Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Максим Гуреев написал феноменальную книгу об Иосифе Бродском, «застрявшем между двумя островами». Этот томик – в высшей степени поэзия и одновременно готовый сценарий для полнометражного фильма на стыке документалистики и авторского кино. Такое мог бы снять сам Гуреев. Или Роман Либеров.(И в магазинах цена у этой биографии в несколько раз ниже, чем у книг серии «ЖЗЛ».)Гуреев уходит от прямого жизнеописания. Он не спешит доказывать какую-то необыкновенную гипотезу. У него вообще нет каких-либо высоких целей. Он просто сказывает и показывает.Книга разделена на эписодии. Перед каждым эписодием, открывающим новую главу в жизни Бродского, идёт интродукция. Есть эпод, эксод и два коммоса. Тем самым строение книги напоминает античную трагедию.В каждой главке возникает хор – из моряков, из обычных граждан, из тех, кто находится в непосредственной близости от главного героя книги, – и исполняет античные стихи в переводах Бродского.Более смелой, оригинальной и ладно скроенной задумки не было давно.Бродский у Гуреева живёт своей жизнью – отстранённо и остранённо. Ему не навязывается воля биографа. Удивительное дело, но по нынешний временам – это уже залог успеха.Всё, что остаётся читателю, – наблюдать.Автор уходит от синхронии и диахронии. И погружает своего героя в пространство мифа – в античное пространство, где не было подобных заморочек. Всё происходит здесь и сейчас.Как следствие Бродского в этой книге окружают соответствующие персонажи. Вот, например, описание архангельской экспедиции: «Но как только затихали двигатели тракторов и тягачей, лесовозов и трелевочных машин, Иосиф, конечно же, слышал над этим уходящим за горизонт пространством истошные вопли Пана, сопровождаемые хоровым пением всех этих Аргосов, Ксанфов, Питид, Фавнов, Филамнов, Фобосов и Эгокоров».Когда в Череповце Бродский переплавляется с матерью на лодке, ему кажется, что за вёслами сам Харон. Что есть само пространство Ада и Рая. Что между ними Хронос.Отношениям поэта со временем Гуреев уделяет особое внимание – и связывает время и «водичку» (как любил выражаться нобелиат). «Всё течет, всё меняется» – в этом общеупотребительном изречении как раз и сокрыта общая сущность воды и времени. Собственно и концепция книги «Жить между двумя островами» – это атмосфера, если так можно выразиться, в которой пребывает Бродский – атмосфера вневременная.Об этом, кстати, писали и многие мемуаристы. Ярко, но жёстко об этом говорил Эдуард Лимонов («Книга мёртвых», 2001):«Бродский был стариком уже в шестидесятые. Уже тогда был лыс, уклончив, мудр и умел себя поставить <…> Отечественные – что битник Аллен Гинзберг, что какой-нибудь авангардный Джон Ашбери – они все были модернисты, свободно-стилевые шпагоглотатели, в то время как Бродский, даже в переводах, пахнет библиотекой, фолиантами, Вечностью».О существовании Бродского в Вечности и написана книга Максима Гуреева.Есть здесь и особенно удачные моменты.Один из таких – оживление контекста. Помимо работы с античными антрепризами биограф расписывает белый шум. Если у того же Бондаренко Бродский действует в пространстве русского космоса, где практически не встречается живых людей, то у Гуреева в каждой главе появляются новые яркие персонажи.Но больше всего удивляет ракурс, построенный на литературном процессе 1950-1960-х годов, где активно участвуют и поэты «филологической школы» (Красильников, Уфлянд, С. Кулле, Ерёмин, Виноградов, Кондратов, Лосев и т.д.), и «горняки» (Семёнов, Городницкий, Битов, Горбовский, Кушнер, Бриташинский и т.д.).Любопытно наблюдать молодого поэта между двух огней.Другой момент – Гуреев ставит безупречно трезвые вопросы. Например, был ли «самаркандский эпизод»? Если пристально взглянуть на показания Шатова, соотнести их с мемуарными зарисовками поэта и немножко унять собственную фантазию, становится понятно, что скорей всего Бродский во многом романтизировал небольшой эпизод – а именно свою поездку на юг или вовсе обыкновенные дружеские отношения с Шатовым и Уманским.Такие вопросы Гуреев ставит на протяжении всей книги и тем самым пытается разобраться с палимпсестом по имени Иосиф Бродский. Слишком мифологизировалась фигура поэта за последнее время. Поэтому любой трезвый взгляд сегодня на вес золота.Напоследок лучше снова дать слово нашему герою:Когда ты вспомнишь обо мне
в краю чужом – хоть эта фраза
всего лишь вымысел, а не
пророчество, о чём для глаза,вооруженного слезой,
не может быть и речи: даты
из омута такой лесой
не вытащишь – итак, когда тыза тридевять земель и за
морями, в форме эпилога
(хоть повторяю, что слеза,
за исключением былого,все уменьшает) обо мне
вспомянешь все-таки в то Лето
Господне и вздохнешь – о не
вздыхай! – обозревая это…

Мне кажется, я прочитала уже столько книг о Бродском, что могу восстановить его биографию буквально по минутам. Преувеличиваю, конечно, но это тот автор, в изучении которого не хочется ограничиваться только творчеством, его хочется изучать полностью, искать в биографии моменты, повлиявшие на то или иное стихотворение.
Лучшей такой книгой для меня пока остается «Язык есть Бог» Бенгта Янгфельда, но и книга Максима Гуреева стала интересным опытом.
Сразу оговорюсь, что это не биография, это опыт прочтения биографии. Многое здесь — как художественный роман, попытка автора представить жизнь Бродского, его действия, поступки, мысли. Своеобразная реконструкция тех дней с погружением в эпоху, в окружавших Бродского личностей. Правда, рассматривается преимущественно период жизни Бродского в России.
Понравились вставки в виде цитат современников, друзей и знакомых Бродского. Не понравилось то, что автор повторяется. Одни и те же эпизоды встречались в разных местах книги, причем это было абсолютно немотивированно.
Оформлена книга очень интересно, так что займет достойное место на моей полке рядом с другими книгами о Бродском.

В этой книге древность переплетается с послевоенным Ленинградом, Советским Союзом, с какой-то особой поэтической средой, создаваемой Бродским. Может, это хронос, топос или то загадочное пространство между водой и ладонями над ней лежащими.
Это совсем непохоже на сухую биографию с фактами, выражениями современников, ссылками на историю. Здесь есть что-то свое, авторское (о чем говорит заголовок на обложке - опыт прочтения). В этом есть свои плюсы и минусы.
Во-первых, такой подход к пониманию Бродского через чужое восприятие, проходит через чужой опыт, жизнь, мысли. Следишь не только за главным, тем, зачем здесь мы собрались - поэтом, но и за автором, "анализирующем" жизнь в контексте поэзии, истории...
Во-вторых, ты читаешь приведенные автором места из различных источников: других биографий, интервью, эссе и после, не думаешь головой, сразу же хочешь прочитать "разжеванное" автором. Можно, конечно, отложить книгу, но тогда забудешь о ней и не вернешься из своего мирка мыслей.Здесь над всем главенствует сакральный смысл, он заключен в языке, в речи, словах. "Со временем сдержанность становится единственной возможностью защититься от языка, который всеяден. Ведь он заполняет все пустоты сознания и создает прямую угрозу быть погребенным в его мгновенной толще, как на дне Финского залива".Все описано довольно-таки подробно, без скуки, но чего-то не хватает... Недосказанно что-то. Хочется еще искать в этом направлении.Ключевые истории из жизни Бродского, так затронувшие Гуреева, упоминаются им по несколько раз, никак не меняясь. Как будто автор не мог определиться с расположением отрывка, попробовал здесь, там... И, в конце концов, так не определился. Странно было читать в конце эпизод, описанный где-то в начале, никак не измененный и не дополненный. Но, с точки зрения композиции он был уместен. Пересечение реки Шексны-Стикса, занимающее не более десяти минут. Мать несет Иосифа на руках и перед нею все расступаются как перед Божией Матерью, несущей в мир Творца. Гуреев, как мне удалось заметить, в своем тексте играет метафорами и многими другими художественностями, помогающими проникнуться настроением. Его текст тоже несет в себе мысль. Некоторые отсылки непрозрачны, заставляют задуматься.На последних эписодиях текст начал плыть перед глазами - стало очень больно читать про болезнь, про смерть. Однако, сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что в этом нет ничего страшного: «Ничего, Мария Ивановна, еще обо мне вспомнят».