Услышь нас, Боже

(Также не могу не отметить, что почти всю информацию для данных заметок я почерпнул из занимательной книги, одолженной нам третьим помощником капитана: «Водный мост» Хелен Николей, вышедший в свет… и т. д., и т. п. Упоминаю об этом лишь потому, что, как ни странно, никогда раньше не читал книг о Панамском канале.)

Вы, наверное, тоже. Вероятно, есть более солидные, академические работы на эту тему. Их можно найти в Токио, в Москве – наверняка в Акапулько – и даже в Глазго или в библиотеке ЮНЕСКО, но книга мисс Николей отличается редким, почти домашним уютом. За что ей моя искренняя благодарность.

Итак, нам известно, что в Бристоле Уильям Патерсон сел на корабль и отправился на Багамские острова и в Вест-Индию, где завел тесную дружбу как с туземцами, так и с буканьерами: первых он обучал богословию, от вторых узнавал все, что можно, о странном регионе, куда забросила его судьба.

(Например, что вблизи Дарьенского залива нет высоких гор, а значит, там будет несложно прорыть судоходный канал.)

Разработав подробный план, пишет Хелен Николей, Патерсон вернулся в Англию, надеясь заинтересовать короля строительством канала в Панаме, однако быстро разочаровался в собственном проекте и основал Английский банк, хотя вскоре вышел из совета директоров – возможно, предполагает мисс Николей, потому что его многочисленные новаторские идеи пришлись не по нраву другим, более консервативным руководителям, – собрал 900 000 фунтов стерлингов и, видимо, во внезапном приливе патриотизма, учредил Шотландскую компанию, потому что в те времена Шотландия и Англия не были единой державой, как нынче.

В 1698 году Уильям Патерсон и еще 1000 колонистов отбыли в экспедицию, впоследствии получившую название Дарьенской, и высадились в этих краях, прославленных Бальбоа и Педрариасом – и на другой манер Китсом, – где Патерсон, без сомнения, опять завел тесную дружбу как с туземцами, так и с буканьерами: первых, как водится, обучал богословию, от вторых узнавал все, что можно, о странном регионе, куда судьба забросила его – еще одного странника в золотом царстве – и где его спутники основали колонию и назвали ее Каледонией, чтобы привнести в чужой край нечто привычное и родное (как позже назвали Новой Каледонией ту территорию, что ныне носит название Британской Колумбии), а свой город они нарекли Новым Эдинбургом. Но испанцы, возможно не одобрявшие богословия, повели себя недружелюбно, а индейцы, которым, возможно, не нравилось название Новый Эдинбург – вкупе с неодобрением богословия, – проявили себя с самой что ни на есть отвратительной стороны.

Но тут история становится трагической – эпидемия лихорадки; погибли несколько сотен человек, в том числе жена и сынишка самого Патерсона. Пока Панама и Картахена собирали морские и сухопутные силы для изгнания неугодных жителей Новой Каледонии, английский король – отчасти чтобы задобрить Испанию, отчасти чтобы потрафить британским купцам – запретил губернаторам Виргинии, Новой Англии, Ямайки, Барбадоса и Нью-Йорка оказывать помощь Дарьенской колонии.

В конце концов Патерсон впал в отчаяние, и поселенцам пришлось бросить колонию – и, как пишет мисс Николей, «посреди океана полумертвые, разуверившиеся колонисты прошли мимо судна, идущего им на помощь», а те, кто прибыл следом за ними, уже через десять месяцев тоже отказались от бесплодной борьбы. На сегодняшний день от великой мечты остались лишь два названия на карте: Каледонский залив и Пуэрто-Эскосес. И больше века никто даже не заикался о Панамском канале.

Меж тем над миром уже занималась заря новой великой эпохи. Век просвещения. Руссо, Вольтер, Адам Смит, электричество, сэр Исаак Нью-тон, Галлей, Линней, Гершель, Уайтфилд, Сведенборг, Пристли, кислород, вакцинация, дешевая почта, конные трамваи и крах Компании Южных морей. Англия с ее планами развивать американские колонии и последующими попытками их усмирить. Петр I и Екатерина II в России, Фридрих II в Пруссии, три Людовика, Великая французская революция и диктатура Наполеона. Англия воюет с Францией. Франция воюет с Испанией. Франция и Германия бьются за Эльзас. Испания воюет с Португалией. Швеция нападает на Данию. Россия – на Оттоманскую империю. Франция воюет с Россией. Англия, Франция, Голландия и Германия воюют с Испанией – после чего громят Наполеона, – а затем Англия почти непрестанно воюет с Испанией и в 1780 году отправляет две отдельные флотилии к Панамскому перешейку, одну – против испанских колоний на восточной его стороне, вторую – для захвата земель рядом с озером Никарагуа и рекой Сан-Хуан на западе, и эта вторая флотилия идет под командованием Горацио Нельсона. И хотя Горацио Нельсон был убежден, что озеро Никарагуа является ключевой точкой для всей ситуации, этаким Гибралтаром, который, если бы остался за Англией, разделил бы испанскую Америку на две части, нам теперь трудно поверить, что столько людей, живших в век просвещения

и торжества разума, могли быть так чертовски глупы, так свирепо невежественны, не учились на прошлых ошибках и продолжали творить те же самые кровавые зверства. Но именно так все и было, о чем и написано в весьма увлекательной книге авторства мисс Хелен Николей, которую мне одолжил третий помощник. Так что мне было приятно прочесть – хотя я сам англичанин, а вернее, шотландец, и потому отношусь с тайной симпатией к старине Патерсону, основавшему Английский банк, – так вот, мне было приятно прочесть, что в 1846 году США заключили договор с Новой Гранадой, согласно которому получили эксклюзивное право на транзит по территории Панамского перешейка от границ Коста-Рики до Дарьенского залива, а взамен обязались обеспечивать нейтральный статус любого канала, который может быть здесь построен, и защищать его от нападений извне, что особенно радостно для меня, поскольку один из моих собственных предков – раньше я об этом не говорил, а теперь пришлось к слову – тоже вынашивал план строительства Панамского канала, причем этот план был принят весьма благосклонно на обеде, данном в честь де Лессепса в Нью-Йорке в 1884 году.

Подходим к Бальбоа под полной луной, против сильного отливного течения, облака, словно кости, вынутые из макрели, и зловещие скалы – убийственно инопланетные закаты для отчужденных скитальцев.

(Мартин был настолько подавлен мыслью о вероятной разлуке с женой, что на какое-то время, как порою случается перед лицом настоящего бедствия, утратил всякое чувство меры и на миг как будто вправду забыл, что важнее: потенциальная катастрофа самой разлуки или то обстоятельство, что, не имея возможности купить у стюарда бутылку «Мартеля», он теперь мог рассчитывать только на выпивку, которой его угостит шкипер, – причем в выпивке он нуждался особенно остро и считал себя вправе ее получить, поскольку шкипер был еще и представителем предавшей его компании. Примроуз возвращается с мостика без новостей, и перспектива промочить горло отодвигается в неопределенную даль, потому что командир ведет свое судно против сильного отливного течения, под сгустившимися облаками, похожими на кости макрели, в гавань Бальбоа; и хотя было ясно, что под грузом такой ответственности сам шкипер тоже не станет пьянствовать – это предположение оказалось ошибочным, – Мартина все равно возмущало, что их не пригласили на аперитив; чуть погодя Мартин в сердцах выпил холодной воды, и произошло нечто весьма странное, его чувства по поводу недостижимого алкоголя снова преобразились в печаль: еще чуть погодя выпитая вода ударила в голову Мартину Трамбо, словно некое волшебство превратило ее в крепкий напиток… Тем не менее, когда корабль уже стал на якорь неподалеку от берега Бальбоа в россыпи ночных огней, а шкипер закончил рыбачить с кормы и наверняка завалился спать, потому что назавтра ему предстоит ни свет ни заря вести судно через канал, Мартин еще долго и тщетно ждал приглашения, – ждал, хотя принял за ужином по меньшей мере две кварты вина и, по идее, его страсти по выпивке должны бы отчасти уняться. Но нет: он по-прежнему напряженно прислушивался во взбудораженном ожидании, что шкипер все-таки постучит в дверь их каюты и тем самым избавит его от страданий. Боже правый, неужели бедняга стюард вот так же ждал чаевых? С той же гложущей душу тревогой, с какой мексиканцы, наверное, ждут la mordida, сиречь взятки? Мартина охватило желание немедленно спуститься вниз и дать чаевые стюарду, даже если придется выдернуть его из постели, и…)

Мистер Харон вышел с биноклем на палубу и глядел в темноту, в направлении канала…

27 ноября. Просыпаемся до рассвета – небо по-прежнему серое, луна еще светит, – разбуженные вторым помощником: в столовой нас ожидают сотрудники иммиграционного ведомства, им надо проверить наши документы, прежде чем судно войдет в Панаму. Полусонные, одеваемся впопыхах – я сам зол и встревожен, но до такой степени ненавижу всех вместе взятых иммиграционных служителей, что совсем их не боюсь, – и спускаемся вниз. Капитан muy correcto[41 - Весьма представительный (исп.).] в белой парадной форме, при черных с золотом эполетах и т.?д., пьет бренди с представителями властей. Все формальности – за тем исключением, что выпить нам не предлагают, – занимают не больше пяти минут, и мы выходим на палубу. Надо сделать из этого потешную сценку с Мартином. Ха-ха. Digarillas парят над Бальбоа, раскинув крылья. За корпусом «Генри Такера» пароходной компании Луккенбаха уже брезжит рассвет.

В семь утра идем между бакенами, у седьмого расходимся на встречных курсах с пароходом «Партения» из Глазго; изумрудные пальмы, справа мигает огнями прибрежная гостиница на сваях; густая зелень с обеих сторон; слева – остров, плоский, как блин, заболоченная земля, изумрудные джунгли, как салат из цикория, снова пальмы, в просветах между стволами виднеются белые домики и, кажется, очень хороший пляж, бакены словно миниатюрные Эйфелевы башни – зеленый фонарь прямо по курсу обозначает вход в первый еcloue (шлюз) – действительно замечательный пляж под салатом с цикорием слева, сразу за поворотом; мы приближаемся к первому бакену, справа – Бальбоа, пальмы и сооружения, похожие на загородные клубы, поля для гольфа; слева джунгли становятся гуще – 20 или 30 фрегатов парят в вышине, – справа тянется пристань, к ней подходит баркас, 20 негров с парусиновыми мешками поднимаются на борт по веревочной лестнице.

«Орион»: американский линкор устаревшего типа и подводная лодка.

Прохладный путь по каналу – справа илистые равнины, лодка, вытащенная на берег, полосатые столбы непонятного предназначения, затем нечто невинное вроде ольховой рощи в родном краю: чуть в глубине – 1?000?000 загородных клубов или борделей; маяк точно шахматная фигура, на илистых отмелях – белые цапли и гигантские дренажные трубы на фоне того же салата с цикорием. Теперь канал напоминает узкий, неспешный ручей с размытыми берегами.

Ласточки щебечут на наших мачтах, носятся вокруг наших мачт и антенн, резвятся, толкутся на марсе грот-мачты – и даже один большехвостый гракл.

Огромные фрегаты – digarillas, – обычные здесь, как стервятники в Мексике. Странное ощущение суши и птичьи трели.

Шлюзы.

Первый шлюз: Мирафлорес, 1913 г. Гигантские металлические ворота, очень высокие, но, кажется, слишком узкие – кораблю не пройти, – однако же мы проходим. Развлекаю Примроуз пересказом глупой истории из «Панча», о деревенской парочке, впервые попавшей в лондонское метро. «Нет, Марта, ты как хошь, а я в это темное гузно не полезу!»

Поднимаемся на 16,5 метров в двухкамерном шлюзе.

1000 птиц, предвещающих беды.

Второй шлюз: Педро-Мигель; 1913 г.

Опускаемся на 9,5 метров во втором, однокамерном шлюзе (символично) за 10 минут.

В салат из цикория добавляются алые акации и огненные фламбояны. Hombres кричат, несомненно, хотят la mordida.

Разрез Кулебра.

Самая черная страница в истории канала, ужас, крах, коллапс, самоубийства, убийства, лихорадка – на разрезе Кулебра. А теперь мы скользим по узкому каналу, роскошные джунгли как стена с двух сторон, потеряешься здесь, и уже через минуту-другую – либо смерть, либо очень своеобразная новая жизнь: обезьяны, птицы, орхидеи, зловещий хор джунглей. Жарко, как в турецких банях в аду. Джунгли приходится вырубать ежедневно.

Мемориальная доска на скале.

Аппаратура как для туманных горнов, водопады вдали. Вечный страх писателя, делающего заметки: как бы меня не приняли за шпиона. Водолазные поплавки. Золотые флаги, землечерпалки, одиночные станции наблюдения, в каждой сидит человек, смотрит в бинокль – высоченные тонкие башни; «Много банановых деревьев, – говорит Харон с его гортанным турецким смешком. – Когда-то здесь было полно аллигаторов, но не теперь».

РОБЕРТ ХАРОН

Консул Норвегии

Остров Таити, острова Общества

Американская землечерпалка «Тускада». Пытаюсь представить себе жизнь на таком судне в Панаме. Мутная вода. Вдоль Панамского канала тянутся джунгли, по камням носятся игуаны, кричат попугаи, поезд – такой же, как дома, в Англии, – громыхает по берегу. Какие-то кактусы, похожие издали на жимолость.

Корабль: «Ламантин» – Лондон.

Еще одно судно из Лондона, все идут встречным курсом, быстро, как по течению. (Бергсон.)

Эти грубые лондонские паршивцы, мои соотечественники, угощают французов малиной! Я изрядно пристыжен. Все равно не люблю лондонцев, поскольку сам – ливерпулец. Вот сейчас не люблю. «Вежливость – не пустая формальность, но утверждение истинного бытия человека». Взять для примера тех же мексиканцев… Прямо хоть плачь, думал Мартин. От стыда, хотя, по идее, плакать стоило бы от радости. (Если б малиной угостили его.)

По-английски «шлюз» и «замок» пишутся и звучат одинаково, что символично. Мы заперты в шлюзах, говорит Примроуз. Под замком.

Бакен, как белый лебедь, за ним – гуща джунглей, невысокие зеленые холмы. Маяки будто шахматные фигуры, хитроумно расставленные для указания пути, все вместе – как фантастический детский сон или безумное изобретение Руба Голдберга.

…Мертвые деревья торчат из воды, вероятно, на берегу старого озера…

Обедаем на озере Гатун. Полное ощущение нереальности, как на безмоторном паруснике, идущем сквозь джунгли во сне.

Что касается самого старика де Лессепса (наливая себе вина, сказал Мартин, ощущавший некое странное сходство с этим джентльменом), если учесть, на чьем судне мы нынче находимся, то, пожалуй, лучше вообще промолчать.

Что касается лично меня, то я питаю врожденную симпатию к каналам в целом – да и с чего бы мне их не любить? Любой ребенок запросто разберется в устройстве канала, собственно, это первое инженерное сооружение, какое он осмысляет; и в любом случае этот канал все равно был бы построен, скажем, как воплощение некоей платонической идеи, что вовсе не умаляет его как достижение человеческого ума (в этом смысле я, пожалуй, даже немного завидую), но все же, по-моему, лучше бы послать все каналы к чертям, раз от них столько бед и хлопот, я на 150 процентов сочувствую непокорным индейцам Сан-Бласа, чьи территории, населенные их потомками, до сих пор остаются практически неразведанными. Правда, я также питаю симпатию к двум состоятельным американским джентльменам, рискнувшим наладить почтовое сообщение, – Джорджу Лоу и Уильяму Аспинвалю, – хотя бы потому, что последний из них дал свое имя городу, где был построен одноименный маяк, вдохновивший одного писателя на рассказ под названием «Фонарщик на маяке», о чем я при случае еще напишу.

Из всех людей, занятых на строительстве Панамского канала, чью историю я изучаю по книге мисс Николей, больше всего я сочувствую горестям 800 китайцев – их привезли сюда строить железную дорогу, – сочувствую не потому, что они китайцы, а потому, что они почти все до единого совершили самоубийство, когда их лишили привычного опиума, согласно закону, «запрещавшему употребление подобного зелья по моральным соображениям», в результате чего «они либо вешались на своих длинных косицах (теперь это стало всеобщей привычкой у англичан), либо садились на пляже и ждали, когда их утопит прилив».

(Я все думаю: далеко ли еще до Колона? До Кристобаля? До Аспинваля? И будет ли у нас возможность сойти на берег и купить спиртное? Сотрудники иммиграционного ведомства уже отбыли восвояси? Или открывают вторую бутылку?)

Кстати, где-то у мисс Николей было сказано, что начало работ по прокладке канала под руководством де Лессепса ознаменовало сезон грандиозных празднеств, особый блеск которым придала Сара Бернар, приехавшая из Парижа, чтобы выступить в панамском театре»; в то же время кое-кто из англичан, явно никогда не живших в Ливерпуле, имел наглость писать по прибытии в Панаму того периода, что «трудно найти на земле другое место, где было бы сосредоточено столько низости, подлости и болезней, столько физической и моральной скверны».

Собственно, этим все сказано – хотя, конечно, немало внимания уделено дальновидности и упорству, мастерству, предприимчивости и героизму последних строителей Панамского канала, что мы принимаем как должное, и la mordida, которая с нами всегда, вдобавок в книге есть сведения о работе канала, которых мы бы вообще никогда не узнали, даже при том, что вот прямо сейчас по нему и идем. Наши машины отключены и опечатаны. Наши матросы – возможно, поэтому старший механик торчит на палубе, разгоряченный и злой как черт, – подчиняются приказам лоцмана. И еще неизвестно, пройдем ли мы дальше, ведь плотные заросли водяных гиацинтов препятствуют навигации, и продраться сквозь них могут только специальные землечерпалки с поэтичным названием «Гиацинтовый флот». Наш добряк-капитан превратился на время в предмет декора, несмотря на его эполеты и бутылку «Мартеля»…

…и человек, сидящий на вышке в контрольно-диспетчерском пункте, глядит на модель шлюзов канала, электрифицированную модель, где регистрируется точная глубина каждого шлюза и движение каждого рычага, и таким образом видит – жуткая метафора современного мира, – что происходит в каждый отдельно взятый момент времени, возможно, видит даже меня, пишущего эти строки…

Огромная цепь, внезапно поднявшаяся из воды, не дает нам пройти слишком далеко вперед, а вода, бьющая вверх из отверстия на шлюзовом дне, заставляет нас подниматься со скоростью около метра в минуту, беззвучно и без приказов извне.

Нас ведут через шлюзы небольшие железнодорожные локомотивы на электрической тяге, не чета верблюдам Суэцкого канала – они называются «мулами» и крепятся к судну стальными тросами…