Призраки (сборник)

Он искренне надеется, что некий Павлухин В. А. давно мертв и не сможет послать детей туда, куда сам Борис когда-то послал лейтенанта Овсянникова. Он удивляется, когда Лиза говорит:

– Мы хотели его разыскать, но оказалось, что автор «Таежного чуда» погиб. Вскоре после выхода этого номера Павлухина разорвала его собственная овчарка.

– Случается, – стараясь скрыть эмоции, бубнит Борис.

– Может быть, вы вспомните? – просит девушка. – В детстве вы наверняка слышали эту историю. Большевики хотели использовать Церковь в антирелигиозной пропаганде, показать народу, до каких извращений дошли богомольцы. Они отыскали храм Своржа, но что случилось потом?

Потом…

Потом был семьдесят девятый год, водка в граненых стаканах, сало и черный хлеб, закат на пиках сибирских елей, и еще живой Паша Овсянников…

– И что же, нашли большевики эту церковь? – спрашивает Паша. А Борис продолжает рассказывать историю Своржа и не замечает, как горят глаза слушателя. Как жадно внимает он каждому слову.

– А то. Их местный мальчуган провел. Комиссары как увидели плод многолетних трудов мастера-отшельника, так и побагровели от ярости. Всякое желание агитировать пропало. Одно желание осталось – стереть с лица земли богомерзкое сооружение, да поскорее. Они-то все умерли вскоре, красноармейцы эти, но мальчик-проводник прожил долго и говорил, что старшой их плевался и кричал: мол, уничтожить немедленно. Порешили они вернуться с пулеметами и издалека церковь расстрелять.

– А чего ж не сжечь или взорвать?

– Того, что к самой церкви они дороги не нашли. Будто из самой топи она росла, так, что только издалека смотреть и можно. Они притащили доски, сколотили помост на берегу. Уже приготовились стрелять, как вдруг из лесу выбежало что-то похожее на большого пса. Ну, это им так показалось, на самом деле то был старик, только уж больно неухоженный, заросший и черный. И передвигался он как пес. Рассказывают, зыркнул дикарь на советскую власть глазищами горящими – и шасть в церковь. Лишь внутрь зашел, как постройка покачнулась, заскрипела черными бревнами и вмиг исчезла. Утонула в болоте, только рябь над кривым крестом пошла. Не в кого стрелять красноармейцам, пошли они домой. А затем и умерли один за другим, кто от чего.

– Враки! – горячо восклицает член партии Овсянников. – Где такое видано, чтоб здание на трясине стояло!

– Тише, тише! – шепчет Борис, косясь на дверь. Не хочет, чтоб жена услышала, какими он байками тешит гостя. – Не враки, а легенды. С легенд спроса нет, им ни доказательства не нужны, ни этот ваш реализм. Мне дед рассказывал. Я тебе рассказал.

– Хотите сказать, что это было на том месте, где мы беглецов нашли?

– Нет. Много глубже. Это сейчас тайга начинается за Пешницей, а в двадцатом там еще Мокрова текла. Оттуда и остатки моста. Я в тех местах в детстве гулял вопреки родительским наставлениям. Отец, узнав, журил, а бабка прям порола. Порола и повторяла: «Хошь болотные колокола услышать, пострел?»

Паша спрашивает про колокола.

– Это тоже часть легенды. Как церковь в болоте утонула, так из топи по ночам колокольный звон раздается. Мол, за старания бесы подарили Своржу колокол, кто его звон услышит, тот разума лишится. Старики запрещали в тайгу ходить, чтоб ненароком на проклятое место не напороться. Но это, как ты понимаешь, тоже выдумки.

Борис подливает лейтенанту водки.

– Погодите, Борис Иваныч. Не хотите ли вы сказать, что Михайлов услышал звон болотных колоколов?

Паша спрашивает так серьезно, что Бориса охватывает смутное беспокойство.

– Да ну, – нарочито весело отвечает он, – говорю же тебе, если и была Церковь, то намного южнее. И вообще, какая церковь Болотная, когда наши спутники бороздят космос?

– Фольклор не из воздуха возник! – спорит Лиза, возвращая старика в сегодняшний день. – Существовала церковь, вы нам просто дорогу показать не желаете, ведете себя с нами как с детьми. А у нас все оборудование имеется, и по болотам нам ходить не впервой.

– Фу-ты ну-ты, заладила! – злится Борис. – Если б существовала она, сюда бы давно туристы нагрянули, разобрали бы ее на сувениры. На месте Трешек построили бы ларьки, чтоб торговать уменьшенными копиями.

Кузьмич радуется этой мысли, свистит как паровоз, но никто не обращает на него внимание.

– Вычитали глупость, и сами глупостью занимаетесь! – заканчивает Борис гневную тираду. Арина гладит его по плечу: «Ну, не надо, они не хотели тебя обидеть!»

Лиза, виновато потупившись, извиняется.

– Мы так надеялись, – говорит она.

А в памяти Бориса возникает Паша. Красивый, молодой. Смотрит он на старика пытливо и говорит:

– А я, Борис Иваныч, недавно был в тайге.

– За грибами, небось, ходил? – спрашивает непонятливый Борис. Он слишком сосредоточен на поплавке и про церковь совсем забыл. С тех пор как он рассказал о ней товарищу, прошел месяц.

– Я на том месте был, где мы беглых нашли.

Удочка едва не выскальзывает из рук Бориса.

– Это еще зачем?

– Ну, как же. Интересно мне стало. Михайлов-то так в себя и не пришел, вынуждены были его в область конвоировать. Пускай нет там ничего, но причины для его безумия быть должны. Научные причины. Может, газы какие, может, акустика особая.

– Научные! – восклицает Борис. – Нет там никакой науки, и соваться туда нечего!

– Нет, вы послушайте! – мягко возражает Паша. – Принимали ведь раньше обычное болотное свечение за болотных духов! Называли его свечками покойников, считали, что это древние призраки клады стерегут. А теперь мы знаем про возгорание метана, радиоактивные осадки, фосфоресцирующие организмы! Стало быть, и другие мифы объяснимы с научной точки зрения. И про колокол ваш тоже!

Борис, бросив удочку, спорит, убеждает, умоляет друга оставить затею, не приближаться к болотам, и тот вроде соглашается…

Вроде…

– Ты что же, старый болван, Павлику про церковь рассказал? – кричит Арина, возвращаясь с работы. – Он у всех в лагере о ней спрашивает, ко мне в столовую с расспросами заходил!

– Да я так, байку травил, – бурчит Борис, – не веришь же ты в самом деле, что она там до сих пор?

И жена качает головой, и пьет настойку от сердца, и Мокрова течет и течет вдаль.

А Пашки в феврале не стало. Пропал без вести – как его ни искали, не нашли. Известно лишь, что он незадолго до исчезновения в областную психбольницу ездил, Михайлова навещал.

Течет быстрая Мокрова вдоль живописных берегов. Течет параллельно ей старая железка, укутанная травой и мхом. Желтый и зеленый цвета правят в этом краю всеми своими оттенками. И вдруг – брошенная изба черным пятном посреди луга. Остов трактора с еще сохранившейся синей краской на ржавых боках. Потом болота, все еще крепкие железнодорожные мосты, покосившиеся семафоры. Устремляются рельсы сквозь заросли лиственницы, а за ними целый поселок: десятки заколоченных домов, деревянный клуб с провалившейся крышей, пожарная часть… Некому больше здесь жить, нечего охранять. Дальше на юг – пожираемая тайгой, похожая на покусанное яблоко колония. Перекрытия крыш вывороченными рыбьими ребрами торчат над бараками. Кое-где еще сохранились стекла. Над оврагами гниют мостки, огороженные ржавыми решетками. Тронешь железо – превратится в труху, как обратился в труху смысл бодрых, но лживых лозунгов, развешанных то тут, то там. За Трешками нет ничего. Ничего человеческого.

Весной восемьдесят девятого года приснился Борису сон, будто кто-то в избу стучит посреди ночи. Он двери отпирает, а на пороге Паша. Шинель насквозь мокрая, лицо белее белой глины, а под глазами темные круги.

– Где же ты был столько лет? – ахает Борис, впуская гостя в избу.

Входит Паша. Походка у него странная, ноги не гнутся, и пахнет от него болотом, и тина с шинельки свисает. Но ведь это Пашка! Пашка вернулся!

Борис кидается на кухню, режет хлеб, наливает в стопки водку. Гость, скрипя суставами, садится за стол. Берет ломтик ржаного. Нюхает.

– Все это правда, – говорит он грудным булькающим голосом и смотрит на старика пронзительным взглядом. – Про Своржа и колокола.

Он накрывает хлебом свою стопку и произносит тихо:

– Ты, Борис Иваныч, меня найди. Там несложно. От старого моста на север. Сам все поймешь. Только ищи меня на Пасху. На Пасху болотным колоколам звонить запрещено. Никто тебя не тронет. Как найдешь, сам поймешь, что делать.

Засим он встает и тяжело уходит к дверям.