Маленькие рассказы

Что произошло? Что за ужас там творился? Чья это кровь? Скорее всего, наверняка это был плохой человек, враг, как ей всегда говорили, хорошие люди не оказываются в подвале этого здания. Но это же безумие, и ладно она, что чувствовали люди, что сотворили это? Они выполняли свою работу. После чего ей пришлось выполнять свою. Господи, как же это страшно. А если это повторится? Вернее когда это повторится, что она будет делать? Сможет ли выполнить свою обязанность? Сможет, конечно, сможет, какой у нее выбор? Выбор есть, только если уйти. Но куда она пойдет? Как она сможет прокормить себя и сына? Нет, справится, наверняка есть и другие места, где она пригодится. Больше подобного повториться не должно.

На следующее утро она, не переодеваясь в униформу, сразу отправилась в отдел кадров, где грузная женщина со строгим пучком в форменном кителе, смотрела на нее поверх очков, слушая как та сбивчиво просит бланк по собственному желанию. Ничего не ответив, женщина встала из-за стола и удалилась, она же осталась стоять в кабинете, чувствуя себя крайне глупо. Через пару минут в кабинет вольготной походкой зашел маленький лысеющий товарищ майор. Он мерзко улыбнулся и спросил в чем причина ее решения. Она начала что-то говорить про усталость, график, условия. Получалось неубедительно. Но он не стал уточнять, спросил лишь как ее сыну нравится в его детском саду. Она опешила. Не дожидаясь ее ответа, майор, сделав явный акцент, что это лишь гипотетические размышления и никак, уж точно никак не угроза, заметил, что маленький мальчик наверняка очень расстроится, если не сможет посещать садик. А еще куда хуже, что если и другие детсады в городе не смогут его принять, потому что как можно брать ребенка безработной женщины. Ведь раз ей некуда идти – значит она сама сможет за ним присматривать по будням. Вот только на что эта женщина будет кормить себя и своего ребенка? Она же безработная, и есть некоторая вероятность, что такой она и останется. А насколько он знает, у нее нет родных, которые могли бы помочь материально. Она уже прекрасно поняла, что имеется в виду, и даже не пыталась возразить. Но он продолжал разглагольствовать, что ему так жаль, что такой прекрасный работник хочет уйти, ведь ей вот только на днях одобрили повышение оклада. Такое не каждый день случается. И закончил он вопросом, разве ей тут так плохо? Нет, ответила она, не плохо.

И это было правдой. Тогда действительно все было не плохо.

Гораздо хуже было пять лет назад. Когда ее мужа не стало. Это была невосполнимая ужасающая потеря, ведь он всегда был рядом с ней: когда встречал ее после уроков в старших классах, когда ждал возле дома на свидание, когда делал предложение, когда узнал, что у них будет ребенок, даже когда он уехал в далекую жаркую страну выполнять долг – защищать что-то от кого-то, она не вдавалась в детали, знала только, что это очень важно, так ей всегда говорили, он был рядом. Когда уезжал, он еще был тут, и когда писал письма, что пахли жарким песком, даже пролежав на почтовых перекладных неизвестное сколько времени, еще был тут. А потом пропал. Она поняла это ровно в тот момент, когда взяла в руки письмо, от которого не пахло песком, наоборот от него веяло пронизывающей сыростью. И как только посыльный вручил ей его – так сразу стало плохо. И некуда стало идти и нечего стало ждать. Она просто садилась на диван и смотрела в одну точку, отвлекаясь только на возмущенный удар крохотной, только-только сформировавшейся ножки в своем животе.

Родителей в живых уже не было. Из родных оставался только старший брат ее мужа. Он был слабее физически, но куда умнее, поэтому он не поехал в далекую, жаркую страну. Он остался тут в пропитанном сыростью кабинете заклеивать письма с бездушными строчками. Но будучи умным он там не долго задерживался, и вскоре перебрался в кабинеты повыше. Узнав о трагедии, он подсуетился, чтобы пристроить ее, молодую беременную, в эту организацию. Делать они ничего не умела, ее взяли уборщицей. Он даже выбил ей пристойный оклад, что вкупе с пенсией вдовы вполне хватало, на нее и на ребенка. Дядя помогал первое время, а потом также неожиданно пропал. Она так и не узнала точно, что было причиной. Никаких новостей о нем так и не появилось. Но к тому моменту, она уже узнала, что люди из кабинетов могут пропадать просто так, в одно мгновение и без причины.

Так что в тот момент, в отделе кадров, она просто встала, поблагодарила товарища за прибавку и пошла по коридорам в гардероб, чтобы надеть привычную униформу.

И пятнадцать лет пролетели. За это время прозвучало множество сигналов, но с тем первым по ужасу ничего не могло сравниться. Когда она слышала команду, то молча брала весь инвентарь и уже сама спускалась на лифте до подвального этажа. Внизу ее встречал очередной товарищ в форме и отводил к нужной двери. Уборка в подвале при всей своей неожиданности также стала частью расписания – не больше часа вне зависимости от степени загрязнения. Именно через такой промежуток времени металлическая дверь снова откроется, чтобы выпустить ее. И если первые разы ей еще приходилось сдерживать рвотные порывы и слезы, то со временем это стало лишь частью рутины. И отдельные осколки стекла, и клочья одежды, зубы, кровь и ногти – все это в итоге превращалось в грязь, одно сплошное месиво, которое нужно убрать. Тем более, когда кровь бестелесная, остывшая, растекшаяся по полу – уже все не страшно. Страшно, когда она пульсирующая и горячая, покидает тело, к которому принадлежит. Но ей, слава богу, никогда не приходилось этого видеть. Как и людей, оставивших эту кровь.

За это время у нее появилась некоторая уверенность в завтрашнем дне и можно даже сказать уважение в этих стенах. Все-таки двадцать лет в этих коридорах, столько никто не смог продержаться. А она просто приходила и выполняла свою работу, качественно, бесшумно и без лишних разговоров.

За это время сын закончил школу, сам поступил в университет, даже не пришлось обращаться за помощью к кому-нибудь из товарищей. Он получил место в общежитии и съехал из их скромной двушки на окраине города. Она была несказанно им горда. Скопив немного денег с первых подработок он подарил ей старенький Айпад, на котором она смотрела видео по кулинарии и хозяйству, но куда чаще они ботали по видеосвязи. Сын, как она всегда и хотела, вырос похожим на отца: высокий, жилистый, с непокорным вихрем на лбу, как символом независимого нрава. У отца он действительно был крут, у сына пока выказывался в юношеском максимализме и, как он сам это заявлял, в обостренном чувстве справедливости. Ее житейская покорность была ему не по нраву, хотя ему хватала ума не показывать это. Он ведь знал, где именно она работает, но чем именно занимается точно представления не имел – такое разглашать не нужно. Никому, ни соседям, ни знакомым, и уж тем более единственному сыну. Того что место работы – большое серое прямоугольное здание в центре города – достаточно. Кто знает – поймет, кто – нет, тем лучше.

В университете сын не только отлично учился, но и стал активным членом университетской жизни. И если место в баскетбольной команде радовало мать, то от его разговоров на политические темы ее сразу бросало в дрожь. Он вошел в редакторский состав самиздатовской газеты, писал тексты о текущей ситуации в стране, проводил какие-то расследования о коррупции и ущемлении прав. Его тексты, порой такие глупые и наивные, приправленные юношеским максимализмом, были полны неколебимой уверенностью и верой. Не ограничиваясь словами, он сам утраивал пикеты, стоял с плакатами, с вечными и благородными лозунгами.

И эти его устремления пугали ее больше всего. Она отговаривала, разумеется, и предупреждала, боже сколько раз она ему говорила, что не стоит, не надо, ничего не изменишь, все глупости, все слишком сложно, все слишком глубоко, безгранично глубоко, чтобы было возможно что-либо изменить. Что система, с которой он в своих пылких речах и поступках пытается бороться, уже работает, работает давно и исправно, что она всасывает в себя все и всех, безжалостно пропускает через жернова, и прогладывает, никогда не давится, просто всасывает, обнажая, садистки срывая сначала социальный статус, затем моральное состояние, и под самый конец физическое. И все. И нет больше никого. И ничего. Только память, скорее полупамять, потому, что слова о ней произносятся только полушепотом. Но он лишь отмахивался, говорил, что только так можно что-либо поменять – надо говорить бесстрашно, выходить против системы. И чем больше громче произносить правильные слова, тем больше шанс, что их услышат. Они ссорились и завершали разговор, она плакала. На следующий день он, конечно, перезванивал, просил прощения, уверял, что все в порядке, чтобы она не волновалась, он очень аккуратен и не допустит, чтобы что-то плохое случилось.

А потом в один вечер он не позвонил, хоть и обещал. Она старалась не предавать этого большого значения, мало ли у мальчишки в двадцать лет занятий. Наверняка найдутся поинтереснее, чем болтать с престарелой матерью по Фэйстайму. Но сердце все равно волнительно стучало в груди. Она слишком хорошо знала, как люди могут бесследно исчезать.

На следующий день по телевизору в новостях упоминали что-то про студенческие выступления, стычки с полицией, были задержания. Она бросилась к телефону, набрала его, но телефон был выключен. Бесчисленное количество раз за вечер она набирала его номер, но все безрезультатно.

Звонила в университет, звонила в полицию, но что там, что там не стали давать никаких комментариев. Она чувствовала, что ее просто водят за нос. Дни растягивались бесконечно, каждая секунда в безвестности стала испытанием. На работе она то и дело, смотрела на свой телефон, но тот безжалостно молчал. Отпросившись с работы она пришла к университету, там уже было несколько родителей, которые пытались разузнать, что случилось с их детьми. Официальные лица ничего не говорили. Только учащиеся, опасливо поглядывая через плечо, рассказали, что когда приехала полиция, многих погрузили в автозаки и увезли. Некоторые уже вернулись, говорили о допросах, но больше они ничего не видели.

Она просто обезумела от неизвестности, так и не уснув ночью. На следующий день на работу, она останавливала товарищей в форме, что проходили мимо нее, и спрашивала, знают ли те что-нибудь про студентов, где те могут быть. Но товарищи в форме лишь грубо одергивали, что ей лучше заткнуться и следить за чистотой, и лишь некоторые, видя всю материнскую скорбь и отчаяние, уходили потупив глаза. А она продолжала свою работу, храня веру, что кто-то позже обязательно ей поможет что-нибудь разузнать о сыне.

И в этот момент прозвучал сигнал. Ее сковал ужас, как в тот, самый первый раз. И капли так же методично падали на паркет.