Три дня

Оглянув мокрую, выпачканную тиной и смолой одежду сына, потное скуластое лицо его, он повторил:

– Ничего, хорошо!

Тёмные, немного прищуренные глаза Николая улыбались, – старик не любил эту улыбку. На верхней губе и подбородке парня проросли кустики тёмных волос – это имело такой вид, будто Николай ел медовый пряник и забыл вытереть рот.

– Починил ковши?

– Завтра доделаю.

– Долго возишься!

– А – куда спешить? Молоть – нечего.

От сына шёл горячий запах пота – старик оглядел крепкую шею, круглые плечи и ласково расправил сердитые морщины под глазами.

– Привёз тебе подарок – понравилась одна вещь! Ты ленишься, а я тебя вот одариваю…

Николай любопытно заглянул в лицо отцу и, следя за рукой, опущенной в карман шаровар, начал вытирать свои ладони подолом рубахи, встряхивая курчавой головой.

– Идите чай-от пить! – донёсся громкий голос Дарьи.

Отец осторожно подал сыну маленький свёрток и смотрел, как Николай молча и внимательно развязывает узлы платка, бумаги.

– Часы-и! – сказал он, вытягивая вперёд руку.

– Я те к пасхе хотел, да не вышло. Тебе – щеголять полагается. Одиннадцать с полтиной дадено за них!

– Тяжёлые, словно кистень!

Пошли тихонько во двор. Николай нёс часы на ладони, взвешивая их, они сверкали холодным блеском. Крякнув, старик хмуро напомнил ему:

– Может, спасибо скажешь?

– Спасибо, тятя! – быстро проговорил сын.

– То-то!

– Стало быть – хоть завтра надену?

– Как хошь.

Гнали стадо. Разноголосое мычание коров, сглаженное далью, красиво и мягко сливалось с высокими голосами женщин и детей. Звучали бубенчики, растерянно блеяли овцы, на реке плескала вода, кто-то, купаясь, ржал жеребцом.

В огороде, около бани, под старой высокой сосной, на столе, врытом в землю, буянил большой самовар, из-под крышки, свистя, вырывались кудрявые струйки пара, из трубы лениво поднимался зеленоватый едкий дым.

– Ну и дура! – садясь за стол, сказал старик. – Комаров нет, а она насовала в трубу травы! Эка дуреха!

– Работница хорошая, – молвил сын, умело наливая чай. – Одиннадцать, говоришь, дал за часы-то?

– С полтиной. А что?

– Так!

Он вздохнул и, глядя в сторону, пояснил:

– Яким Макаров, урядник, продаёт часы; приторговывал я, так он, в последнем слове, девять просил. За семь отдал бы…

– Старые?

– Года не носил.

Старик тревожно крякнул, отодвинув пустой стакан.

– Всё, чай, хуже этих, моих-то? – спросил он хмуро и ворчливо.

– Я те принесу, покажу. Увидишь – не хуже. По нужде продаёт, – предложил сын.

Оба с минуту молчали, неторопливо и громко схлёбывая с блюдечек чай; над ними широко раскинула тёмно-зелёные лапы двойная крона сосны, – её рыжий ствол на высоте аршин четырёх от земли раздвоился, образуя густой шатёр.

– Стало быть, – заговорил старик, – зря прокинул рубля четыре.

И, сурово глядя в лицо сына, продолжал:

– А всё ты! Никогда ты отцу ничего не скажешь, живёшь потайно! Чем бы плановать свои планы про себя да тихомолком, тебе бы с отцом-то посоветоваться! А так – вот и выходит убыток! Скажи ты мне про эти часы вовремя…

Николай усмехнулся.

– Почто ж говорить? Ты бы подумал – напрашиваюсь я…

– Подумал, подумал, – бормотал отец.

Приподняв брови, он беспокойно стучал донцем ложки о край стола и смотрел на Николая круглыми глазами филина; они уже выцвели, и зрачки их были покрыты частою сетью тонких красных жилок. Лоб у старика – высокий, со взлизами лысины, восходившей от висков, обнажая большие, заросшие шерстью, звериные уши. С темени на лоб падали клочья сивых волос, под ними прятались глубокие морщины, то опускаясь на лохматые брови, то одним взмахом уходя под волоса. Хрящеватый нос, в густой заросли усов и бороды, казался маленьким.

– Почём ты знаешь, что бы я подумал? У отца и попросить можно, не велик стыд! А ты вот никогда ничего не попросишь. Гордость эта ваша, теперешняя…

– Мне ничего не надо, – отозвался Николай спокойно.

– Как – не надо? – сердито крикнул отец.

Сын поднял узкие глаза и спросил:

– Зачем же сердиться?

Старик поглядел на кружевные гряды, седоватую зелень вётел, радужные окна бани.

– Не сержусь я, – вздохнув, сказал он. – А – только беспокойно! Вот зимою двадцать два тебе; уготовал я для тебя жизнь хорошую, достаток, и почёт, и всё, – а ты холодный ко всему. Подарил тебе вещь – хвать – в цене ошибся…

На дворе перекликались бабы: