Озорник

Метранпаж ушёл к окну, где стояла кадка с филодендроном, бросавшая на пол комнаты теневой узор, стал за кадку и смотрел оттуда на всех маленькими чёрными и подвижными, как у мыши, глазами. В них было какое-то нетерпеливое ожидание и порой вспыхивал радостный огонёк. Издатель смотрел на редактора. Тот почувствовал это, поднял голову и с беспокойным блеском в глазах, с нервной дрожью в лице крикнул вслед уходившему Гвоздеву:

– Позвольте… постойте! Вы оскорбили меня. Но вы не вправе… я надеюсь, вы это чувствуете? Я благодарен вам за… в-вашу… прямоту, с которой вы высказались, но, повторяю…

Он хотел говорить с иронией, но вместо иронии в словах его звучало что-то бледное и фальшивое, и он сделал паузу, желая настроить себя к отпору, достойному и его и этого судьи, о праве которого судить его, редактора, он никогда ещё не думал.

– Известно! – качнул головой Гвоздев. – Тот только и прав, кто много сказать может.

И, стоя в дверях, он оглянулся вокруг себя с таким выражением на лице, которое ясно показывало его нетерпеливое желание уйти отсюда.

– Нет, позвольте! – повышая тон и поднимая руку кверху, заявил редактор. – Вы выдвинули против меня обвинение, а раньше этого самовольно наказали меня за мою якобы вину пред вами… Я имею право защищаться, и я прошу вас слушать…

– Да вам какое до меня дело? Вы перед издателем защищайтесь, коли нужно. А со мной-то о чём говорить? Обидел я вас, так к мировому тащите. А то – защищаться! – Он круто поворотился и, заложив руки за спину, пошёл.

На ногах у него были тяжёлые сапоги с большими каблуками, он громко стучал ими, и шаги его гулко раздавались в большой, сараеобразной комнате редакции.

– Вот так история с географией! – воскликнул издатель, когда Гвоздев захлопнул за собою дверь.

– Василий Иванович, я тут ни при чём, в этом деле… – заговорил метранпаж, виновато разводя руками, и осторожными коротенькими шагами подошёл к издателю. – Я верстаю набор и никак не могу знать, что мне дежурный сунет. Я-с целую ночь на ногах… нахожусь здесь, а дома у меня жена хворает, дети без присмотра… трое… Я, можно сказать, кровью истекаю за тридцать рублей в месяц-то… А Фёдору Павловичу, когда они нанимали Гвоздева, я говорил:

«Фёдор Павлович, говорю, я Николку с мальчишек знаю и должен вам сказать, что Николка озорник и вор, без совести человек. Его уже у мирового судили, говорю, сидел в тюрьме даже…»

– За что сидел? – задумчиво спросил редактор, не глядя на рассказчика.

– За голубей-с… то есть не за голубей, а за взломы замков. В семи голубятнях сломал замки в одну ночь-с… и все охоты выпустил на волю – всю птицу разогнал-с! И у меня тоже пара смурых, один турман с игрой да скобарь так и пропали. Очень ценные птицы.

– Украл? – любопытно осведомился издатель.

– Нёт, этим не балуется. Судился и за воровство, да оправдали. Так он – озорник…

Распустил птицу и рад, надсмехается над нами, охотниками… Били уж его не однажды. Раз после битья в больнице даже лежал… А вышел – у кумы моей в печи чертей развёл.

– Чертей? – изумился издатель.

– Чушь какая! – пожал плечами редактор, наморщив лоб, и, снова кусая губы, задумался.

– Это совершенная истина, только сказал не так, – сконфузился метранпаж. – Он, видите, печник, Николка-то. Он на все руки: по литографской части смекает, гравер, водопроводчиком был тоже… Так вот кума – у неё свой дом, она из духовного звания – и наняла его печь переложить. Ну, он переложил, всё как следует; но только, подлый человек, в стену-то печи вмазал бутылку со ртутью и с иголками… и ещё чего-то кладётся там. От этого происходит звук – особый этакий, знаете, как бы стон и вздох, и тогда говорят – черти в доме завелись.

Печь-то вытопят, ртуть в бутылке нагреется и пойдёт там бродить. А иголки по стеклу скребут, точно зубом кто скрипит. Кроме иголок, ещё разные железины в ртуть кладут, и от них тоже разные звуки – иголка по-своему, гвоздь по-своему, и выходит этакая чертовская музыка… Кума даже продать хотела дом, да никто не покупает, – кому понравится с чертями-с? Три молебна с водосвятием служила – не помогает. Ревёт женщина, дочь у неё невеста, кур голов до ста, две коровы, хорошее хозяйство… и вдруг черти! Билась, билась, смотреть жалко. Николка же её и спас, можно сказать. Давай, говорит, пятьдесят целковых – выгоню чертей! Она ему сначала четвертную дала, а потом – как он вытащил бутылку да дознались, в чём дело, – ну и прощай! В суд хотела подать, но ей отсоветовали… И ещё за ним многие художества водятся.

– За одно из этих милых «художеств» с завтрашнего дня я буду расплачиваться. Я?! – нервно воскликнул редактор и, сорвавшись с места, снова начал метаться по комнате. – О, боже мой! Как глупо, пошло всё это…

– Ну-у, очень уж вы! – успокоительно сказал издатель. – Сделайте поправку, объясните, почему это вышло… Малый-то больно интересный, прах его возьми. Чертей в печку насажал, ха-ха! Нет, ей-богу! Проучить мы его проучим, но мерзавец с умом и возбуждает к себе что-то этакое… знаете!.. – Издатель щёлкнул над головой пальцами и кинул взгляд в потолок.

– Вас это занимает, да? – резко крикнул редактор.

– Ну, так что? Разве не смешно? С умом, бестия! – отплатил издатель редактору за окрик. – По какой статье вы с ним считаться-то намерены?

Редактор быстро подбежал вплоть к издателю.

– Считаться я с ним не буду-с! Не могу-с, Василий Иванович, потому что этот фабрикант чертей прав! У вас в типографии чёрт знает что творится, вы слышали? А я играю дурака, по вашей милости. Он тысячу раз прав!

– И в том добавлении, которое внёс в вашу статейку? – едко спросил издатель и иронически поджал губы.

– Ну так что ж? И в этом, да! Вы поймите, мы ведь либеральная газета…

– Печатаем две тысячи экземпляров, считая бесплатные и обменные, – сухо вставил издатель. – А наш конкурент в девяти тысячах расходится!

– Н-ну-с!

– Больше ничего.

Редактор безнадёжно махнул рукой и снова с потускневшими глазами стал ходить взад и вперёд по зале.

– Прелестное положение! – бормотал он, пожимая плечами. – Какая-то универсальная травля! Все собаки на одну, а эта в наморднике. И этот несчастный р-рабо-чий! О, боже мой!

– Да плюньте, батенька, не волнуйтесь! – посоветовал вдруг Василий Иванович, добродушно усмехаясь, как бы утомившись волнениями и пререканиями. – Пришло и пройдёт, и честь свою вновь восстановите. Дело гораздо больше смешное, чем драматическое.

Он миролюбиво протянул редактору свою пухлую руку и пошёл было из залы в контору.

Вдруг дверь в контору растворилась и на пороге явился Гвоздев. Он был в картузе и не без некоторой любезности улыбался.

– Я пришёл сказать вам, господин редактор, что ежели вы хотите со мной судиться, то скажите – потому я отсюдова уеду, а по этапу возвращаться неохота.

– Убирайся вон! – чуть не рыдая от бешенства, взвыл редактор и бросился в глубину комнаты.

– Значит, квит, – сказал Гвоздев, поправил на голове картуз и, спокойно обернувшись на пороге, исчез.

– О-о, бестия! – с восхищением выдохнул из себя Василий Иванович вслед Гвоздеву и, блаженно улыбаясь, не спеша стал надевать пальто.

Дня через два после описанного Гвоздев, в синей блузе, подпоясанной ремнём, в брюках навыпуск, в ярко начищенных ботинках, в белом картузе, надетом набекрень и на затылок, и с суковатой палкою в руке, степенно гулял по «Горе».

«Гора» представляла собою пологий спуск к реке. В давние времена на спуске этом стояла густая роща. Теперь почти вся она была вырублена, и лишь кое-где могучие, корявые дубы и вязы, поломанные грозами, вздымали к небу свои старые дуплистые стволы, широко раскинув узловатые сучья. У корней их вилась молодая поросль, кустарники льнули к стволам, и всюду среди зелени гуляющая публика протоптала извилистые тропы, сползавшие вниз к реке, облитой сиянием солнца. Горизонтально пересекая «Гору», шла широкая аллея – заброшенный почтовый тракт – и по ней-то, главным образом, гуляла публика, расхаживая в два ряда, один навстречу другому.

Гвоздеву всегда очень нравилось бродить взад и вперёд по этой аллее вместе с публикой и чувствовать себя таким же, как и все, так же свободно вдыхать воздух, напитанный запахом листвы, так же свободно и лениво двигаться, быть частью чего-то большого и чувствовать себя равным со всеми.

В этот день он был чуть-чуть навеселе, его решительное рябое лицо смотрело добродушно и общительно. С левого виска его вились кверху русые вихры. Красиво оттеняя ухо, они лежали на околыше фуражки, придавая Гвоздеву ухарский вид молодчины мастерового, который доволен собой, хоть сейчас готов спеть, поплясать, подраться и во всякую минуту не прочь выпить.

Этими характерными вихрами сама природа точно желала рекомендовать всем Николая Гвоздева как малого с огоньком и знающего себе цену. Одобрительно поглядывая вокруг себя прищуренными серыми глазами, Гвоздев миролюбиво толкал публику, без претензии сносил её толчки, наступая дамам на шлейфы, вежливо извинялся, глотал вместе со всеми густую пыль и чувствовал себя прекрасно.

Сквозь листву деревьев видно было, как за рекой в лугах садилось солнце. Небо было там пурпурное, тёплое и ласковое, манившее туда, где оно касалось краем тёмной зелени лугов. Под ноги гуляющим ложились узорные тени, и толпа людей наступала на них, не замечая их красоты. Франтовато засунув в левый угол губ папиросу и лениво выпуская из правого струйки дыма, Гвоздев присматривался к публике, ощущая в себе настоятельное желание потолковать с кем-нибудь за парой пива в ресторане, внизу «Горы». Знакомых никого не встречалось, а свести новое знакомство не было подходящего случая; публика, несмотря на праздник и ясный весенний день, была почему-то хмурая и не отвечала на его общительное настроение, хотя он уже не раз заглядывал в лица людей, шедших рядом с ним, с добродушной улыбкой и с выражением полной готовности вступить в беседу. Вдруг перед его глазами, в массе затылков, мелькнул хорошо знакомый гладко остриженный и плоский, точно стёсанный, затылок редактора. Гвоздев улыбнулся, вспомнив, как он отделал этого человека, и с удовольствием стал смотреть на серую низенькую шляпу Истомина. Иногда шляпа редактора скрывалась за другими шляпами, это беспокоило Гвоздева; он приподнимался на носки, высматривая её, находил и снова улыбался.

Так, следя за редактором, он шёл и вспоминал о том времени, когда он, Гвоздев, был Николкой слесаревым, а редактор – Митькой дьяконицыным. У них был ещё товарищ Мишка, прозванный ими Сахарницей. Был ещё Васька Жуков, сын чиновника из крайнего в улице дома.

Хороший дом был – старый, поросший мхом, облепленный пристройками. У Васькина отца была прекрасная голубиная охота. На дворе дома ловко было играть в прятки, Васькин отец скупой был и берёг на дворе всякий хлам – какие-то изломанные кареты, бочки, ящики. Теперь Васька врачом в уезде, а на месте старого дома стоят железнодорожные пакгаузы. Все они обитали тогда на окраине города, в Задней Мокрой улице, жили дружно между собой и в постоянной вражде с мальчишками других улиц. Опустошали сады, огороды, играли в бабки, в шар-мазло и другие игры, учились в приходском училище… С той поры прошло лет двадцать…

Было время и – прошло, были мальчишки – такие же озорные и чумазые, как и Николка слесарев, – и стали теперь важными людьми. А Николка слесарев застрял в Задней Мокрой. Они, кончив приходское училище, в гимназию попали, – он не попал… А что, если заговорить с редактором? Поздороваться и начать разговор? Начать с того, что извиниться за скандал, и потом поговорить – так, вообще, про жизнь…

Шляпа редактора всё мелькала перед глазами Гвоздева, как бы подманивая его к себе, и Гвоздев решился. Как раз в это время редактор шёл один в свободном пространстве, образовавшемся среди публики. Он шагал тонкими ногами в светлых брюках, голова то и дело повёртывалась из стороны в сторону, близорукие глаза щурились, рассматривая публику.