Клювы

– У-у-у… – загудел Ермолаев.

– Я кому-то тут поукаю! – пригрозила Надя. – Давайте на боковую.

– А если бессонница? – закряхтели пружины сбоку.

– Считайте овечек. Спорим, не досчитаете до ста?

– Спорим!

– Ну все, спите. Ермолаев?

– Да, Надежд Юрьна?

– Классная история.

Она прикрыла дверь. Пошла по скрипящим половицам в комнату персонала. Койки пустовали. Воспитатели сбежали на пляж пить портвейн и целоваться.

А ей надо придумывать кричалку и зубрить сценарий закрытия смены.

Надя сгорбилась над столом, заваленным плакатами.

– Мы прощаемся сегодня, до свиданья говорим.

После тридцатой овечки дети покинули кровати, просеменили по коридору и тихонько вошли в воспитательскую комнату. Надя просила, плакала, выла. Но никто не проснулся на этаже. Когда дети сходили по лестнице – к берегу, к фигуркам взрослых у моря, их ручки были словно одеты в красные перчатки.

Тверь…

Дежурная сестра послюнявила палец.

Что за напасть?

«Падение в бездну – к сердечной болезни».

Она помассировала грудную клетку.

Этого только не хватало. Почки, гастрит, гайморит… Но мотор пока не барахлит, тьфу-тьфу-тьфу.

Она отложила сонник, взяла другой, потолще.

«Пэ». Падает посуда, падает снег, падает метеорит… Падение в бездну.

«Ваша жизнь на грани серьезных перемен».

По травматологическому отделению пробежал сквозняк. В одной из палат что-то глухо стукнуло – сестра хмуро огляделась, но не покинула пост. Плотнее укуталась шалью.

Перемены… перемены, это плохо. Сменится главврач, и ее отправят на пенсию. А жить как?

Третий толкователь, в измочаленной суперобложке, лег перед дежурной. Здесь ответы разнились в зависимости от специфики падения. С моста – судьбоносное испытание. Нет, не было моста. С края – вот! – к изумлению.

Изумление – не очень хорошо. Изумление для ее возраста равно сердечной болезни.

Что тут дальше?

Падать медленно – к…

Сестра вздрогнула.

И вслух не скажешь, к чему.

Ну нет, рано мне, надо детей на ноги поставить, надо завещание написать, надо…

Она оторвала от сонника слезящиеся глаза и увидела за пеленой людей.

Пациенты (какого лешего?) выбрались из палат.

Те, что шли на поправку, и те (сердце болезненно сжалось), которых прооперировали сегодня. В гипсе, на неустойчивых едва сросшихся ногах, со спицами в мясе.

Они пялились на медсестру тусклыми пуговицами глаз.

Цок – костыль стукнул в пол.

Сонник захлопнулся, сестра отгородилась от наступающих пациентов, от сломанных марионеток, от их теней скрюченными пальцами.

И было изумление. И была смерть.

3.3

Улица круто взбиралась вверх. Фонари. Декоративные тротуарные столбики. Банкомат, втиснутый в старинное здание. Хромированная гусеница припаркованных автомобилей. Под решетками ливневки – мусор и тайны пражских подземелий.

Зашумели вертолетные лопасти, Филип задрал голову. В узкой полосе между кровлями зданий пролетела железная стрекоза с маркировкой Policie на борту.

Такой же вертолет, но поменьше, жужжал в его голове. Перемалывал лопастями мозговое вещество. Царица Инсомния преподнесла новый сюрприз: сны наяву, визуальные и слуховые галлюцинации. Образ парящей Яны преследовал его. Но даже сильнее миражей Филипа тревожила собственная бодрость. Будто отсутствие отдыха шло на пользу. Будто перепаханное сознание поместили в не ведающее усталости тело. И, проспавший двадцать минут, он мог станцевать твист или пробежать стометровку.

Вдруг эта пружинистость и какая-то… алчность до действий в мышцах – признаки непоправимых роковых изменений, перелопативших организм?

Он энергично потрепал редеющие волосы.

Над стриптиз-клубом мерцали неоновые буквы. Пахло карри из вегетарианского ресторана.

С улицы, забитой праздными гуляками, Филип попал в пустынный полуночный мир черных дворов, лабиринт из трех-, пяти- и семиэтажных домов, где социалистические коробки лепились к красночерепичным домишкам девятнадцатого столетия. Здесь, в мансарде, расположилась мастерская художника Сороки.

«Не теряйте связи с друзьями», – советовал психолог.

Войдя в мастерскую, Филип пожалел, что вообще выбрался из дому. У Сороки был аншлаг. Многочисленные комнаты под скатами крыши заполнила пражская богема. Посетители бродили вдоль картин, многозначительно цокали языками, пили глинтвейн из пластиковой посуды.

– Сколько лет, сколько зим! – обрадовался Сорока. Филип вытерпел пытку объятиями. – Как хорошо, что ты согласился прийти. Давай наливай себе выпивку. Я скоро присоединюсь.

Филип буркнул что-то, взял кувшин со стола, оплескал алкоголем туфли.