Солдаты Далекой Империи

Моряки принялись «скрести по сусекам»: у одного в кармане сыскался сухарь, у второго – кусочек сахару, у третьего – пяток головок чесноку. На последнего недобро покосился Гаврила. Боцман знал: те, кто ворует водку из ахтерлюка, всегда таскают с собой чеснок, дабы было чем зажевать перегар. Посмотрел-посмотрел на матроса, но смолчал.

Было яснее ясного, что этих крох никак не хватит для оголодавшей когорты. А вот «троглодиты» восприняли появление чеснока с диким восторгом! Все-таки какая-никакая, но приправа! И огородом пахнет!

У «дикарей», к слову, имелся собственный запас провизии. В угли были брошены несколько пригоршней фиолетовых и белых кругляшей. На мой вопрос относительно «гарнира» Олежка ответил, что «фиолетовое» – это пьяная ягода, а «белое» – грибы-тошнотики. Грибы парнишка посоветовал брать в рот лишь в том случае, если чувство голода окончательно возьмет верх над рассудком.

Всю снедь необходимо было длительное время томить на углях. Скорее всего, в ней содержались токсины, которые распадались при термической обработке (на следующее утро мне пришлось выяснить, что распадались они лишь отчасти). Поэтому лягушек-козерогов готовили так долго, что их маленькие тушки обуглились до потери первоначального вида.

Затем началась безумная вечеря. Мне, как одному из добытчиков, досталась целая тушка и пара пьяных ягод. Кому-то не досталось вообще ничего. То есть вышло так, как я и предполагал. Оставшихся без ужина попробовали утешить тем, что завтра они получат пайку в первую очередь. Недовольные утешаться не пожелали. Потасовка была готова вспыхнуть с секунды на секунду, но ситуация разрядилась, когда Северский и Гаврила отказались от своих порций в пользу обделенных.

Что можно сказать о лягушке-козероге в приготовленном виде? Когда мне удалось счистить обугленный слой, моим глазам открылся хлипкий скелетик. Обгладывать косточки оказалось пустым занятием (люди Карпа, к слову, ели запеченных земноводных вместе с костями, оглашая палатку плотоядным хрустом), немного белого мяса нашлось в голове, немного больше – в лапах и еще чуть больше – в свернутом спиралью хвосте. На вкус это мясо отдавало болотной тиной, и вообще складывалось впечатление, что я ем крупного, скверно приготовленного рака.

Матросы пробовали новое блюдо с настороженностью. Такие же скорбные мины мне доводилось видеть разве что в девятибалльный шторм, когда на столе дымился котел – с пылу с жару, – а есть ни у кого не было мочи. Моряки, привыкшие к свежим щам со сметаной, к кашам со сливочным маслом и к дневным чаепитиям, теперь ругались, сплевывали, морщились… Но все равно грызли обугленные тушки. Их обрастающие щетиной лица были перепачканы сажей и жирным соком.

Жуйте, голубчики, жуйте… Нужно ведь каким-то образом восполнять силы. Наши «хозяева» заботятся о том, чтобы полчища рабов не потеряли дееспособности. Утром они доставят сюда завтрак, приготовленный из слабых или больных невольников. Если «хозяева» узрят, что рабы роняют лопаты от недоедания, то несчастные будут накормлены насильно.

Я отдал пьяные ягоды Гавриле. Тот молча сунул в рот два почерневших шарика, разжевал, скривился, как среда на пятницу, затем откинулся на спину… и провел в такой позе всю ночь, не размыкая глаз и не реагируя на мои попытки привести его в чувство.

Кто-то выбрался из палатки, в которой давно стало не продохнуть, на воздух. Вспыхнули в темноте огоньки папирос. Я оставил пускающего слюни боцмана в покое и поспешил на поиски курева.

Снаружи было холодно и сыро. Снег прекратился, а то, что успело насыпать, растаяло. Звезды по-прежнему прятались за тучами; завывал ветер, штурмующий земляные насыпи со стороны западной пустоши.

Люди курили, разглядывая своих конвоиров: «червелицые» даже не позаботились о том, чтобы соорудить себе укрытие. Они сидели на циновках друг напротив друга, и ледяной ветер, видимо, не причинял им ни капли неудобства. Между великанами стояла раскрытая коробка, похожая на стерилизатор. В коробке по ячейкам была разложена светящаяся малиновым светом желеобразная субстанция. «Червелицые» по очереди прикасались к холодным огонькам узловатыми, похожими на сухие ветви пальцами и затем втирали это вещество в лицевые отростки. Черт их знает, что это было: вечерняя трапеза или молитвенный намаз… В ответ на соприкосновение с малиновой субстанцией их головы начинали светиться изнутри, становясь как бы прозрачными и являя нам переплетение огненных вен и капилляров.

– Вот уроды… – шептались матросы между затяжками. Похоже, панический страх перед неведомыми «хозяевами» сменился боязливым любопытством. По крайней мере – перед «червелицыми». О «шубах» мы старались не вспоминать, словно они могут материализоваться из ночной тьмы, едва о них заговоришь вслух.

– А как они спать будут? Что, прямо на земле? – спросил незнакомый мне матрос.

– Да они вообще не спят, – ответил ему кто-то из людей Карпа.

– Никогда? – не поверил матрос.

– Никогда.

– Прямо как слоны! – В толпе попытались рассмеяться.

– А я сдуру считал слонов страшными, – сказал Тарас Шимченко, – а оно вот как может обернуться…

Вернувшись под тент, я увидел, что перед Стриженовым стоят во фронт восемь матросов. Помощник капитана, сверкая глазами, отдавал им распоряжения относительно ночной боевой вылазки.

– …не жалея живота своего! Разведка завершена, диспозиция неприятеля – как на ладони! С молитвой на устах бейте врагов земли Русской! А как доберетесь до Одессы, оттуда езжайте перекладными до Петербурга. Упадете в ноги Его Императорскому Величеству и…

Я выпросил у Карпа еще две пьяные ягоды и скормил их Стриженову. Потерявшего способность двигаться офицера уложил рядом с Гаврилой. Там было хорошее, теплое место возле костра.

Собрался ночевать в землянке, но меня отговорили. Причем постарались и моряки, и «дикари». Я с благодарностью остался в палатке: как говорится – в тесноте, да не в обиде. В землянку удалился мрачный и голодный Северский, прихватив с собою десять матросов.

Не могу сказать, что в первую ночь на чужой планете я спал крепко. Да – не просыпался. Да – не ворочался с боку на бок. Но даже сквозь сон я не переставал ощущать безысходность положения, в котором мы очутились. А съеденная на ужин лягушка-козерог мстила мне, причиняя острые рези в кишках.

9

Летун с проверкой опустился на площадку после того, как мы пропели последнюю строку «Отче наш». Под бледно-розовым небом прогремело традиционное:

– Покориться!

А мы и не думали сопротивляться. Собрались толпой перед палаткой. Из-за ближайшей насыпи, икая и шатаясь, подтянулись те, кто накануне соблазнился аппетитным запахом грибов-тошнотиков. Для остальных новый день тоже был не в радость. Мы чувствовали себя так, словно очнулись после суровой попойки.

Все-таки местная биология по отношению к человеку настроена исключительно враждебно. Сколько ни прокаливай на углях снедь, токсины сполна не нейтрализуешь.

Из летуна сошли две «шубы». При виде косматых фигур мы непроизвольно начали пятиться. Шаг за шагом, опустив взор, подальше от смердящих гадов. К ввергающим в дрожь флюидам чужепланетников привыкнуть было просто невозможно. Некоторые матросы даже не смогли устоять на ногах: встав на четвереньки, они поползли под тент, при этом стеная и охая, словно их кто-то резал по живому.

Пока «червелицые» выгружали из летуна лохани с водой и страшным завтраком, «шубы» взошли на вал и оглядели результаты нашей работы. После они молча вернулись в летающую машину и убрались восвояси.

Вода в лохани оказалась такой же мерзкой на вкус, как и жидкость из коконов. Ничем не лучше и не хуже. Гаврила, сверкая красными и злыми глазами, дольше всех тянул жижу из жестяной посудины.

Люди Карпа, недолго думая, вырыли яму и вылили в нее бульон из человечины. Мне показалось, что к этой процедуре они привыкли: настолько быстро и без лишних слов они справились с неприятной задачей.

Ни у кого из нас и мысли не возникло, чтобы отведать чудовищного варева.

Ко мне подбежал Северский. По его физиономии я сразу догадался, что произошло нечто чрезвычайное. Сердце екнуло: неужели Стриженову стало совсем худо?

– Суки! – Северский заскрежетал зубами. – Суки, передушу голыми руками!..

– Что с вами стряслось, Георгий? – спросил я, теряясь в догадках.

– Украли! Портсигар утащили! Портсигар-то что – тьфу! – Он харкнул мне под ноги. – А вот папиросы!.. Где я достану здесь папиросы?!

Я не удержался и захохотал. Конечно, отдавая себе отчет в том, что поступаю некрасиво, но… Серебряный портсигар, подарок командующего Балтийским флотом, до той ночи был предметом особой гордости артиллериста. А теперь, видите ли, тьфу! Папирос ему жалко!

Северский, однако, шутить настроен не был. Он схватил меня за китель и встряхнул так, что я едва не откусил себе язык.

– А чего это ты зубы скалишь, господин Пилюля?! – взревел он. – Все тебе веселье?! Дружков завел среди холопов? Среди отродья голозадого? Забыл, кто здесь в офицерах?

Я стряхнул его руки. Он попытался схватить меня снова, но получил крепкий тычок в грудь.

– Уймитесь, Георгий! – потребовал я суровым голосом. – Не то и вам пропишу успокоительное…

– С чего это ты взял, что имеешь право кому-то что-то там прописывать?! – продолжал негодовать Северский. – Угрожать мне вздумал!!! Ума шибко много накопилось, да? Сильно разумный?!

Было смешно слышать это исконно русское ругательство («сильно разумный») из уст блестящего строевого офицера. Но какой уж теперь смех… Я отмахнулся от надутого собственной важностью артиллериста и пошел за лопатой: выковыривать из жижи коконы мне больше не хотелось, уж лучше поработаю с остальными на валу. Северский что-то пробурчал мне вслед, а затем понесся муштровать матросов.

На гребне вала я увидел рослую фигуру боцмана.

– Гаврила, – обратился к нему, страдая после подъема одышкой, – гляди в оба за ребятами.

Тот кивнул, принимая мою просьбу.

– У каждого второго из людей Карпа – заточка. Не дай бог, из-за какой-нибудь ерунды поножовщина случится! – предупредил я его.

– Сам знаю, не маленький… – ворчливо отозвался боцман.