Про зло и бабло

Но потом он вдруг изменил решение и послал к вдове и сиротам какого-то Говоркова. Мне же пожелал удачи и сказал, что по территории СОС, точнее сказать, по той территории, куда разрешено заходить смертным, меня проводит некая Раиса Максимовна, вице-президент. Я ожидал увидеть красотку лет тридцати с искристым взглядом, который вице-президент будет выдавать за деловой, но ошибся.

Глава 3

И все-таки быть дуалистом в наше время – напрасная трата сил. Более того, это невыгодно. Новый мир нужно принять со всеми его красками, войти в него без головного убора и желательно разувшись. Это потом, спустя некоторое время, ты будешь лежать на диване этого мира в обуви и трясти пепел за спинку, и никто не возмутится этому свинству, потому что ты уже хозяин этого мира, а хозяин волен делать у себя дома все, что захочет.

Упрекать СОС за шестимесячный контроль над моей жизнью, с точки зрения положительного героя, можно, а потому, как говорит один публичный человек, до€лжно. Однако когда после этого тебе, приняв за своего, вручают ключи от «Мерседеса» (в СОС юрист не может ездить на чем-либо ниже классом), и когда ты входишь под руку с любимой женщиной в пахнущую антикварной мебелью трехкомнатную квартиру, попытки вмешательства в твою личную жизнь не кажутся такими уж страшными. «Это сейчас такое время, – шепчет мне непонятно откуда заползший под кожу и уже пробравшийся вовнутрь безымянный червячок. – Ты сам посуди, – продолжает он меня уговаривать, – что такое пакетик „кокса“ в кармане, если бы тебя все равно не упекли, а сейчас ты имеешь то, о чем твои сокурсники даже мечтать не смеют?»

Червь прав, сука. Ирина водит по стенам квартиры округлившимися от изумления глазами, и червь, будь у него руки, обязательно показывал бы на нее одной из них, а то и двумя сразу, попискивая:

– Не об этом ли она мечтала? Ну, трахнули тебя пару раз по указке, но не тот ли, кто указывал, сделал счастливой эту женщину? – и он тыкал бы в Ирину пальчиком. – Да ведь и не трахнули же, верно? Так, штанишки чуть приспустили… Зато ты им и себе доказал, чего стоишь. Не бойся, все будет хорошо.

А я и не боюсь, потому что уже давно боюсь всего, и именно поэтому испугать меня чем-то решительно невозможно.

– Герман… – шепчет Ирина, и мне не по себе, потому что сутки назад точно так же шептала Риммочка. Я помню, да-да, я постоянно помню о том, что случилось у туалета в кабаке после отвальной. Сколько времени еще должно пройти, чтобы я забыл? Эти оргазмы сотрясают мою совесть, они не дают мне возможности остаться наедине с собой хотя бы на минуту, и едва я вспоминаю влажное от возбуждения лицо Риммочки, как тотчас отвожу глаза от предмета, на который смотрю. Мне кажется, что даже столб на дороге источает презрение, и эта штора шевельнулась не от ветра, а от омерзения.

Зачем я был с Риммой?..

– Герман, это невероятно, – шепчет, как заговоренная, Ирочка. – Это… Это все наше?

Мне не остается ничего другого, как кивком удовлетворенного делами сноба подтвердить.

– И эта кровать?

– Да.

– И… картины на стенах?

– Договор купли-продажи оформлен на мое имя.

– И… шторы?

Далась ей эта трепещущая штора! Она ее приметила только потому, что та шевелится, и, будем надеяться, Ирочка не поняла почему.

Если мою девочку не остановить, она будет ходить и спрашивать, наше ли это, часа два. Предметов в подаренной мне компанией квартире достаточно, так что ни одна минута без вопроса не останется. Ирина не из бедной семьи, ее отец владеет в Москве несколькими магазинами, но она была свидетелем того, как приходит достаток, она знает, что достаток увеличивается постепенно, через труд и лишения, он не возникает из ниоткуда, и потому ей теперь трудно поверить, что существует другой вариант. Она не юрист, но переведи я ей с латыни nil inultum remanebit, она безоговорочно согласилась бы с этим заявлением. Ей невдомек, что все это – и квартира, и машина – не упало с неба за просто так, за все это мною уже предоплачено, и потому на лице ее восхищение, в которое вмешивается, между тем, страх.

– Герман, это, наверное, могущественная компания?

О да, отвечаю я ей. Она спрашивает, могущественней ли она «Феррейна» Брынцалова, и я, чтобы не портить общего впечатления о новом месте службы, подтверждаю и это.

– Вот только понять не могу, зачем они взяли у меня пункцию из позвоночника.

Она с изумлением посмотрела на меня.

– Как?

– Как… Так. Обязательная процедура. Они должны быть убеждены, что я ничем не болен. Взяли кровь, мочу и пунктировали.

– Ну, за такую квартиру можно и потерпеть… – на губах Иринки запорхала легкая улыбка. Ее, видимо, никогда не пунктировали. – Да, это могущественная компания, – говорит она, добавляя к моим заверениям и толику собственной уверенности.

Пока она планирует расстановку мебели, я задумываюсь над последним ее вопросом. Ирину волнует, скорее даже не волнует, а просто по-девичьи интересует, могущественней ли СОС, чем «Феррейн». Она спросила, чтобы убедиться в том, служит ли любимый ею человек в еще больше уважаемой компании, чем она себе это представляет. Сейчас, когда она убедилась, ее интерес исчерпан, и она уже там, в главной комнате, где есть кровать из массива дуба и две тумбочки по обеим ее сторонам.

Я сомневался, интересно ли будет работать в организации, производящей лекарства. Сам я никогда ничем не болел, а потому отнесся к теме философски. Ну, пригласили бы меня на большие деньги в другую компанию, производящую йогурты, мне что, там было бы интересней? Что вообще меня волнует? Меня волнует футбол и хоккей. Но в России нет компании, производящей классных игроков, где мне было бы работать интересно. Значит, нужно соглашаться на то предложение, где больше платят. Все не то, чем кажется. Работая в компании по производству моторных масел, можно находиться в стороне от масел. Защищая интересы корпорации, занимающейся производством «Фанты», можно ни разу не войти в цех, где воду смешивают с красителем. Сам процесс производства, равно как и рекламы, равно как и прочего, на чем стоит создание товара, одинаков по своей сути. Разница лишь в рекламе. Все остальное: процесс приготовления, схема контактов, работа с поставщиками и распространение – едины для всех. И для компании, производящей йогурты, и для компании, снабжающей задепрессированное реформами население лекарствами. «Нанеси боли ответный удар!», «Вы не понимаете! – Еще как понимаю!».

Все, что вкладывается в ротовую полость с целью заправки организма, поступает внутрь человека по давно заведенным правилам. Чтобы таблетке оказаться во рту, тысячи людей должны не спать ночами, ходить в суд, говорить на планерках и ломать мозги над рекламой. Запрограммированный народ отказывается жрать то, что не показывают по ТВ. Зато то, что по ТВ показали, он будет жрать до тех пор, пока не упадет, а онкологи не выяснят, что это было вредно для здоровья. Мне даже думать об этом не хочется. Весь этот процесс производства и партнерских отношений вызывает у меня изжогу, я ненавижу бизнес, меня увлекает право, а потому клянусь отныне рассуждать здраво и думать только о юридических проблемах СОС.

Еще не все кончено. Будут еще и проверки на вшивость, и наезды с целью проверить крепость хребта. Поскольку юрист я способный, на сковороду меня никто ставить, конечно, не будет. Но на балалайке пару раз все-таки сбацают. Никаких проблем, я готов. За десять тысяч евро плюс проценты от выигранных в судах дел я готов эти пару раз пройтись вприсядку под «Комаринскую». В необходимости этого меня убедил один мой знакомый, с коим я имел честь выпивать перед самым выпуском. Мы сидели в каком-то тухлом кабачке, он постоянно озирался с брезгливой улыбкой, словно находился в постоянной готовности встретить изумление по поводу его нахождения здесь на лице у кого-то из знакомых, и излагал мне непростые истины:

– Ты думаешь, твоя жизнь очертится, как только ты застолбишь место? Даже не думай. Ты живешь, пока еще тобой не заинтересовались скауты или пока ты еще сам не пришел с дипломом. Как только имя твое впишется в штат, ты пропал.

У него была квартира где-то на Моховой, крутая тачка, и слова его я до поры воспринимал как капризы отхватившего от брюха жизни кусок фарта.

– Я смотрю на тех, с кем работаю, и меня съедает тоска по тем временам, когда никто не знал, что такое мерчендайзинг или гламур. Что такое мерчендайзинг или гламур и сейчас никто толком не знает, но вера уже принята. Тысячу лет назад никто не знал, почему гремит гром и льется дождь, а потому просто ставили истукана и объявляли его хозяином грома и дождя. Не нужно ничего объяснять – есть истукан, и на этом баста. Сейчас те же истуканы, и тоже никто не хочет ничего объяснять. Не потому, что не знает, а потому, что как только до всех дойдет смысл этих понятий, жизнь придется поворачивать. Гламур. Кто-нибудь пробовал давать не бессмысленную характеристику этому коровьему понятию, а краткую и ясную, как хайку? Так я тебе скажу. Гламур – это вызов естественному. А мерчендайзер… это, епт, такая херня, без участия которой ни одной падле ничего не продашь.

– Не очень краткая и ясная характеристика, не так ли? – заметил я. – Хотя от хайку и есть что-то.

Приятель влил в себя остатки пива и навалился на стол.

– Пустая… Пустая, никому не нужная жизнь… движение в вакууме. Отсутствие сопротивления, механический труд, похожий на работу вибратора. Тьма. Кулисы… Порожняк, гоняемый от одной конечной станции к другой. Ты юрист, и я юрист, и однажды мы с тобой встретимся в суде, и как авгуры, вешая лапшу на уши прокурорам, собственным клиентам и судьям, будем изо всех сил сдерживаться от хохота, узнавая друг в друге лжецов. Ты поймешь, о чем я, когда через несколько лет, а учитывая твой интеллект, быть может, и через пару месяцев, спросишь себя, во имя чего, как и для кого ты прожил эти два месяца, а быть может, и несколько лет… – Он подозвал официанта, попросил еще пива и пустым взглядом уставился в стол. – И когда поймешь, что ответ прост и от него внутри твоей пустоты свищет ветер, ты догадаешься, что однажды в загаженном кабаке твой приятель был очень близок к истине… очень близок… Я хочу еще выпить.