Жалобы

– Почему нельзя?

– Как, значит, шпиён…

– И я чувствую, что он говорит то, с чем не согласен, что ответственность за эту смерть он целиком возлагает на меня, да, только на меня одного. Его деревянное лицо по-своему вполне красноречиво, и тупой этот, покорный, воловий взгляд – осуждает меня.

– Ах, я много мог бы рассказать мелочей, подобных этой, и не об одном Швецове, конечно… Но это его молчание, его покорная готовность сделать всё, что прикажут, и во всём оправдать себя, и ото всего отодвинуться… он наиболее типичен… да.

– Видел я в Нагасаки одного француза – военный корреспондент он был, что ли, или какой-то агент. Бог его знает! Знаете, у французов есть такие лица – острые, точно чеканенные, – взглянешь на него и – думаешь: вот умный человек, прежде всего – умный. Как это у них – spirituel, intelligent?[1 - Умный, интеллигентный — Ред.] Так вот, такой spirituel – стоит на перроне, сунув руки в карманы, и смотрит зоркими глазами сквозь пенснэ, как наше пленное воинство садится в вагоны, и – насвистывает похоронный марш, чёрт побери! Да! Я подумал тогда – fine l’alliance![2 - Конец союзу – Ред.] Какое удовольствие и польза быть в союзе с людьми, которых бьют, а они – равнодушны? Которые не понимают, за что их бьют, за что они должны бить, и – вообще ничего не хотят понять? С той поры прошли годы, аллианс – существует. Vive la France, vive la Russie[3 - Да здравствует Франция, да здравствует Россия – Ред.] – всё в порядке! Но – поверьте мне, скоро мы останемся одни-одинёшеньки, представляя собою болото, которое будет ограждать Европу от нашествия монголов, как ограждало её в давние времена, и в этом наша роль вовеки и век века. И ограждать будем мы пассивно: дойдут до нас монголы и увязнут среди нас, точно в болоте, – вот так же, как мордва увязла. Пессимизм? Нет. Просто я соприкоснулся со своим народом и стал фаталистом. Мы все – фаталисты, нигилисты – ах! Довольно…

…Знаете, иногда во время ученья ротного посмотришь на эту холодную стену чужих тебе людей и, тоскуя, пошутишь:

– Эй, ты, фаталист, подбери живот!

…Как я попал в Нагасаки? Очень просто. Этот самый Швецов великодушно сдал меня в плен японцам. Именно – сдал. Случилось так, что меня ранили в шею вот и в ногу, да колено ушибли прикладом, что ли, ну – лежу я очнувшись, шея тряпками обмотана, ослаб, двигаться не могу. Утро, около меня, вижу, сидит этот герой и ещё двое лежат, все ранены. Мёртвых довольно много насыпано и наших и тех. Швецов хозяйственно обряжает чью-то голую ногу японским материалом, лицо у него тоже испорчено, в крови всё, на голове что-то вроде колтуна[4 - Плотный, слипшийся ком волос на голове – Ред.]. Спрашиваю – куда ранен?

Отвечает охотно так:

– В обе ноги, в бок да голову, ваше благородие!

«Отделался, слава тебе господи!» – подумал я тогда о нём.

Слышу – хрипит он:

– Покричать надо японцам-то, шли бы скорей, забирали нас, а то его благородию вредно лежать тут, как бы не помер.

Я не могу сказать ни слова, даже кровь изо рта не в силах выплюнуть. Ну, он и начал кричать, так, знаете, просто, по-новгородски, что ли:

– Эй, иди сюда! Эй!

И машет руками, точно приятелей зовет. Пришли приятели: эдакие аккуратненькие санитарики, один немного лопочет по-русски, Швецов ему объясняет: «Вот, говорит, офицер, подобрать его надо, перевязать…» Тот обошёл как-то вокруг Швецова и вежливенько говорит: «Позвольте, сначала вас надо перевязать!» – «Нет, говорит, сначала его благородие».

И сказано это было как-то так, что в словах этих не почувствовал я жалости человеческой ко мне и не возбудили они во мне, в душе моей, ни тени благодарности…

Перевязали меня, дали чего-то глотнуть, положили и понесли. Легко раненные пошли со мной, а Швецов этот остался. Потом умер он в море, на транспорте, по дороге в плен.

Умирал деловито и спокойно, точно исполнял самое важнейшее своей жизни, а я наблюдал за ним, и – злила меня эта деловитость.

– Что, – спрашиваю, – не хочется умирать, Швецов?

– Дело не наше – божие…

…Я, кажется, не сумел обрисовать этого человека достаточно ясно… я не могу этого. Фактов – нет у меня… действий его я не знаю. Тут всё дело в спокойном взгляде эдаких бездонно голубых глаз… в одной их искре, которая порою вспыхивала где-то в самой глубине взгляда. Это – искра затаённого несогласия со мною, начальником, со всем, что я говорю, приказываю, в чём иногда пытался убеждать.

…Лежим, помню, в траншее, мороз, неистово садит ветер, где-то бухает артиллерия, и вся земля эта проклятая, напоённая нашей кровью, вздрагивает, гудит – у-у-у!

– Что, Швецов, холодно?

– Так точно, ваше благородие…

Спокойно говорит, спокойно, понимаете.

– Вот начнётся бой – теплее будет, а?

– Так точно. Перед смертью, конечно, ни жара, ни холод не страшны…

– Почему же перед смертью? Надо о победе думать, а не о смерти…

Молчит. И все, искоса поглядывая на меня, молчат. Солидно так молчат, точно камни.

Чувствуешь себя среди этих существ дьявольски одиноким и обиженным… Что-то ребячье шевелится в душе… в голову лезут странные мысли… хочется закричать этим людям:

«Братцы! Я тоже – русский… я ведь человек вашей земли… родные мои люди! В чём дело? О чём вы молчите?»

Они ёжатся, покрякивают от холода и – смотрят вперёд, в холодный, сизоватый эдакий туман, где притаился враг. Спокойно смотрят, да.

Делается страшно. Не боюсь сказать – страшно…