Разрешаю смотреть

Это замечание задевает меня больше всех остальных.

В душе расцветает ужасная, давящая на грудь обида. Такая, что я закусываю дрожащую губу и сжимаю пальцами телефон.

Устал? От меня? Я такая невыносимая?

– Чтобы всё это понять, тебе пришлось потрахаться на стороне? – спрашиваю хрипло.

– Ага. Трижды, – ровно сообщает он. – Секс у нас тоже не фонтан. Как раз в сексе ты себя ведёшь как монахиня.

– Ты – свинья… – выпаливаю я.

– Иногда, – кивает он. – А тебе надо научиться прогибаться под мужика, хотя бы делать вид.

Прогибаться?!

Вскочив с шезлонга, отвожу назад руку и швыряю телефон в бассейн. Рухнув на сиденье, обнимаю руками плечи. На краешке губы повисает одинокая слезинка, и я слизываю её языком, крутя в голове его отвратительные, такие обидные слова.

Я – монахиня?

Он был моим первым! С ним я вообще ни разу не испытывала оргазма. Он только о себе и думал, пихая в меня свой член, и я не заставляла его это делать! Он всегда хотел сам. Всегда.

От обиды щиплет в глазах, и я шмыгаю носом.

Он думал о себе… поэтому у меня не получалось!

Чувство неполноценности порождает новый прилив слёз к глазам. Зло утерев их ладонью, падаю на шезлонг лицом вниз. Всхлипываю и скулю, задаваясь всякими вопросами.

Я настолько ужасна?

Пошёл ты, Егор…

Натянув на голову шляпу, прячусь от всего мира. Хочу побыть одна. Только наедине с самой собой. Когда от слёз остаётся лишь противный стук в виске, закрываю глаза и делаю то, чего отчаянно требует моя опустевшая голова, – сплю.

***

Я плавлюсь. Как кусок сливочного масла на сковородке. Слышу приглушённые звуки быстрых шагов и поднимаю тяжёлые веки. В поле моего зрения возникают кеды очень уверенного мужского размера, от белизны которых слепит глаза. Сдвинув с лица шляпу, пробираюсь глазами вверх. По брюкам песочного цвета с аккуратно и многообещающе выпирающей ширинкой, по коричневому кожаному ремню вокруг плоского живота и голубой, застёгнутой до самой последней пуговицы рубашке. Длинные рукава закатаны до локтей, являя миру жилистые предплечья, одно из которых забито татуировками.

Сдвинув шляпу ещё на сантиметр, позволяю себе взглянуть в лицо Фёдору Немцеву. Ведь он же Немцев? На его лице трапециевидные “рейбаны”, которые дополняют образ.

Какого чёрта он так одет?

Когда я проверяла в последний раз, мой телефон показывал тридцать пять градусов тепла.

Мой телефон…

Эта мысль запускает цепную реакцию в голове, и она грозится лопнуть от воспоминаний двухчасовой давности. И Фёдор Немцев в них абсолютный антигерой, как и… все мужики, переступившие порог пубертатного периода. Разумеется, за некоторыми исключениями. Мой отец никогда не вёл себя с женщинами как скотина. Я в этом просто не сомневаюсь! Мой отец самый лучший мужчина на свете. Я про того отца, который воспитывает меня с шести лет, а не того, который поделился с моей матерью своим генетическим материалом, в результате чего период сдачи школьных выпускных экзаменов она провела в роддоме. В шестнадцать лет я узнала о контрацепции больше, чем о своих месячных.

Моя семья никогда не упрекала меня в том, что меня слишком много.

Может быть, они умалчивали?

Меня снова топят обида и неуверенность в себе, с которой ещё сегодня утром я практически не была знакома, теперь же она засела где-то на подкорке.

– Чего тебе? – спрашиваю резко, принимая вертикальное положение и собирая разбросанные вокруг шезлонга вещи.

Свою книгу, свой сарафан и свою шляпу. Быстро натянув сарафан поверх купальника, встаю, не собираясь любезничать.

Сейчас, когда я босая, мне приходится задрать подбородок, чтобы посмотреть в его грубо сколоченное, очень своеобразное лицо. За стёклами очков я не вижу глаз. Понятия не имею, куда он смотрит. И знать не хочу. Пусть разглядывает свою девушку.

– Это твой? – спрашивает, возвышаясь надо мной и вертя в руках мой безжизненный телефон, с которого на плитку капает вода.

На фоне загорелых пальцев коротко подстриженные ногти выглядят практически белыми. Тембр его голоса снова резонирует с моими внутренностями, и я вроде как уже к этому привыкла.

Чёрт знает, как он достал мой телефон из бассейна. Совершенно точно для этого ему не пришлось туда нырять. Я не могу не отметить, что садовник совершенно сухой, и этот “кежуальный” стиль на его подтянутом тренированном теле смотрится как родной и вообще ему идёт.

– Да. – Выхватываю гаджет. – Уронила.

– В центр бассейна? – Складывает на груди руки.

– Да, в центр бассейна. – Обхожу его по дуге, чтобы надеть шлепки.

Повернув вслед за мной голову, бормочет:

– Ты что, плакала?

Натягиваю шляпу пониже и вешаю на нос очки, бросая:

– Не понимаю, о чём ты.

– У тебя лицо опухло, – замечает тихо.

– Ну ты урюк! – Вгоняю ноги в свои сланцы, словно они виноваты в том, что родственник Немцевых назвал меня опухшей.

– Кхм… кто? – переспрашивает с любопытством.

– Сушёный абрикос, – расшифровываю ему, поднимая голову.

Кажется, сейчас я второй раз в жизни услышу его смех, потому что его губы подрагивают. Очень сильно, а потом я и вовсе вижу край его белых ровных зубов.

Улыбки ему идут. Ну и ладно.

– Хм, понятно… – откашливается, давя улыбку так, будто она в этом регионе вне закона.

– Ничего тебе не понятно, – поджимаю губы и бью его в плечо томиком Стендаля. – Ты вчера меня бросил. Меня могли изнасиловать.

Его густые широкие брови хмурятся под рамками очков. Он соображает так усиленно, будто решает головоломку!

– В посёлке? – уточняет в некотором изумлении.