Империя господина Коровкина

– Ну чё, Гаврилыч! – его голос уже звучал громко и четко, – хватит в этом говне копаться. Пойдем лучше водяры купим, теперь должно хватить.

Молодой человек тем временем вышел на оживленную улицу Зины Портновой и здесь накинул на себя легкую клетчатую куртку, которую нес в руке. И тут с ним начали происходить странные трансформации, будто сама эта куртка, как артефакт в какой-то компьютерной игре, вмиг наделила надевшего какии-то незаурядными способностями. Шаг его стал быстрее, движение рук размашистее, походка стала менее твердой и даже слегка пошатывающейся. Задумчивый взгляд сменился чем-то другим – каким-то новым выражением лица, в котором можно было высмотреть что-то дерзкое и тупое. Несколько раз он перепрыгнул через большие лужи, один раз, правда, он не долетел в воздухе до берега и плюхнулся обеими ногами как раз в самое глубокое месте. При этом молодой человек громко выматерился, чем вызвал испуг у какой-то пожилой женщины, которая гуляла рядом с маленькой собачкой. Когда же уже в самом начале Казакова на пути ему попались две молодые девушки, одну из которых бог наделил таким незаурядным размером молочных желез, что они ни чуть ли не рвали пополам ее футболку, он замедлил шаг и без всякого зазрения совести уставился ей прямо туда с таким выражением лица, что девушка, видимо привыкшая уже реагировать на такого рода внимание, вынуждена была показать ему средний палец. Ее же подруга, наоборот, отвернулась, сделав вид, что ничего не заметила. Ее лицо в миг погрустнело, и в какой уже раз за сегодняшний вечер ей снова хотелось плакать.

На пересечении проспекта Жукова, когда для пешеходов загорелся красный свет, молодой человек было пытался перебежать на ту сторону, из-за чего водитель такси, немолодой толстый мужчина, резко затормозил и сквозь открытое окно обозвал его «лицом нетрадиционной сексуальной ориентации», только в более грубой форме, и попросил «мудилу» внимательнее смотреть туда, куда прется. Впрочем, молодой человек тоже не остался в долгу и отблагодарил удаляющегося дорожного педагода за данный ему урок такой очередью из слов явно непечатного характера, что женщина с дочкой, которой было уже лет пятнадцать и которая, наверняка, имела уже гораздо больший словарный запас, чем ее мама могла даже догадываться, решили отойди от него подальше. За ними последовали еще несколько человек, каждый из который делал это с таким лицом, будто ему нанесли какую-то душевную травму. В итоге рядом с молодым человеком остался только какой-то подвыпивший мужик, которого, видимо, в этой жизни не пугало уже совершенно ничего, кроме крика жены и ее нередкого в его адрес рукоприкладства.

Уже где-то за Жукова, ближе к Доблести, молодой человек заметил магазин с вывеской «Продукты 24» и повернул в его сторону. Небольшой, размером скорее с какой-то ларек, магазин по убранству своему был больше похож на шиномонтаж, за один исключением – на стенах его, на полу и даже на полке, прикрепленной к потолку, лежало, висело, болталось всё то, что могло бы понадобиться джентльмену в его холостяцкой жизни – десятки сортов алкогольных напитков, преимущественно бюджетной ценовой категории, куча закусок вроде чипсов, кальмаров, сушеной рыбы и всяких орешков и, конечно же, презервативы. Последние тем вечером молодому человеку явно были не нужны и он перешел сразу к самому главному:

– Пиво и чипсов каких-нибудь.

Продавец, невысокий смуглый мужчина средних лет, с раскрасневшимися глазами, то ли ото сна, который так бесцеремонно прервал ему молодой человек, то ли от упорного сидения в мобильном телефоне, который лежал рядом, посмотрел на него долгим недоверчивым взглядом и тихо проговорил, пытаясь придать своей речи как можно больше русского акцента:

– Послущайте, пиво мы продаем только до дэся…

– Ай, кончай это дерьмо, командир, разводишь меня как лошпеда последнего, – выпалил на одном дыхании его вечерний посетитель. – Проведешь утром по кассе или вообще не проводи! Есть у тебя касса-то вообще? – молодой человек нагнулся вперед и внимательно осмотрел прилавок и всё, что было рядом.

– Паслущай, – заговорил продавец и все его попытки говорить с подобающим петербуржцу акцентом вмиг развалились как карточный дом, по которому проехал тяжелый грузовик, везущий на стройку цемент, – эта… я не магу, если ты там палицыя, у меня там праблемы…

– Да какой я полиция, командир, – молодой человек быстрым движением достал из кармана остатки скомканных купюр, не больше тысячи в общей сложности, достал ключи от квартиры, мобильник и всё это с грохотом бросил на расцарапанный прилавок прямо перед лицом изумленного продавца. – Во! Смотри! Всё, что есть! – он вывернул карманы на изнанку, махая ими прямо перед глазами продавца, издавая при этом звуки, похожие на не то лопающиеся пузыри, не то на лопасти вертолета. – Где у меня ксива или ствол?! Или чё, не веришь?! Может мне еще штаны снять для убедительности? Там, может, посмотреть хочешь?!

– Э-э-э… – продавец замахал на него рукой и начал трясти головой. – Ненада, да?

– Штаны снять?! Сниму, не вопрос, командир! – молодой человек быстрым движением раскрыл свою красную клетчатую куртку, приподнял футболку, схватился обеими руками за бляху ремня и начал расстегивать его прямо над прилавком.

– Э-э-э-э-э! – заорал продавец и замахал руками уже у своей головы, будто на него только что набросился целый рой пчел. – Я… ненадо, да!!! Продам! Всё продам! Какой пыво тебе?

Посетитель остановился на секунду, но не убирал еще руки с бляхи на поясе, оставляя ее, видимо, как последний аргумент в решении столь деликатной проблемы.

– Степу давай! Хотя нет, – он почесал оголенное брюхо чуть выше бляхи, чем снова вызвал ужас у продавца, – хотя да. Давай Степу. И чипсонов каких-нибудь. Давай… да любые дай, пофиг! – он убрал руки с пояса и футболка снова упала вниз. Продавец облегченно выдохнул, пробормотал что-то себе под нос и достал с полки покрытую пылью бутылку и чипсы.

– С тэбя…

– Да возьми тут сам, командир, сколько надо! – молодой человек кивнул на скомканные купюры, которые лежали на прилавке. Он застегнул куртку, снова убрал в карманы брюк ключи и телефон, а затем и остатки денег вместе со сдачей, которую ему бережно отсчитал продавец. – Ну вот видишь, а ты боялся! – проговорил он ему и слабо ударил продавца рукой по плечу.

– Э, ну тут понимаешь сам, бэз обид, закон… тут у нас приходил нэдавно… – продавец было пытался что-то объяснить покупателю, но тот уже не стал его слушать и покинул магазин так же поспешно, как в него и вошел.

На улице уже начинались сумерки и несколько мигающих звезд появились над покрывшимися буквально за последнюю неделю листьями деревьями. Но темно еще не было. Или не было уже. Петербург входил в то блаженное свое состояние, которое с легкой руки поэтов и романтиков называлось «белыми ночами». И хоть за последние сотни лет многое что изменилось и экраны планшетных компьютеров и ноутбуков уже давно позволяли читать и писать без лампад даже в самое темное время года, это был тот период, который каждый житель города с нетерпением ждал на протяжение всей долгой, вводящей в депрессию слякотью, мокрыми перчатками и сосулями-убийцами зимы.

Молодой человек дошел до оного из перекрестков дороги в новом квартале и свернул направо, к недавно простроенной набережной, которая шла вдоль залива. Было уже поздно и это был вечер буднего дня. Но на улицах этих новых кварталов было всё еще многолюдно. Никто не хотел пропустить мимо себя то мимолетное явление, которые питерцы называют «летом». Где-то недалеко играла музыка и слышался смех. Группа подростков, где-то человек десять парней и девчонок, подогретые вином, которое, пряча от лишних глаз прохожих и, не дай бог, блюстителей порядка они разливали по стаканчикам, а также каким-то кумиром, который читал рэпчагу из небольшой, но орущей на всю улицу музыкальной колонки, бурно обсуждали что-то и смеялись. Один из них, видимо самый альфа-самец в этой стае, пулеметом строчил шутки и остроты, собранные накануне с просторов всего интернета. Девочки, умиленные его стараниями, или просто так, ради приличия, умирали от смеха, что придавало остряку еще больше уверенности в себе и он заводился, кривлялся, брызгал слюной и орал всё громче и громче.

– Почему ты не можешь просто рассказать правду… – фраза, долетевшая до него неизвестно откуда и произнесенная неизвестно кем, заставила молодого человека повернуться. Мимо проходила молодая парочка. На глазах девушки были слезы. Она что-то разгоряченно говорила парню, вид которого был такой, как будто он только что сел на ежа голым задом, но слезть с него ему просто так не давали, ибо был виноват и должен был терпеть. Видимо парень где-то дал маху и вместо ночи страстной любви, на которую он рассчитывал, идя на это свидание, впереди у него была долгая ночь объяснений, отмазок и лести. Молодой человек проводил парня долгим понимающим взглядом. Тот, в свою очередь, тайком, несколько раз, бросил взгляд на компашку с вином и в его грустных глазах можно было прочитать дикое желание поменяться с кем-то из этих парней местами.

Гена. Рядом проходил какой-то мужик с телефоном, который он плотно держал у уха. Несколько раз он останавливался и громко говорил: «Гена! Гена, послушай меня! Ге-е-ена». Для убедительности, видимо чтобы Гена проникся полностью к его словам, мужик сильно жестикулировал руками, преимущественно пуская круги по воздуху. Поравнявшись с молодым человеком, он отнял телефон от уха и обратился к нему:

– Сигареты не будет?

– У Гены должна быть, – как-то не особо задумываясь, ответил ему молодой человек и, не обращая никакого внимания на какое-то недовольное бормотание, которое начал отпускать мужик в его адрес, так же неспешно продолжил двигаться дальше.

В самом конце набережной, там, где она поворачивала налево, а впереди открывался вид на казавшиеся бескрайними отсюда просторы залива, молодой человек замедлил шаг, подошел почти к самой воде, открыл бутылку пива, чипсы и уселся на небольшой заборчик, огораживавший тротуар от проезжей части. Пиво было горьковатым и пенистым. Видимо проходимость в этой забегаловке была никакая и оно пылилось на этой полке уже давно. Но другого-то не было. Да и не всё ли было равно. Он сделал несколько больших глотков, запустил себе в рот целую горсть чипсов, переживал их и смачно отрыгнул, чем вызвал желание у немолодой пары интеллигентных с виду людей прервать свой разговор и обойти его стороной. Молодой человек проводил из вызывающим взглядом, выражая таким образом желание вступить с ними в дискуссию о нравах современного поколения «если чё», но пара была настолько воспитанной, что даже не повернулась к нему, что было крайне разумным решением с их стороны.

Минут через пять Андрей оглянулся по сторонам. Народ кругом был, но все они занимались чем-то своим, не обращая на него никакого внимания. Андрей спрыгнул с забора, поставил бутылку пива на асфальт и подошел к столбу, запрятавшись за которым, как слон за соломинкой, справил малую нужду. Через минуту он снова вернулся к забору, поднял бутылку пива и взобрался на него. Горлышко потянулось к губам, приятный аромат пива коснулся ноздрей, но насладиться в полной мере этим божественным напитком он уже не успел. Через несколько секунд где-то сзади скрипнули тормоза и рядом с ним остановился полицейский УАЗ, из которого, так же вразвалку и не спеша (да, это был Питер), вылезли трое облаченных в форму людей.

4.

– Ты знаешь, Пикассо я открыл для себя не сразу, – раскинувшись в большом бархатном кресле, положив ногу на ногу, говорил спокойным тихим голосом Александр. Пару дней назад у Кати был день рождения, которое они для смены обстановки решили отметить в Тулузе, и теперь, возвращаясь домой в Барселону, остановились по пути в небольшом, но уютном ресторанчике где-то на границе с Андоррой.

– Почему? – Кати отняла от губ бокал с белым вином и на нем остался небольшой влажный след в виде цветка. Кати рассматривала его с легкой улыбкой на лице.

– Когда я был… маленьким (Александр чуть не сказал «молодым», но вовремя опомнился, так как в разговорах с Кати он взял за правило никогда не упоминать ничего, что связано с возрастом), я смотрел на его картины как на какую-то галиматью. Честно! Этот кубизм, этот сюрреализм… всё это мне казалось какой-то халтурой на скорую руку, которую мог бы сделать любой, то есть казалось чем-то второсортным. Понимаешь, искусство таких направлений очень сложно верифицировать, в плане качества. Для этого нужны годы, даже десятилетия. Это приходит со временем.

– Неужели «Герника» для тебя это картина второсортная? – взгляд Кати перелетел с бокала на Александра. Улыбка по-прежнему украшала ее личико.

– Теперь нет, но, признаюсь, так было далеко не всегда. Когда ты приходишь в Русский Музей, Эрмитаж или Третьяковку, ты видишь этих русских живописцев, видишь Шишкина, Седова, Репина, ты можешь сразу оценить качество их работ. Возьмем Репина. Его «Бурлаки на Волге», к примеру. Ну что, не качественно? Не идеально с точки зрения исполнения? Каждый элемент отработан с фотографической точностью, каждый мазок, каждое выражение лица у этих несчастных. Ведь это какая работа была проделана, сколько времени на это ушло, ведь это сразу видно, что шедевр, хотя бы даже по затраченным трудочасам! И это не только у Репина или даже у русских художников. Это у всех живописцев. И посмотри теперь на Пикассо! Чисто так, дилетантски посмотри. «Герника» ладно, картина действительно сложная, но ты посмотри на всё остальное, поменьше масштабом. Ведь, опять же повторюсь, не считай меня деревенщиной, если дилетантским взглядом посмотреть, не нашим с тобой, ведь это какая-то, – при этих совах Александр чуть наклонился к Кати и заговорил тише, будто кто-то из посетителей рядом мог понимать русскую речь и расценить его как человека крайне недалекого, – дешевка какая-то, с точки зрения технического исполнения, имею ввиду. Качество картины как у какого-то школьника. Полная диспропорция глаз, носа, головы, задний фон вообще непонятно чем забит. А это его «Любительница абсента». Ведь тоже нарисовано чёрт знает как. Так и я бы мог нарисовать, если бы хотя бы год походил в художественную школу. А потом знаешь…

– Любимый, ту путаешь технику и искусство. Ведь Пикассо (они оба говорили Пикассо, на испанский манер, так как оба сходились во мнении, что имя человека, родившегося в Испании, должно было произноситься по-испански) не очень интересовался именно внешней стороной своих картин, его интересовало только внутреннее содержание.

– Вот это-то и смущало. Как отличить художника просто от того, кто не умеет ничего рисовать и просто мажет чёрт знает как? Поначалу я видел в нем лишь шарлатана, который непонятно каким образом, видимо на той же волне времени, что и Малевич со своим «Квадратом», достиг славы, а потом просто зарабатывал на этом деньги.

– Но?

– Но что? – не поняв, переспросил Александр.

– Как правило с такой интонацией в конце говорят «но» и приводят какой-то новый аргумент, – губки Кати снова коснулись бокала.

– А-а-а, – улыбнулся в ответ Александр, – но потом я познакомился с его ранними картинами, вернее с одной из них и мое отношение к нему изменилось.

«Написанная в самом конец девятнадцатого века «Знание и Милосердие», – проговорила про себя Кати.

– Написанная в самом конец девятнадцатого века, – начал с видом эксперта Александр и на мгновение замолчал, поднимая глаза вверх, к потолку, будто пытаясь отыскать в безграничных просторах своих энциклопедических познаний про живопись наименование той самой первой картины Пикассо, – «Знание и Милосердие».

– Что-то знакомое, – голос Кати звучал всё так же спокойно и непринужденно, легкая улыбка оголяла белоснежные зубы, – и что в ней тебя так поразило? – здесь надо оговориться, что Кати не читала мысли Александра, просто Александр, в силу возраста или каких-либо других своих особенностей, имел свойство говорить про одну и ту же вещь одним и тем же людям по нескольку раз, причем умудрялся зачастую говорить теми же самыми словами и с тем же самым языком жестов, что и до этого. Кати относилась к этому с пониманием, как к чему-то, что неизбежно приходило вместе со старостью. Именно про эту картину, про ее фотографическую точность и свое прозрение он говорил ей уже третий раз, что теперь, учитывая два предыдущих раза, ее уже даже немного веселило.

– А то, что она была написана точно с такой же фотографической точность, что и картины Репина, Седова, Куинджи и прочих. И это значило одно – он действительно умел рисовать! А значит, все те картины уже более поздних периодов, весь этот кубизм его и сюрреализм, не проистекал в нем из простого неумения, а из чего-то другого! Он рисовал так не потому, что не умел, а потому, что не считал уже такую манеру исполнения для себя подходящей!

Весь монолог строился точно так же, как и в прошлый раз. Не подозревая сам об этом, Александр зачастую был похож на какого-то актера, который выучил одну роль, но выучил ее хорошо и теперь везде, куда бы он ни попал, исполнял только ее. Но в этот раз Кати было весело. После поездки и подарков у нее было хорошее настроение, и она решила внести некое разнообразие в эту странную игру. Она помнила, что прошлый раз она спросила его из чего же он проистекал, в ответ на что Александр принялся читать ей долгую и нудную лекцию про то, что это шло от «души», от «сердца» и от каких-то других частей тела. Второй раз слушать всё то же самое ей совершенно не хотелось.

– А не кажется ли тебе, что он действительно был шарлатаном, который нисколько не умел рисовать? – спросила она у него и вдруг весело рассмеялась. Повторить одну и ту же вещь точно с такими же словами было смешно, но когда он повторял это уже третий раз, это уже походило на настоящий сюрреализм. Правда она тут же пожалела о своем непроизвольно вырвавшемся смехе, так как сразу подумала, что он может вспомнить свой предыдущий с ней разговор и даже обидеться на нее за столь не совсем деликатное поведение, но по восторженному виду того (когда он делал из себя эксперта по художественным ценностям, лицо его приобретало какой-то напыщенный пафосный оттенок), она поняла, что он не помнил ничего и ни о чем не догадывался. От этого ей стало еще смешней. Она уже даже представила, как вечером расскажет об этом своей подруге, которая жила между Москвой и Миланом, и с которой они имели обыкновение созваниваться по вечерам, и которую Александр, даже не будучи знакомым, успел возненавидеть всей своей душой, так как очень хорошо догадывался о содержании этих их разговорчиков.

– В случае Пикассо точно нет, – продолжал Александр с таким видом, как будто Пикассо был его соседом по лестничной площадке и собственнолично ему всё про себя рассказывал. Он действительно ничего не помнил и ни о чем не догадывался. Его простодушная в этом вопросе натура приписывала смех Кати скорее шарлатанам, нежели себе, – есть у него, конечно, и дешевые вещи, но есть же и «Герника» (а вот здесь их позиции по произношению не совпали. Александр говорил на русский манер, делая ударение на первый слог (как русский мужлан, со слов Кати), сама же она произносила Герни?ка).

– Да, картина действительно великая, – Кати прекратила смеяться и показала знаком подошедшему официанту, что больше вина ей не надо. – Не удивительно, что в музее Королевы Софии народ ходит только в один зал – тот, где висит она.

– Он сумел нарисовать ее очень вовремя.

– Да, она очень неплохо вписалась в картину Европы того времени. Кстати, многие действительно считают, что он написал ее про Вторую Мировую.

– Да, как многие думают, что «Сталкер» Тарковского это про Чернобыль.

– А что это?