддержала аплодисментами это предложение. Вскоре гости отправились в ресторан и когда началась очередь подарков и к молодоженам потянулась вереница поздравляющих с конвертиками, Лёня поздравил их целым кожаным чемоданом, который, как показалось всем, слегка даже округлился по середине. И вот в этот самый момент сердца интеллигентных родителей невесты окончательно растаяли. Именно тогда они поняли, что они уже не против этого брака и что, конечно, хоть у жениха и есть свои слабости (куда же без них), человек он крайне интересный и даже, в каком-то смысле, перспективный.

Лёня же, несмотря на всё то количество алкоголя, которое он влил в себя, временами чувствовал себя всё равно как-то неловко. Временами выработанное десятилетиями чутье того, что его вот-вот попросят по старому обычаю «на хер» одолевало его с такой силой, что он начинал теребить свои еще с неснятой биркой часы на руке, пытаясь в этом неживом объекте за восемьсот тысяч рублей получить для себя хоть какую-то поддержку. Когда же дело дошло до очереди тостов и Лёня, под звуки аплодисментов, неловко вышел в центр зала, ему вдруг показалось, что костюм его сшит слишком не по форме, что часы его слишком дешевы, что бородка и прическа слишком неаккуратны. Какое-то паническое чувство страха охватило его настолько сильно, что он с минуту простоял в полной тишине, как-то неуклюже качаясь взад и вперед на своих ботинках и лишь в самом конце, когда тамада, понимая, что мужику надо помочь, подошел к нему, Лёня, наконец, собрался силами и выдавил из себя громко и надорвано: «Молодец сынок, зае…сь бабу нашел!»

Через несколько дней они снова встретились с Люсей. В этот раз это было в каком-то дорогом ресторане где-то на Невском. Она пригласила его и выбрала ресторан. Она же заказала за них двоих – бутылку вина, суп, какие-то фирменные бараньи ребрышки от шеф-повара и большую тарелку салата. Отпив вина, Люся взяла его сухую с выступавшими венами руку в свои пухленькие две ручонки и тихо сказала ему: «да». «Что да?» – спросил ее тогда Лёня, вытирая по старой привычке рукавом (в этот раз костюма Ralph Lauren) губы и искренне не понимая, о чем, вообще, шла речь. «Я всё еще люблю тебя, – ответила она ему с каким-то придыханием в голосе и опустила глаза вниз, на стол, – и… и если ты захочешь, я…– здесь она взяла долгую паузу, – я вернусь к тебе». Лёня помолчал несколько секунд и вдруг безо всяких колебаний ответил ей: «да на хер ты мне теперь нужна». Люся вздрогнула, будто уколотая тонкой иголкой и тут же крупные слезы покатились из ее глаз. Лёня же, залив без ложки остатки супа себе в рот, отрыгнул, кинул на стол скомканную пятитысячную купюру и вышел из ресторана. На входе стояли дорогие машины, но Лёня пробежал мимо них и успел прыгнуть в последнюю дверь троллейбуса, идущего к метро. Сквозь стекло он еще некоторое время видел мрачное лицо Люси, которая продолжала сидеть неподвижно и смотреть на положенную перед ней купюру. Вскоре официант принес ей счет. Он был на четыре тысячи девятьсот с чем-то рублей. Лёня угадал с суммой. И это было не случайно. Они никогда не переплачивал проституткам больше, чем стоили они на самом деле.

Возвращаясь в тот вечер из ресторана, Александр думал о Лёне и о всей его нелегкой, но насыщенной жизни. Еще утром он думал, что Лёня пробудит в нем какую-то жалость. Перед тем как приехать в ресторан, он даже остановился перед банкоматом, чтобы снять немного деньжат, в общей сложности пару тысяч рублей, причем мелкими купюрами, для объема. Он почему-то был уверен в том, что Лёня (хоть до этого он никогда и не просил его об этом) позвал его лишь для того, чтобы поесть за его счет и попросить у него денег в долг. Но опасения его не оправдались. Приехав в ресторан, он встретил там человека, совокупное состояние которого, после продажи всех биткоинов, превышало его состояние. Это оставляло в душе Александра какое-то чувство странной зависти и какого-то иронического фатализма, смеявшегося в лицо одновременно и жизни, и смерти. Даже в своих самых диких мыслях он не думал о том, что когда-нибудь наступит такой день, когда он будет завидовать состоянию Хачика Лёни. И вот такой день наступил.

Но Лёня был Лёней. И американские горки судьбы продолжали нести его вперед по всем своим виражам. Уже прощаясь, Лёня обмолвился о том, что теперь, имея все эти деньги, он стал чаще думать о высоком и что теперь он даже является почетным членом каких-то религиозных организаций. «Сайентологии или Свидетелей Иеговы?» – спросил его в шутку Александр. «И тех и тех и… и еще пары тройки других», – с какой-то гордостью объявил Лёня и Александр, хоть и не смог удержать смех, решил не развивать эту тему дальше. В конце концов Лёню переубедить было невозможно. Да и, честно признаться, не очень-то ему и хотелось осознавать, что этот парень вдруг стал богаче его.

Пребывая в этих мыслях, как-то незаметно для самого себя, он вдруг оказался в новых кварталах старого района. Высотки медленно проплывали за окнами автомобиля. Он рассматривал их сквозь опущенное стекло, вдыхая влажный и холодный воздух, пропитанный запахом цветущей черемухи и сирени. В этих кварталах при этих же самых ароматах, прошло его детство, его юность, здесь прошли первые годы его взрослой жизни. Он не был в этих краях уже много лет и был удивлен тому, насколько быстро всё может измениться. Гигантскими каменными глыбами выросли вдоль залива новостройки. Там, где некогда пацанами купались они в озере, теперь стояли огромные жилые массивы, которые были настолько высокими, что цепляли крышами низкие облака. Там, где были леса, выросли торговые комплексы, а на том поле, где когда-то давно пускали они воздушных змеев, стоял теперь высокий синий забор, на котором очередная строительная компания рекламировала свой очередной жилой комплекс.

Он доехал до залива и развернулся. Машина быстро понесла его в сторону ЗСД, с которого он должен был съехать на кольцевую и двинуться к Приморскому шоссе. Но на Автомобильной улице, вопреки указаниям навигатора, он вдруг повернул влево, в сторону Красненького кладбища. В конце концов, сегодня был день, когда он вспоминал свое прошлое. А прошлое его и это кладбище были неотделимы.

Это было единственное место во всем этом районе, которого, казалось, не коснулись изменения – всё те же покосившиеся кресты, всё те же деревья, те же пластмассовые покрытые многолетней пылью венки. Мертвым не нужны были ни жилые массивы, ни новые развязки автодорог, ни возвышавшиеся на десятки метров вверх рекламные плакаты. Здесь всё было как тогда, как двадцать с лишним лет назад, когда он, вернее они, нередко бывали здесь, оставляя за красной каменной оградой кого-то из своих.

Могила Косого. То первое, что он увидел. Это был его приятель со двора. Он получил эту кликуху за то, что левый его глаз или правый (он не помнил это уже за давностью лет) смотрел куда-то в сторону. Тогда почти у всех у них были кликухи. В той жизни, в той переходной эпохе, когда старое было разрушено, а новое еще не создано, у них не было имен, будто даже сами имена, как какой-то архаизм, уходили в прошлое, подобно учениям великих идеологов марксизма. Он помнил, как хоронили они его. Как стояла над гробом его поседевшая за несколько дней мать. Через несколько недель после похорон умер и его отец, он так и не пришел в себя от своего затянувшегося после смерти сына алкогольного опьянения. В тот день пуля, выпущенная кем-то из этих ублюдков с Форели [35 - Неофициальное название одного из микрорайонов на юго-западе Санкт-Петербурга], пробила не просто сердце одного человека, она завершила собой целую семью. Но они не остались в долгу, и дальше, по этой же аллее, ближе к железнодорожным путям, лежали те, кто посмел встать у них тогда на пути.

Александр медленно продвигался вперед по этому музею потерянных судеб. Чуть дальше, за почерневшим крестом какой-то умершей еще в пятидесятых годах женщины, стояла надгробная плита Слона, а за ним виднелась могила Дрища. Он хорошо помнил тот день, когда их обоих не стало, помнил не потому, что это были близкие его друзья, которых он не мог забыть, а потому что в тот день он был с ними, был у Юноны, где черномазые устроили им засаду. В тот день они лишились двух своих бойцов и всё из-за того, что тугой на голову Слон решил без его ведома засунуть свой хобот туда, куда засовывать его явно не следовало.

Он дошел почти до конца аллеи, рассматривая знакомые могильные плиты, каждая из которых, как древние свертки папируса, хранила в себе какую-то мрачную историю. Его прежняя жизнь и то, кем был он сейчас. Кем стал. По прошествии всех этих лет ему уже казалось, что между этими эпохами была зияющая чернотой пропасть. Но кем именно он стал? Кем-то лучше или хуже? Он сделал глубокий вдох и на мгновение закрыл глаза. Он вспомнил улыбку Кати и громкий смех его детей в рыжих лучах теплого испанского солнца. В конце концов, может и не так плохо, что его лихая молодость осталась позади?

Он дошел до конца аллеи, развернулся и быстрыми шагами пошел к выходу. Но на параллельной дорожке, на той, по которой он сознательно не хотел идти, он вдруг заметил немолодого мужчину, который сидел рядом с одной из могил и старательно выдергивал с ее поверхности траву. Это был не первый человек, который попался ему сегодня на кладбище. В нем не было ничего особенного, и он не обратил бы на него никакого внимания, если бы не одна странная вещь – могила, на которой он был и которую так усердно очищал от травы, была ему хорошо знакома. Именно из-за нее он хотел обойти это место стороной, хотел потому, что всё, что было связано с ней и с тем, кто лежал под ее тяжелой каменной плитой уже несколько десятков лет, тревожило его мысли даже спустя все эти годы.

Но что это был за человек? Знакомый или просто какой-то альтруист, решивший сделать доброе дело? Александр захотел понять это и, замедлив шаг, начал изучать его со спины, делая вид, что рассматривает что-то среди крестов и плит. Человек же вскоре выпрямился, полил из пластиковой бутылки водой себе на руки и неспешно двинулся к выходу. Заметив Александра недалеко от себя, он как-то бессмысленно посмотрел на него, посмотрел так, как, наверняка, посмотрел бы на любого другого, кого встретил бы в этот момент на кладбище. Это был седой немолодой мужчина, почти даже уже старик. На вид ему было семьдесят с чем-то. Он был одет просто – в брюки и какую-то серую рубашку, поверх которой была надета поношенная темная куртка. На плече его висела сумка, из которой торчала ручка изогнутого зонта. Александр не знал его, но на мгновение ему показалось, что где-то, когда-то давно, он уже видел это лицо. Но присмотревшись внимательнее, он понял, что скорее всего ошибся.

Мужчина неспеша вышел на аллею, и слегка прихрамывая, зашагал в сторону выхода. Александр оставался неподвижным. Он дождался, когда мужчина скроется за кустами, быстро оглянулся, и с каким-то особым напряжением свернул с центральной аллеи в сторону той могилы, у которой этот мужчина только что был. Здесь всё было так, как и тогда – простая гранитная плита, на которой небольшими позолоченными буквами были высечены два имени с разными датами рождения, но с одинаковой датой смерти. Никаких надписей, никаких рисунков, никаких фотографий. Но эта плита, оградка вокруг нее, посаженные в небольшой клумбе цветы. Всё выглядело очень аккуратно и опрятно. Невольно вспомнилась могила Слона, у которой он был за несколько минут до этого. Могила Слона, заросшая травой и каким-то кустами, с запачкавшимися, выцветшими на солнце искусственными цветами, была заброшена уже долгое время. Никто не следил за ней, никто не любил этого парня ни при жизни, ни при смерти, но та могила, перед которой стоял он сейчас… За ней явно следили, и даже больше – теперь он увидел того, кто это делал.

Он догнал этого мужчину уже почти у самых ворот. Тот остановился на выходе, залез в потертую сумку и начал в ней что-то искать. Александр нагнулся и начал завязывать ботинок, исподлобья бросая взгляды на свой объект слежки. Через несколько секунд тот извлек из сумки пустую пластиковую бутылку, выбросил ее в урну и так же неспешно двинулся в сторону парковки. Александр быстро подошел к урне и на секунду остановился. В этот момент ему почему-то захотелось залезть в урну и достать то, что бросил он туда. Но он с отвращением погнал от себя эту мысль. Как надо было опуститься, чтобы делать это? Да и ради чего? Какой-то неизвестный мужик, явно не из богатых, выбросил какую-то дрянь в урну и он, Александр, полезет туда?! В эту кладбищенскую грязную русскую урну? Но кто этот мужик? Детектив? Шерлок Холмс? Тот, кто лежал в этой могиле, лежал там уже много лет и всё, что было с ним связано точно так же было похоронено уже давно за этим большим красным забором. Но это странное сообщение неизвестно от кого, сообщение, которое связывало его прошлое и настоящее, снова всплыло в его сознании и слабые морщинки появились на его накаченном ботоксом лбу. Может таинственным его отправителем был как раз он? Он вздрогнул от этой мысли, от этого воспоминания, а может от того, что мужчина, дойдя до старого серебристого Опеля, повернулся и второй раз за сегодня их глаза встретились. Впрочем, во взгляде его по-прежнему не было ни любопытства, ни удивления. Он посмотрел только потому, что у него были глаза, только по тому, что взгляд его, пока он копался в карманах куртки в поисках ключей, бегал по серому пространству дождливого вечера. Но вот он нашел ключи, открыл машину и сел в нее. Через несколько секунд фары зажглись и Опель, слабо поскрипывая старыми амортизаторами, медленно проехал мимо Александра. «С174РА 78», – прочитал Александр номер автомобиля и эти цифры и буквы вертелись у него на языке до тех пор, пока он не вытащил мобильный телефон и не вписал в него этот номер.

9.

Мерседес свернул во двор и остановился у первой парадной. Диана опустила окно и стряхнула на асфальт пепел с тонкой сигареты. Она опоздала на восемь минут, но его всё еще не было. Она вышла из машины и посмотрела по сторонам. Двор был пуст. Какая-то злость забурлила внутри ее, но она сразу смогла погасить ее в себе. Чего она не смогла, так это объяснить себе, как такое вообще могло быть. Она приехала за ним на машине, приехала с центра города к самому его дому, может даже к самой его парадной (она не знала в какой именно парадной он жил), но его не было! Он еще одевался, может еще ел, может даже спал! Как можно договариваться о встрече с девушкой и опаздывать, особенно когда единственное, что тебе нужно сделать, это всего лишь спуститься вниз?! Как можно быть таким «бараном»?! Она взяла телефон и полезла в записную книжку, желая найти его телефон и позвонить, но в этот момент где-то скрипнула дверь и через несколько секунд, похожий больше не на охотника, а на какого-то бойца иррегулярной армии, одетый в штаны и куртку зеленого цвета, из двери парадной вылез он. Диана натянула улыбку на лицо и сделала несколько шагов в его направлении. Ксеноновые фары подсвечивали сзади ее стройное тело.