Тревожные видения. Роман

– Мне нравится жить на помойке. Я выберусь, если захочу.

– Ты невыносима.

– Ты знаешь, где дверь. До свидания.

– Не груби мне! Я уйду сейчас, но так этого не оставлю. Ты мне нужна.

– Ты заблуждаешься.

Он ушёл, но Юля не расстроилась: в последнее время отец вызывал у неё отвращение, такое же, как очень жирная пища или тёплая водка. Пара глотков холодной ох не помешала бы. Нужно забыться. Как тут завяжешь? Легко ли отказаться от состояния души, в котором чувствуешь себя спокойной, от места на её пустынных задворках, где день как счастливый день, а ночь ласкова и тиха? Можно только рыгнуть там от сытости и снова опуститься с головой в омут – перестать пить. Юля откупорила свежую бутылку. Водка была тёплой. Только одну рюмку… Знать свою норму… С томатным соком…

5

Бригада Саши Николаева возвращалась в Б-ск после трёхдневной командировки: колёса микроавтобуса с жадностью пожирали обледенелый асфальт, домой хотелось безумно, но Лёха старался не превышать скорость, боясь слететь со скользкой трассы в белое поле со спящими по обочинам дороги замёрзшими деревьями. Бескрайние поля, укрытые снежным одеялом, сливались на горизонте с небом, затянутым тяжёлыми тучами. Усыпляющая белизна лишь изредка разрывалась чёрными пятнами-нарывами безлиственных посадок да мечущимся меж деревьев вороньём. Холодящая бездна успокаивала. Затянуть бы что-нибудь от сердца! И губы начали повторять за Кругом его стихи. Добавив громкости магнитоле, Саша закрыл глаза и откинулся на жёсткий подголовник. Приятное урчание мотора, передаваясь телу через цепочку автомобильных механизмов, наполняло его спокойствием.

Виталик толкнул его локтем:

– Хочешь пивка? – и протянул только что открытую бутылку.

Сделав пару жадных глотков, Саша вернул пиво. Закурили. И задохнулись густым дымом: пришлось опустить стекло, чтобы разбавить табачную вонь колючим воздухом, который ворвался в кабину с воем и опустошил открытую пепельницу. Их попытался обогнать синий «фольксваген». Лёха пошалил немного: не пропускал его поначалу, нагло заняв середину дороги, но потом уступил, прижавшись к обочине. Иномарка быстро скрылась из вида, а довольный Лёха улыбнулся.

– Идиот и дорога – понятия несовместимые, – сказал он. – Голову же свернёт.

– А мы? – спросил Саша. – Такие же…

Лёха с презрением покосился на него: не любил он критики в свой адрес.

– Почему это? – спросил Виталик, только чтобы поддержать разговор.

Саша хихикнул:

– Ночные люди.

– И почему именно ночные? – удивился Виталик.

– Да потому: когда светло, мы вкалываем, как проклятые. И все нами довольны: любят нас, не уставая повторять, какие мы отличные парни, и постоянно спрашивают себя, почему же их сыновья не такие? В общем, уважуха нам. Но – внимание! – сгущаются сумерки. И что мы видим? В нас вскипает чернота! Мы уже забыли о молотках и стамесках и схватились за бутылки с водкой. Сочные женские тела нам подавай! Без остатка отдаёмся страсти и хохочем над ничтожеством маленьких человечков, орём на них, а мелкота всё равно не понимает нашего языка! Мы служим темноте, потому что она даёт нам силы и власть над миром.

– Заметь, не только нам, – продолжил Виталик. – По улицам бродят миллионы… ночных.

– И каждый из них думает, что он единственный и неповторимый, – закончил Саша.

– Бред сумасшедших, – поставил точку Лёха.

Минут через пятнадцать доехали до слетевшего с дороги «фольксвагена». Он утонул носом в сугробе, не долетев до дерева жалкого метра. Водитель ходил возле машины, пошатываясь: голова – в тисках рук, с губ – проклятья чьей-то матери. На обочине стоял грязный самосвал с досками. Камазист осторожно, боясь оступиться, спускался с насыпи к месту аварии. Лёха притормозил немного, но, увидев, что пострадавшему не нужна помощь, поехал дальше.

– И такие правят дорогой, – заметил он, непонятно кого имея в виду, лихача или камазиста.

Из-за пригорка появились железобетонные корпуса заводских цехов, огороженные высокими заборами. Промзона всегда нагоняла тоску на тех приезжих из других городов, кто не знал, какие виды открываются за её серой безысходностью. Оставив позади вечно горящую свалку, нырнули под железнодорожный мост и покатились с холма в город.

6

Они шли в гаражи: сжатые в кулаки пальцы грели в карманах джинсов, а головы без шапок подставляли жестокому ветру. Торопились – подгоняла их пурга. У одного за пазухой грелась бутылка дешёвой водки, другой тащил хлеб и палку варёной колбасы, третьему доверили единственный апельсин. Тот, что с водкой, вдруг упал, но так и не высунул рук из карманов. Друзья подняли его с холодной земли и поставили на ноги. Пошли тише. Гаражи утопали в темноте, но в некоторых из них грелись мужики – пили вдали от своих женщин. Подошли к Лёхиному. Виталькин, более приспособленный для глубокого расслабления, обычно оставлял в себе надолго, пока хватало сил отдыхать, а у Друздя – распили бутылку в два прихода и разбежались. Лёха приоткрыл металлическую дверь, боясь напустить внутрь холода, и три скрюченные морозом фигуры быстро проскользнули в образовавшуюся щель. Включили свет. Распрямить плечи в блаженстве и скинуть куртки сразу не получилось. Забрались греться в старенький «москвич».

Виталик обдал окоченевшие руки горячим дыханием и спросил:

– Может, печку включим?

– Рехнулся? – возмутился рассудительный Лёха. – Угорим к чёртовой матери!

– Дверь откроем – ветер выдует…

Выбравшись из «москвича», Саша раскрыл на всю ширь гаражные ворота, а на улице стоял не жаркий июнь: кто увидит, покрутит пальцем у виска. В замке зажигания болтались ключи, Лёха всегда оставлял их там. Запустили двигатель. И в одноразовые стаканчики полилась водка. Запах у неё был мерзкий – химический. Виталик поломал руками колбасу и разорвал на части апельсин.

– Тост, – сказал Саша, подняв стакан. – За дружбу до конца.

Жуткой получилась здравица, ведь конец – это смерть, а дружить до последнего – сдохнуть в один день и отнюдь не от старости. Но другого говорить не хотелось, да и не поняли Лёха с Виталиком его неожиданной глубинной мысли, потому что возражать не стали. Выпили и откинулись на спинки ещё холодных сидений: водка неприятно обожгла внутренности.

Урчал двигатель.

Саша потянул носом воздух:

– Воняет.

– Сейчас выветрится, – поспешил ответить Виталик.

– Надо вырубить движок, угорим ведь, – прогундосил Лёха.

А так не хотелось покидать уже хорошо прогревшийся автомобиль – тела налились слабостью.

Саша показал всем пустой стакан. Лёха взялся за бутылку. Забулькала горькая. И щёлкнуло в головах. Уронив стаканы с недопитой водкой – потекла она по брюкам на сиденья и коврики, – обмякли трое, унеслись в беспамятство. Их засосало тишиной. Только двигатель по-прежнему молотил, да печка гудела.

7

Боль в глазницах… Внутри автомобиля… Почему? Чья это машина? Сколько нужно выпить, что бы так паршиво себя чувствовать? Не меньше литра, наверное… Память совсем отшибло – не помнил, что пил столько, забыл, с кем пил.

– Не… пойду… никуда… не… – неслось с улицы невнятное мычание.

Саша применил приём, всегда помогавший ему вернуться в строй: сильно ударил себя кулаком по голове. Не помогло в этот раз – сжимавшие мозг тиски давили, не останавливаясь.

– Что за дрянь? – пробурчал он.

Он выставил свинцовые ноги из машины – они упёрлись в мягкое.

– Что за дрянь? – повторил брезгливо.

Когда масса под ногами шевельнулась, Саша в ужасе одёрнул их. Высунул голову – посмотреть, но внезапно накатилась тошнота. Он блеванул на живое, так и не успев его толком разглядеть. Упал на спину. Мягкое застонало. Саша выбрался из «москвича» через противоположную дверь, и, свалившись в слабости на пыльный пол, пополз к воротам.

– Не пойду… никуда…