Иркутский НЭП: начало конца. Дело иркутского ОМХа (1926—1927)

Итог подо всем этим как нельзя лучше подводит фраза Остапа Бендера в одной из финальных глав «Золотого теленка»: «А что я могу на них сделать, кроме нэпманского жранья?Вот навалился класс-гегемон на миллионера-одиночку!»

* * *

«Прощай, прощай, моя квартира!»

Булгаков. «Зойкина квартира»

В «деле иркутского ОМХа» есть одно совершенно изумительное совпадение – 28 октября 1926 года, когда следствие выходило на финишную прямую, в театре имени Вахтангова на Арбате состоялась премьера пьесы Булгакова «Зойкина квартира».

Очень может быть, что в то самое время, когда на московской сцене Зоя Денисовна Пельц, вдова 35 лет, устраивала в своей показательной швейной мастерской кутежи с участием коммерческого директора треста тугоплавких металлов Гуся-Ремонтного, за пять тысяч километров от нее, в далеком Иркутске, кустарь-одиночка Александра Петровна Коломбо, 32 лет, проживающая без эмигрировавшего из страны мужа, давала показания о регулярных пьяных вечеринках в помещении собственной шляпной мастерской. К счастью для «веселой шляпницы» это не закончилось трупом одного из гостей и у нее в квартире не было опиекурильни, однако свои 3 года строгого режима за организацию притона и сводничество Коломбо получила.

Чтобы оценить всю силу воздействия на ответственных работников соблазнов нэпа, нужно представлять общую атмосферу, царившую в то время в центре города. К середине 20-х годов Иркутск, как, впрочем, и любой другой крупный город, в достаточной степени походил на себя – дооктябрьского. Во всяком случае внешне. Шляпная мастерская (и модная мастерская дамских нарядов) Коломбо располагалась в бывшем доме Кравца по улице Карла Маркса, 20[46 - Сейчас ул. Грязнова, 1. Здание, в котором размещается кинотеатр «Дон-Отелло»] – на полпути между губисполкомом и губкомом ВКП (б), почти напротив кинотеатра «Гигант»[47 - Карла Маркса, 21 – сейчас Карла Маркса, 15] и ресторана «Новый Свет»[48 - Карла Маркса, 23 – сейчас Карла Маркса, 19]. В здании также размещались часовые и ювелирные мастерские и магазины Апельройта и Езрица, парикмахерская Лонциха, а в смежном здании – американская чистка обуви Калариса и электро-слесарно-столярная мастерская ОМХа. Буквально в двух шагах находились винно-гастрономический магазин Жинкина и Русинова[49 - Уг. Карла Маркса и 4-й Красноармейской (сейчас Киевской)], рестораны «Гаспар» (бывший «У чеха»)[50 - 4-я Красноармейская, д. 2 – сейчас ул. Киевская, 2], «Москва»[51 - 3-я Красноармейская, д. 3 – сейчас ул. Грязнова, 3], Кофейно-кондитерская (б. Скибинского)[52 - Карла Маркса, д. 22 – сейчас ул. Киевская, 1], меблированные комнаты «Европа»[53 - Уг. Власовского и 5-й Красноармейской, 13/9 – здание снесено, находилось по адресу пер. Пионерский, 11], гостиницы «Центральное Подворье»[54 - Уг. ул. Троцкого и 5-й Красноармейской, 19/29 – сейчас Дзержинского и Б. Хмельницкого], «Коммерческое Подворье»[55 - Уг. ул. Троцкого и 4-й Красноармейской, 27 – сейчас Дзержинского и Киевской], «Семейные номера»[56 - 3-я Красноармейская, д. 19 – сейчас Грязнова, 13], «Гранд-Отель»[57 - Карла Маркса, 34 – сейчас ул. Литвинова, 1] и номера Юдковской[58 - Уг. ул. Троцкого и 2-й Красноармейской —сейчас Дзержинского и Лапина]. И во всех этих заведениях бурлила жизнь. Конечно, можно было идти после работы в театр, библиотеку или на «музыкальную пятницу» в университет, но все сложилось иначе.

«В 1924 году заявление об аренде помещения для шляпной мастерской она [Коломбо] подавала Фельдгуну. Он ей сначала отказал. Коломбо пошла к Соловьеву – заместителю заведывающего управлением недвижимыми имуществами и рассказала ему о своих затруднениях. Соловьев стал ей жаловаться, что ему скучно и спросил: не может ли она устроить пельмени, на которые они придут с Фельдгуном? В октябре 1924 года к ней пришли Киселев, Соловьев и Фельдгун и принесли с собой вино […] Приходили к ней еще не раз. […]

В общем «семейный круг» собирался у нее 15 раз. В одно из посещений Кузиков напился до бесчувствия и его пришлось выносить на руках. Все это она делала, по показаниям на предварительном следствии, с целью получить помещение на льготных условиях. Кроме того, и «сама люблю выпить»»[59 - Советская Сибирь, 1926, №298, С. 2.].

«Кузиков встает и мрачно заявляет: – Пьяного не выносили, а пить – пью»[60 - Власть труда, 1926, №293, С. 6.].

* * *

«Шумит ночной Марсель.

В «Притоне трех бродяг»,

Там пьют матросы эль,

Там женщины с мужчинами жуют табак»

Н. Р. Эрдман

Если Коломбо представлялась в ходе процесса «мещанским омутом» и «угаром нэпа», то Тамара Михайловна Муратова-Добровольская проходила уже по разряду утонченных «гримас» и сюжет с ее «салоном», хотя и был поставлен в один ряд с Коломбо, все-таки выглядит не таким однозначным. К сожалению, без привлечения материалов самого уголовного дела[61 - Возможно хранящегося в фонде № Р-1027 Сибирского краевого (затем областного) суда в ГАНО.] в этой части истории остаются интригующие пробелы – из газет мы не узнаем ни где находилась квартира Муратовой, ни как она выглядела, хотя были напечатаны портреты и менее значимых персонажей.

Начать с того, что на протяжении цикла публикаций она проходила под несколькими фамилиями – Муратова, Муратова-Добровольская, Чагодаева, Чегодадзе, Шкипер и эволюционировала от «бывшей княгини» до просто «оригинальной женщины». По разбросанным в газетах деталям можно лишь попытаться реконструировать часть иркутского периода ее жизни.

Муратова-Добровольская родилась 1895/96 г. в г. Владикавказе в семье служащего в коммерческом предприятии, где-то получила высшее музыкальное образование, где-то выступала под псевдонимом Чагодаева и преподавала музыку[62 - Власть труда, 1927, №4]. Как и когда она появилась в Иркутске, когда и каким образом стала женой сотрудника ОМХа (а до революции – помощника по денежным расчетам делопроизводителя хозяйственного отделения городской управы) Константина Дмитриевича Шкипер[63 - В справочнике «Весь Иркутск с отделами Забайкальской и Якутской областей» на 1909 год на стр. 71 и в издании «Справочник по городу Иркутску и Иркутской губернии на 1915 г.» на стр. 76 – помощник по денежным расчетам делопроизводителя II стола Хозяйственного отделения городской управы. В издании «Календарь-справочник по г. Иркутску и Иркутской губернии на 1914-й год» на стр. 187 – среди членов правления Ссудо-сберегательной кассы служащих Иркутского городского управления. В первой половине 20-х гг. Шкипер в связке с ОМХ неоднократно встречается в газете. Извещение о смерти и назначенных на 9 марта 1935 похоронах опубликовано в «Восточно-Сибирской правде», 1935, №55.], почему и когда их брак прекратился или прервался – совершенно неясно. Мы знаем только, что в 1924 году Муратова уже проживала в Иркутске и частным образом преподавала музыку (одной из ее учениц была жена обвиняемого арендатора бани – Новомяст).

С какого момента частные уроки стали дополняться «салонными» вечерами (в ходе следствия иногда называемых даже «балами») и изначально ли Муратова «в шутку» представлялась «княгиней», также неизвестно, но к осени 1925 года «у нее на квартире собирался весь цвет иркутских нэпачей. Бывали и артисты, и профессора, но преимущественно купцы, явные и тайные проститутки […] Обычно угощению предшествовала музыка, декламация, живые картины, а временами и постановки целых водевилей. После угощения публика расходилась ночевать парами»[64 - Советская Сибирь, 1926, №255, С. 2.]. Квартира Муратовой в кругу ее посетителей «цинично именовалось «красным уголком»[65 - Власть труда, 1926, №286]. Вечеринки устраивались «каждую субботу. По средам были ужины после возвращения из театра […] Играли на рояле, пели, ставили кабарэ, устраивали игры с поцелуями. […]

Брали из конторы Транслеса столы и стулья[66 - Это единственное косвенное указание на местонахождение квартиры Муратовой-Добровольской. Иркутская районная контора «Сибтранлес» размещалась в здании по ул. Ленина, 15 (сейчас – Ленина, 11). Переноска стульев и тем более столов предполагает, что квартира располагалась в том же или соседнем здании.]. Гостей бывало человек 30. Продукты привозились с собою: корзины две сладкого вина, простого – четверть, пиво, крюшон, птица в холодном виде […] Вообще вечера были роскошные. Гулянка продолжалась часов до 4-х. Некоторые уходили часов в 8 утра»[67 - Советская Сибирь, 1926, №301, С. 2.].

Гостями квартиры были разные люди, но очевидно, что собиравшееся здесь общество отличалось от завсегдатаев шляпной мастерской. И хотя на суде Муратова отрицала присутствие на вечерах «спекулянтов», в перечне привлеченных к процессу свидетелей мы видим не только членов коллегии защитников А. С. Эфрона, В. Г. Розена и К. С. Юдельсона, но и семейство арендатора бани Новомяст, и их родственницу Копцеву. Со стороны администрации мы также встречаем лишь «верхушку» – Лосевича, Киселева и Фельдгуна и как бы походя упомянутого… начальника губернского административного отдела и губернской милиции М. П. Мельникова (кстати, как-то тихо, без опубликованных мотивировок, освобожденного от занимаемых должностей в конце сентября или начале октября 1926 г.).

На суде Муратова подтвердила лишь четыре вечеринки (именно такое их количество записано в заключительной части приговора), на которых по показаниям большинства свидетелей решительно ничего предосудительного не происходило. Такой контраст между обличительным пафосом публикаций в начале следствия и материалами с заседаний суда в декабре, невольно наводит на мысль, что этот градус был понижен намеренно. Возможно, с целью не позволить «снизить большое и волнующее содержание дела до степени малюсенького анекдота», а может быть и для того, чтобы не выводить на сцену хорошо известных и влиятельных в городе людей.

В результате «дискредитация советской власти» стала выглядеть не очень убедительно. Конечно, исполнение песен Вертинского или «Танца апашей»[68 - Стиль парного танца, родившийся в начале XX века в парижских трущобах], гипнотические сеансы и «народные поцелуйные игры» накладывали на вечера печать отнюдь не пролетарского декаданса, как и розовые конверты адресованные «сеньору Лосевичу»[69 - Власть труда, 1926, №294, С. 5.], приносившиеся курьером председателю губисполкома. Однако все это мало походило на обличительные описания периода начала следствия, вроде этого: «На пьянках женщин и вина было в изобилии. Пьяные оргии завершались повальной свалкой. Под музыку, под рояль, под гармонь, под тоскливые цыганские романсы, валились опустившиеся коммунисты под столы, засыпая в пьяных объятиях женщин»[70 - Власть труда, 1926, №249, С. 8.].

Интересно, что в ряд свидетельств «идеологического разложения» были поставлены и, казалось бы, вполне невинные вещи. В самом деле, что крайне ужасного было в исполнении «Танго-Сатаник», написанного вполне лояльным к советской власти композитором М. И. Николаевским[71 - Матвей Иосифович Николаевский (28.06.1882, Москва – 01.03.1942, Куйбышев), с 1920 концертмейстер Большого театра. Автор методических работ по вопросам фортепианной педагогики, сочинений для симфонического оркестра, для фортепиано, романсов, песен, в т. ч. «Под дугой колокольчик поет» (сл. В. Гарлицкого), «Эй, довольно» (сл. К. Подревского, 1927), «Широка в полях дорога» (сл. К. Подревского, 1927).). Старший брат – Николай (1880—1951), кларнетист и военный дирижер, один из основоположников современной отечественной военной музыки. «Сатаник танго» – [битая ссылка] http://pleer.com/tracks/13222357IkvA.], или в постановке миниатюры «Притон трех бродяг», за год до этого появившейся на подмостках московского театра «Не рыдай»[72 - Популярное танго и миниатюра Н. Р. Эрдмана (стихи) и Ю. С. Милютина (танго), написанные в 1924. Исполнялась Р. Зеленой, М. Местечкиным и М. Гаркави. Танго было очень популярным, через год оно же было опубликовано с новым, идеологически выдержанным текстом О. Осенина о мрачной жизни марсельских рабочих. Текст этот пропагандировался официально, но в фольклоре не закрепился.]. И уж тем более странным выглядит помещение в этот перечень декламации стихов Есенина. Статья Г. Ангарского «Без дороги: Против упадочничества, против «есенинизма» с выдержками из «Комсомольской правды» была опубликована во «Власти труда» только 25 сентября. И хотя к концу года «есененщина» уже безоговорочно рассматривалась как причина упадочнических настроений и суицидов в молодежной среде[73 - Вот характерный пример такой подачи: «Среди учащейся молодежи наблюдаются случаи самоубийства. За эту осень было два случая. Не очень давно застрелился комсомолец (рабфаковец) и оставил записку: „В смерти никого не вините“. Причины подобных самоубийств – это отрыв от практической работы, отрыв от работы массы, уклон в сторону „есененщины“. Застрелившийся недавно комсомолец до смерти писал какую-то „мрачную“ поэму» // Власть труда, 1926, №299, С. 4.], во время проведения «салонов» Есенин был не только любим, но и официально «почитаем». Еще 17 января в иркутском Доме работников просвещения проходил «вечер памяти русского крестьянского поэта Сергея Есенина», летом 1926 г. публиковалась информация об открытии в Константиново именной избы-читальни с уголком-выставкой, посвященной его творчеству.

В общем, неудивительно, что адвокат Муратовой – В. М. Рябкин – настаивая на оправдательном приговоре для своей подзащитной прямо заявлял на суде: «Статья 171 предусматривает различные виды содействия чужому половому разврату. В действиях Муратовой не доказана эта посредническая деятельность. […] Также не доказан второй признак этой статьи – содержание притона; помимо всего не доказан необходимый для этого признака корыстный мотив»[74 - Власть труда, 1927, №4, С. 3.].

В феврале или марте 1926 г. Муратова неожиданно уезжает из Иркутска и просит знакомых никому не сообщать своего адреса. В письме к одному из своих учеников – Юдельсону – она сообщает: «я встретилась с очень ответственным работником, он взял меня на банкет и сделал мне предложение […] у него большие связи и я смогу хорошо устроиться в Москве. Наконец, чем я рискую? Я встретила профессора, он еще интереснее Женечки Лосевича»[75 - Власть труда, 1926, №297, С. 4.]. Где и когда она была арестована мы не знаем.

Несмотря на явно недостаточную доказанность обвинений Муратова-Добровольская также получила 3 года строгой изоляции с последующим поражением в правах на 5 лет.

* * *

«ИРКУТСК, 7. (Сиброста). Начиная с нового хозяйственного года прекратил свое существование целый ряд крупных частных фирм. Закрылось много частных лавок, преимущественно мануфактурных. Товарная биржа объясняет это явление началом регулирования наценок в частных торговых предприятиях, а также трудностями закупки ходовых тканей для частника»

Советская Сибирь, 1926, №232 (8 окт.)

Из 32 обвиняемых по делу Иркутского ОМХа было осуждено 25: шестеро (Лосевич, Киселев, Фельдгун, Богданов, Поляков и Кузиков) приговорены к расстрелу; пятеро (Ножнин, Филиппов, Коломбо, Муратова, Новомяст И.) – к 3 годам строгого режима с последующим поражением в правах на 5 лет; шестеро (Добкин, Головня, Шварц, Алексеев, Юдкин, Борейша) – к 2 годам; шестеро (Близневский, Попов, Пешков, Соловьев, Богатырев, Байкалов) – к 1 году; Голубцов и Павлов – к 2 и 1 годам условно; семеро (Радыгин, Дурново, Лавриненко, Лаврентьев, Белоголовый, Пилипенко, Новомяст А.) – оправданы[76 - Заключение было публиковано в №№3, 4 и 5 «Власти труда» за 5, 6 и 7 янв. 1927 года соответственно.]. Все осужденные подали кассационную жалобу в Верховный суд РСФСР, по итогам рассмотрения которой 3 февраля 1927 еще двое из них (Голубцов и Борейша) были оправданы[77 - Советская Сибирь, 1927, №29; Власть труда, 1927, №30.], а Добкину срок был снижен с двух лет до полугода. Прошение о помиловании направленное во ВЦИК приговоренными к высшей мере осталось неудовлетворенным[78 - Советская Сибирь, 1927, №33].

При, можно сказать «молниеносном» следствии и затяжном суде, процесс как-то исключительно быстро пропал из повестки после своего окончания. Не получила даже распространения такая типичная примета того времени, как трансформирование фамилий злодеев с помощью суффикса «-щина» в понятие общего характера. «Лосевичевщина» и «Киселевщина» лишь единожды мелькнули в газетном заголовке[79 - Советская Сибирь, 1926, №255, С. 2.], но не использовались даже в речах общественных обвинителей.

Итоги процесса еще использовались А. Г. Ремейко в качестве аргумента на сессии ЦИК СССР о снижении бюрократического давления центра на регионы в конце февраля 1927 года[80 - Власть труда, 1927, №52: «Как раз в Иркутске, откуда я приехал на сессию, недавно шел процесс группы ответственных работников, по которому теперь, в результате решения высших судебных органов, расстреляно 6 человек. Как раз это говорит о том, что существующая форма, несмотря на ее детализацию, несмотря на ее подробный характер, не обеспечивает нас от растрат и хищений».]. На него ссылались в марте, оправдывая неисполнение партийных директив, полученных в октябре 1926 и… всё. Последнее обнаруженное упоминание о деле Лосевича датировано концом апреля 1927 года, когда в Иркутске был произведен арест членов антисоветского «Комитета взаимопомощи» (епископ Ираклий, Шипунов, Галахов и др.): «Организация вела систематическую контрреволюционную агитацию… На деле Лосевича и К-о строились проповеди о „блудных сынах“, отошедших от бога и потому согрешивших и так пострадавших»[81 - Власть труда, 1927, №91].

Из инициаторов, обвинителей и защитников, фамилии которых мелькали на страницах газет в связи с делом иркутского ОМХа мало кто пережил следующее десятилетие: Эйхе, Сырцов, Банкович, Ремейко, Зимин, прокурор Пачколин, адвокаты Поротов, Дубовик, Рябкин – были репрессированы в 1937—1939 гг.

И все же, несмотря на то, что дело иркутского ОМХа пропало из официальной риторики практически сразу после своего окончания, в человеческой памяти оно задержалось надолго. Впечатление, оказанное газетными публикациями 1926—27 гг. было настолько сильным, что его не могли вытеснить ни прокатившиеся по стране волны репрессий, ни Великая Отечественная война, ни целина, ни великие стройки второй половины XX века. В 1974 году в Новосибирске были опубликованы беллетризированные мемуары советского писателя Г. А. Лосьева[82 - Лосьев Георгий Александрович (1900.05.22, Тифлис – 1976.09.14, Новосибирск). В 1920-х – 30-х гг. в ЧК и следственных органах. Писатель. 1927 – повесть «Кровь и снег». Публиковался в журн. «Сиб. огни», «Охотник и пушник Сибири». Книги: «Самоубийство Никодимова» (1962), «Рассказы народного следователя» (1964), «Вексельное право» (1966), «Сибирская Вандея» (1967), «Рассказы военного следователя» (1974) – неоднократно переиздавались в 80-х, 90-х гг и нач. 21 века. Так же см. статью: Истребитель бандитов и волков // Вечерний Новосибирск, 2006, 30 нояб., [битая ссылка] http://vn.ru/index.php?id=82277.] «Рассказы военного следователя». В прошлом чекист и работник следственных органов, спустя полвека пишет:

«В конце нэпа по всей Сибири, Забайкалью и Дальнему Востоку прогремело «Дело Лосевича и княгини Муратовой».

Лосевич, в прошлом видный советский работник, участник Гражданской войны, во времена нэпа морально разложился.

Оказавшись на огромном по тому времени посту председателя Красноярского крайисполкома, Лосевич беспробудно пьянствовал, окружил себя классово-чуждым элементом и по горло увяз в болоте половой распущенности. Когда рука партии наконец схватила перерожденца, оказалось, что прокучены, пропиты десятки тысяч государственных денег.

Начался широкий процесс, прозвеневший набатом по городам Сибири. Газеты печатали судебные отчеты, посвящая им целые страницы. Одна за другой развертывались омерзительные картины морально-бытового разложения целой группы красноярских ответственных работников, устраивавших грандиозные попойки и «афинские ночи». Пропившие честь и совесть, обанкротившиеся руководители не метафорически, а в действительности купали своих наложниц в ваннах с шампанским.

Царицей этих вакханалий была любовница Лосевича, восточная красавица и бывшая княгиня Муратова, иронически называвшая себя «княгиней семи баранов». Возможно, что Муратова намекала на число своих одновременных сожителей, но сама она расшифровала этот свой титул иначе, утверждая, что после смерти ее отца, кавказского князя, все доставшееся ей наследство составляли семь курдючных баранов…

Рабочие массы Сибири откликнулись на процесс красноярских перерожденцев единодушным возгласом: «Смерть!»

Иначе быть и не могло. Лосевич, Муратова и еще несколько краевых заправил, участвовавших в растратах и оргиях, заплатили за преступления жизнью. Остальных осудили на разные сроки лишения свободы»[83 - Цит. по: Лосьев Г. А. У чужих берегов. М.: Вече, 2006.]

Велика была сила газетного слова, если даже через пятьдесят лет, пусть и перепутав место действия, пожилой человек помнил фамилии главных персонажей и даже некоторые красочные подробности, вроде «княгини семи баранов» (в оригинальных статьях их речь, правда, шла о пяти). Лосьев мог знать о деле Лосевича только из публикаций в «Советской Сибири» и то, что ему запомнилось – практически квинтэссенция их «фельетонной» части.

На этом публицистическая и литературная линия этой драмы заканчивается. Только в 1995 году в научном журнале «Гуманитарные науки в Сибири» выходит статья И. В. Павловой «„Иркутское дело“ 1926 года», но это начало уже совсем другого – историографического – сюжета.

Автор благодарит: жену Ирину – за терпение и искренний интерес к рассказанной истории, Александра Сергеевича Снарского – за любезно предоставленные иллюстративные материалы, и, конечно, библиотечную сеть страны – за сохранность источников.

    весна 2015

Читайте советские газеты

лирическое отступление к прочтению не обязательное

«The newspapers are making morning after morning the rough draft of history. Later, the historian will come, take down the old files, and transform the crude but sincere and accurate annals of editors and reporters into history, into literature[84 - «Газеты утро за утром создают черновик истории. Потом придет историк, разберет старые папки и превратит сырые, но точные и аккуратные анналы редакторов и репортеров в историю, в литературу.»]»