Робот и крест. Техносмысл русской идеи

Лаборатория для «нехимического» человека была настоящим клубком тайн. Хозяин лаборатории поддерживал в гостях такое представление о своем мире. «Европейские алхимики гнались за славой, потому так и не нашли философского камня. Они продали его за земную славу. Но мы, русские алхимики, за славой никогда не гонялись, потому философский камень ляжет кому-нибудь из нас в руки!» – любил говорить он.

Что-то булькало, переливалось, испарялось, кристаллизовалось или только меняло цвет. Пылали спиртовки, ученики толкли и перетирали в ступках какие-то порошки. В добровольных помощниках недостатка не было. По всему Университету шла молва, что только у Бутлерова можно научиться химическому искусству так, как не снилось студентам хваленой Сорбонны с ее седыми алхимическими школами. Работа шла день и ночь, и даже когда учитель уходил, кто-нибудь из учеников продолжал трудиться в лаборатории.

Вещества вступали в реакции, образуя десятки новых веществ, которые еще предстояло подробно изучить и описать. Но как происходило их взаимодействие, как складывалась таинственная внутренняя их структура, оставалась тайной.

У Бутлерова было много бумаг, на которых там и сям виднелись жирные отпечатки пальцев разных европейских ученых. Они объехали всю Европу, побывали во множестве лабораторий, стены многих из которых еще хранили в себе частицы копоти от очагов алхимиков. Каждый из ученых дописывал что-то свое, быть может, приближаясь к истине, но так ее и не отыскав. Теперь они попали на самый край пространства, обозначенного географами Европой. Дальше им было ехать некуда. Конечно, и в Индии и в Китае и в Японии есть много ученых людей, но вряд ли они разберут каракули европейских слов и понятных лишь европейцам формул. Здесь же, в России, есть человек, который поймет всю премудрость дальних стран. Но обмыслит ее он иначе, ибо его мысль не выползает из узких клеточек европейских земель, но летит над степным простором.

Европейцы жгли все, происхождение чего было связано с чем-то живым, растущим и бегающим. Жгли нефть, жгли уголь, жгли высушенные растения, жгли сухое мясо, жгли очищенные вещества. А выделившееся из пламени печей тщательно собирали и изучали. И выходило, что все живое состоит всего-навсего из нескольких волшебных элементов – углерода, водорода, кислорода и азота. Всего остального оказывалось ничтожно мало. Больше всего было углерода и водорода, это можно было легко определить по образовавшемуся углекислому газу и водяным парам. Значит, в этих простых элементах есть что-то загадочное, превращающее их в частицы даже живой плоти. В кирпичики, из которых складывается дом, который заселяется душой…

Подсчитав количество углекислого газа и воды, можно было составить формулу. И формулы выходили жуткими, с неимоверным количеством цифр – С12Н26, С32Н64О2. Никаких знаний о внутреннем устройстве, определяющим будущее поведение веществ, их дружбу и вражду, любовь и ненависть к другим веществам и элементам, эти нагромождения символов и цифр не давали. Еще были подсчеты энергии, которая получалась при сжигании, и это тоже были цифры, вернее – цифровые горы. Наука погрязла в цифрах, как телега в осенней степной дороге, когда новый каждый оборот колеса собирает на него еще больше чернозема, и намертво приковывает его к землице…

Имена ученых были сплошь громкими, авторитетными. Они грозно выглядывали из заглавий ученых статей, будто говорили «если у меня ничего не вышло, то не выйдет уже ни у кого, и на этом – точка!» Глядя на имена, можно было представить этих серьезных людей, в одиночестве, когда никто их не видит, досадливо рвущими свои волосы, дергающими себя за усы и бороды, болезненно бьющими кулаками о равнодушные стены. Каждый из них стяжал на себя сколько-то славы, перед ними почтительно кланялись студенты университетов, особенно – германских. Но они осознавали, что слава их не велика, ибо главного дела они так и не свершили, потому вся известность, окружающая их имена, смоется едкой струей времени сразу же после их смерти. Или чуть-чуть позже…

Но что раздумывать про них? Плоды их трудов уже оказались в далеком городе Казань, где лес обнимает степь, а степь – лес. И шуршавшие бумаги перебирали руки русского профессора, о котором в Европе не все и знали. Но никакая старательность, никакая скрупулезность в изучении чужих трудов все одно не могли дать ответа на главный из вопросов. Ибо его в них и не было. Здесь требовалось что-то другое, пришедшее из иного мира…

«Углерод как-то связывает вокруг себя другие атомы углерода, водород, а также кислород, азот, иногда – серу, но как?!» – раздумывал Александр Михайлович вслед за заморскими учеными.

Европейская наука, подобно корове, щипала траву фактов, накапливая их все больше и больше. 100 опытов, 1000, 10000. По мнению одного английского умника с гастрономической фамилией Бекон, они должны были сложиться в гипотезы, а те, в свою очередь – в стройную, красивую, большую теорию. Его последователи развивали эту мысль, прибавляя к ней законы древнегреческой логики и Аристотелевой диалектики. Но ничего не выходило, и новые формулы, имевшие уже умопомрачительные цифры, никак не приближали науку к искомому, всеохватывающему. Потому вскоре начались разговоры о кризисе органической химии, и все меньше немецких и французских (а тем более – английских) отцов советовали сыновьям связывать с ней свою жизнь.

Александр Михайлович пил чай в своем кабинете и смотрел на широкую волжскую степь, которая была прекрасно видна в его широченное окошко – он специально купил домик на самой окраине Казани. Его работой был синтез новых веществ, а в этих краях в далеком прошлом произошел великий синтез двух начал, давших рождение новой Руси. Те начала были хорошо известны – степное, стремящееся к поиску на просторах земной глади и лесное, рвущееся своим поиском в вышину, к Небесам. Сложившись, эти два пути образовали крест, который, наверное – главный символ Земли русской…

Чуть в стороне от дома стояла церковь, и ее кресты блестели в лучах заходящего Солнца. «Христа распяли на кресте… И душа каждого человека связана с Господом… В короткое время земной жизни душа несет свое тело все равно, что крест!» – неожиданно подумал профессор.

Вместе с последним отблеском заходившего солнца его голову… Нет, не голову, скорее – сердце, пронзила великолепная догадка. Где-то в самой основе жизни тоже должен быть крошечный крестик, вернее – она должна из таких крестиков состоять! Он – ее сердцевина, которая окружена множеством свойств, как самая маленькая матрешечка окружена матрешками большими (профессор очень любил эту интересную русскую игрушку).

Бутлеров протянул руку в стол и извлек свои бумаги. Взялся за перо. Принялся выводить колонки цифр, которые были теперь не господами, как у ученых мужей из закатных стран, но слугами. Ведь Александр Михайлович знал, что ищет. Он искал присутствие Бога в органической материи. То есть той материи, которая могла сделаться домиком для души.

Приборов, позволяющих видеть химические связи, в те давние годы быть не могло. Работа шла вслепую, через одни только расчеты, которые косвенно подтверждались опытами. Никогда еще так не бурлило, кипело, клокотало в лаборатории Бутлерова, как в те дни, и множество запахов, приятных и не очень, густым клубком окутывало его дом. Кого-то из прохожих это пугало, и он сторонился странного дома. Кого-то наоборот – привлекало, и он спешил к дому Бутлерова, чтобы вдохнуть в себя, «как пахнет ученость». Может, кто-то даже надеялся и сам поумнеть после этого…

Открытие Александра Михайловича потрясло весь мир. Его теория говорила, что каждый атом углерода имеет четыре связи, которыми он берет либо атомы водорода, либо другие углеродные атомы со своими связями, либо отдает две связи кислороду. Так же может присоединять и кислород, и серу, и еще многие-многие элементы, но связей этих всегда будет четыре, ибо углеродный атом – все равно, что крошечный, невидимый глазами крестик.

Теория породила настоящий взрыв органической химии. Каждый день стали синтезировать сотни, а позднее – и тысячи новых веществ. Теперь ведь был найден заветный ключик к направленному, осмысленному их синтезу. Писались все новые и новые труды о том, как направлять реакции в нужную сторону, как проще и быстрее выходить на синтез тех или иных веществ, оставляя минимум ненужных побочных продуктов. За дело взялись инженеры, они принялись проектировать все более сложные промышленные установки, позволяющие производить новые вещества тоннами, десятками, сотнями, тысячами тонн. Засуетились и торговцы – у них появилась отличная возможность торговать тем, чем до них еще никто не торговал, и осваивать новые, пока еще бездонные рынки, открывавшиеся то тут, то там.

Вскоре, размахивая как дирижерской палочкой, денежными потоками, торговцы стали управлять химиками, хоть сами не имели о химии и малейшего представления, для них каждое новое вещество было лишь свежим товаром, с которого требовалось как можно быстрее снимать маржу. Деньги застывали и в новых химических заводах, наполнявших рынки потоками товара, когда тот делался привычным, и прибыль требовалось брать уже с помощью эффекта больших масс производства.

Началась война, и в один из ее дней солдаты одной из противоборствующих сторон проснулись от небывалой тишины. Ни гула артиллерийской канонады, ни привычного свиста пулеметных пуль, ни лязга винтовочных затворов. Неужели войне наступил конец? Неужели мир? Надо выйти из блиндажей и окопов, осмотреться… Не верится что-то… И все-таки так хочется мира! Чтоб завтра быть дома. Обнять и расцеловать родных, смыть с себя фронтовых блох и вшей, одеться в легкую одежду и заснуть в любимой теплой комнате…

В воздухе запахло чем-то непонятным. Ученым. Горло сдавило, перед глазами завертелись круги, у кого-то изо рта хлынула кровь. Неужели и это тоже – война?

Бежать, спасаться! Но куда? Накаты блиндажей против нежданной напасти – бессильны. А смерть уже повсюду, уже там и сям лежат остывающие тела, на коже которых нет ни единой царапины…

Химических атак было немного. Но с тех пор и в без того нелегкую солдатскую амуницию входит до боли знакомый всем предмет – противогаз. Как правило – самая бесполезная из всех вещей, предназначенных для войны. Ее смысл состоит только в пресечении у противника самих мыслей про возможность химической атаки…

Едкий дым, извергаемый из множества труб химических производств, фонтаны ядовитых жидкостей, стекающие в реки. Зловещие пятна высохших на корню лесов, мерзкие выброшенные полиэтиленовые пакеты, подобно медузам прилипающие к рукам и ногам. Ядовитый дымок свалок, больше чем на три четверти набитых использованной пластмассой, у которой ничтожен срок полезного применения, но зато вечен срок жизни, для которой не страшны ни вода, ни лед, ни разлагающие бактерии. Именно продукты химического производства сделали потребление по-настоящему массовым, и такими же массовыми сделали они и потоки отходов. Материал, порожденный ими из-за легкости потери своих форм, сделался бесполезен для обработки руками мастеров, но зато стал идеален для поточных линий с набором штампов и прессов…

Раздумывал ли о таком мире Александр Михайлович Бутлеров, давший ему основу? Разумеется – нет, ведь он, отыскивая присутствие Бога в недрах органической материи, нашел ее сердцевину, и вывел химическую науку из кризиса, в котором она оказалась по вине западной мысли. И не его вина, что та же западная мысль, подхватив большую теорию, опять разбила ее на множество мелких островков применения, управляла которым уже не наука, но финансовый капитал со своим законом бесконечного роста. Отыскивая все новые и новые источники для роста, он вынужден непрерывно «пришпоривать» и производство, и само потребление. Так западная мысль снова пришла к кризису. Но на этот раз она привела к нему не отдельную науку, но весь мир.

Разумеется, Бутлеров был не единственным ученым, выводившим науку из кризиса. Такими были и математик Н. Лобачевский, и химик Д. Менделеев, и биолог Ю. Долгушин. Последний наименее известен, потому о нем следует сказать подробнее. Он создал теорию, рассматривающую молекулу ДНК, как биологическую антенну, принимающую электромагнитное излучение. Эта теория выводит биологическую науку из тупика, в который ее ввела «цифровая» генетика, рассматривающая организмы как простые носители генетического кода. Таковы плоды русского познания, не «гуляющего» по поверхности вещей, а сразу ныряющего в их сердцевину, которая ни что иное, как символ Божественного присутствия, соединяющий землю с Небесами.

Русские ученые редко находили применение плодам своего поиска на русской земле. Ведь их масштабности могут соответствовать только такие же масштабные проекты, например – космический. Потому русские достижения так часто оказываются на чужих землях, где, подчиняясь законам, порожденным чужими умами, в конце концов, невольно становятся инструментами для создания нового кризиса. Выводить же из этого кризиса весь мир (т. к. западная мысль настаивает на роли «локомотива мирового развития»), несомненно, придется опять-таки русской мысли. По-другому – нельзя. В этом, вероятно, и состоит призвание русского народа, русских умов.

В эпоху Русского Средневековья была одна легенда, очень любимая новгородским митрополитом Геннадием, который был духовником царя Ивана Третьего. Согласно ей русские остаются последним праведным народом, удерживающим мир от апокалипсиса. Обращаясь к вопросам научного познания, мы находим неожиданное подтверждение этой мысли. И видим, что расправляясь с русским народом, Запад и его пособнике на русской земле, по сути, совершают даже не преступление, но самоубийство. Ведь кризисы – это закономерный продукт западного мышления, на каждом своем шагу утопающего в цифрах и потому теряющего смысл. Причем само мышление западного человека не способно находить из этих кризисов выход, ибо при каждой подобной попытке оно опять-таки зарывается в цифрах. Потому убивая того, кто мыслит иначе, Запад на самом деле убивает и самого себя…

Чтоб выйти из гибельной ситуации современного мира, надо совершить поистине шаг вперед. Прежде всего – шаг идейный, в нашем сознании. Но для начала попробуем перечислить требования к национальной идее, исходящие не столько от разума, сколько от сердца.

Требования к национальной идее

Главная особенность русского народа, несомненно, состоит в том, что его бытие неразрывно связано со служением Идее. Вырвать из нашего народа Идею – все равно, что вырвать из живого человека сердце. Это и случилось в сегодняшнем дне, и беспомощное тело русского народа трепещется в судорогах, отмахиваясь слепыми бессильными руками неизвестно от чего. Новое сердце в русскую грудь вложить еще можно, но как бы оно не оказалось больным, заранее обреченным на скорую гибель! Обретение такой идеи лишь продлит наши трагические предсмертные муки, от которых лучше избавиться как можно быстрее.

Но самое лучшее – это обрести здоровую Идею, перебрасывающую мост из дня сегодняшнего в день завтрашний. Но для этого надо сперва знать хоть что-нибудь о том, что мы мечтаем обрести. Потому следует заранее разработать требования к рождающейся идее, очертить то пустое место русской жизни, которое она должна занять. В своем скромном труде я постарался это сделать, решившись бросить вызов тщательно скрываемой смертельной пустоте русских сердец. Вот те требования к Национальной идее, которые я выделил из самой русской жизни от былых дней нашей земли до дня сегодняшнего:

1. Русская идея должна брать свое начало в истории русского народа, она не может быть взята извне.

Ибо все заимствованные в чужих странах идеи в России быстро обращаются в кровожадных монстров, враждебных русскому народу и другим народам русского пространства. Насаждение их невозможно без кровопролитие, а неизменный результат их установления – разрыв народа на несвязанные группы людей, фактические враждующие между собой. Пример – реформы Петра Первого, приведшие к длительной гражданской войне между «принявшими» и «непринявшими», вылившейся в восстания Хованского, Булавина, позже – Пугачева. Последствия той войны привели к известным событиям начала ХХ века, ощутимы они и по сей день.

Другую идею Запада – коммунизм, долго и безуспешно пытались приспособить к русской жизни. Но старания не увенчались успехом, противоречие этой пусть и гетеродоксальной, но все же – западной идеологии в конце концов вскрылись и похоронили ее вместе с Советской Империей, оставив Русь идейно обнаженной под ледяным ветром надвинувшегося постмодерна.

Насаждения идей Востока в русских землях не было, но результат его, скорее всего, был бы тем же самым. Самое благое намерение чужих народов на русской земле моментально превращается в камень от ворот ада, ибо Русь – особый мир, что ощутимо даже на уровне физических чувств (таких, как чувство холода и чувство усталости от сурово дальних дорог нашей земли).

2. Русская идея должна стремиться к соединению потустороннего с посюсторонним, быть большим, нежели просто организация земной жизни.

Идея, сосредоточенная на реализации лишь посюстороннего обречена на свое быстрое исчерпание. Пример тому – советский коммунизм, взявший за основу плотскую жизнь человека и отсекший ее от всего духовного, потустороннего. Методичное стремление к удовлетворению плотских потребностей привело к краху, ибо потребности эти не имеют предела, но в процессе их удовлетворения возможна лишь деградация человека. Человек, порожденный этой идеей уже не способен к каким-либо достижением, да и вообще к выживанию в суровых русских землях. Максимальное время жизни подобных проектов – одно поколение, что и было показано на примере бытия государства-идеи по имени СССР. Советская идея ушла безвозвратно, исчерпав потенциал своего развития и не оставив почти ничего, что бы могло пригодиться в будущем. Интерес к улучшению своей земной жизни в русском человеке, безусловно, есть, но он всегда – лишь кратковременный, успевает выветриться после одного-другого шага в этом направлении.

3. Русская идея должна охватывать все стороны человеческой жизни.

Существует много проектов создания чисто духовной русской идеологии, игнорирующей технику, либо даже отрицающих ее. Такой, к примеру, была и есть идеология русских старообрядцев. Многие праворадикальные идеологии и сейчас игнорируют развитие техники, опасаясь ее. Но отрицание этой составляющей жизни придает соответствующим учениям лишь ущербность, ибо не законсервировать, не упразднить техносферу они не могут. Даже если бы и удалось очистить Россию от всех машин и механизмов, они бы все равно бы ворвались со стороны наших протяженных границ. К сожалению, не все это понимают. Потому идеология должна включать в себя вопрос техники, как вполне закономерный, и предусматривать ее развитие, но исходя опять-таки из русской традиции. Все-таки техника, в конечном счете – тоже мир человеческих символов, как и культура, результат закономерного подражания человека Тому, по Образу и Подобию кого он создан, а, значит – закономерная часть Традиции! Мир техники – это модель Бытия, и мир русской техники, соответственно – модель русского Бытия, не сводимая к моделям иных народов. Русская техника имеет свои причины возникновения, свой смысл, свои цели и задачи, свое направление дальнейшего развития. И ее причины ни в коем случае не могут быть сведены лишь к простейшей схеме «вызов Запада – наш ответ». Все-таки заметим, что и в Средние Века Русь имела технику соответствующую тому времени – ветряные и водяные мельницы, водоподъемные устройства, простые сельскохозяйственные механизмы.

Разумеется, были и противоположные примеры, например – советский социализм, особенно – образца 1960–1989 годов, в котором все Бытие было, наоборот, подчинено технике, которая развивалась по пресловутой парадигме «вызов-ответ», игнорируя изначальные особенности русской техносферы. Результат, как я уже говорил ранее, оказался не лучшим, то есть – плачевным, что мы и видим сегодня.

4. Русская идея должна быть направлена в будущее.

Казалось бы, очевидно, что смысл новой идеологии может быть лишь в организации жизни будущей Руси. Но создатели учений часто игнорируют, что будущее не может быть меньше, чем настоящее. И потому их проекты прямо-таки кишат всякими «не». По их мнению, одного упразднение всего негативного, что имеется в дне сегодняшнем, уже будет достаточно для вхождения в завтрашний день. При этом авторы совсем не задумываются над той простой вещью, которую Александр Зиновьев выразил простой формулой «Все наши минусы суть продолжение наших плюсов».

Потому русская идеология должна отвечать на вопрос, каким образом в дне завтрашнем негатив дня сегодняшнего будет переработан в нечто созидательное, полезное для русского общества.

Итак, мы очертили основные требования к тому, чего как будто, еще нет – к четко сформулированной идее Руси завтрашнего дня. Мы обозначили пространство, которое ныне – как будто пустое, просто прежде его пустота пряталась от нас за обилием пустых речей и плясками электронных шутов. Что же, сделаем шаг к его заполнению, пусть множество идей, исходящих от талантливых русских мыслителей сплетутся вместе, и образуют философский камень Идеи Новой Руси. Моя мысль уже брошена в безыдейную пустоту, и она уже дала ей некую первую наполненность.

Итак, перейдем к самой Идее, сделаем первый шаг.

Шаг вперед

К окончанию шестнадцатого века Русь выглянула в степь и увидела бескрайнее поле, из-за края которого на рассвете появляется солнце, и за краем которого оно исчезает. Увидевшему степь человеку могло показаться, что если долго мчаться по степи, то зеленая дорога суши перейдет в синюю дорогу небес, и всадник поднимется к небу. Для русичей степь не была тем, чем она являлась коренным ее народам – привычным родным домом. Но не сделалась она и враждебным пространством несмотря даже на то, что в те времена кишмя кишела множеством злых кочевых народов. Большое пространство сделалось для русичей еще одним путем Богоискательства.

На степных просторах русичи породили особый народ – казаков, отличающийся от тех, кто остался жить в лесах севера своим стремлением к краю земли. И, поколение за поколением, от одной крепости-острога к другому, теряя людей от болезней и битв со злыми племенами, порождая новых людей от женитьб на женщинах этих племен, казаки-русичи шли вперед. Несмотря на то, что Иван Московитин добрел-таки до края, его последователи продолжали искать дорогу в Небеса, отправляясь в земли, лежащие к северу от его пути.

Позже пространства, открытые казаками, были более-менее освоены, стали поставлять большое количество меха и золота. А позже, когда таежные дебри огласились гудками паровозов, из них пошли также древесина, железо, медь и еще много-много всего ценного, полезного. Осевшие казаки сделались сердцевиной, основой населения этих земель. Присоединение Сибири изменило всю русскую жизнь, ведь ее обширные земли контролировались уже не романовским крепостным, но традиционным общинным правом. На этих землях крестьяне избавлялись от опостылевшей барщины, ревнители древнего благочестия – от гонений, в них почти не проникали романовские культурные эксперименты по превращению Руси в эрзац-Европу. Можно сказать, что в сибирские земли переместилась самобытная, доромановская Русь.

Но главная цель тяжкого пути достигнута не была. Потомки казаков взирали на небо с той же беспомощностью, как и жители лесных краев русского центра, какими были и их далекие-предалекие предки. И русским людям остались поиски иного пути Богоискательства.