Узы Крови. Таежный рубеж
Агния, хозяйка магазина, была совсем другой. Женщина лет сорока, еще сохранившая следы былой привлекательности, но уже тронутая печатью местной суровой жизни и, как казалось Вадиму, какой-то застарелой печали в глубине умных серых глаз. Резкая на язык, деловая, она держала весь поселок в кулаке – у нее можно было купить все, от соли и спичек до резиновых сапог и дефицитных патронов. Она знала все и про всех, и ее магазин был не просто лавкой, а центром местной вселенной, местом обмена новостями, слухами и тревогами.
Она тоже наблюдала за ним. Не так прямо, как Федор, а искоса, мимоходом, задавая вроде бы невинные вопросы, пока взвешивала муку или отсчитывала сдачу:
– Слышь, Соколов, а ты откуда родом-то будешь? Говор у тебя не наш, не сибирский. Вроде как с юга откуда-то?
– Издалека, Агния Петровна, – уклончиво отвечал Вадим. – По стране помотался. Где только не бывал.
– И чего ж тебя к нам занесло? В глушь такую? Работы мало в других местах? Иль грехи какие замаливаешь? – ее голос оставался ровным, но взгляд становился острее.
– Тишины искал, – отвечал он почти правду.
– Тишины… – она задумчиво повторяла, глядя ему прямо в глаза так, что он чувствовал себя неуютно, словно она видела его насквозь. – Ну, тишины у нас теперь хватает. Даже слишком. Особенно по ночам в последнее время. Звери вон и те притихли, не к добру это… Слыхал небось, как воет кто-то? Жуть берет…
Она замолкала, поджимала губы, и Вадим понимал – она тоже чувствует ту тревогу, что разлита в воздухе, хоть и не подает вида. Между ними возникало странное, необъяснимое напряжение – смесь взаимного интереса, подспудной симпатии и глубокой осторожности. Он чувствовал к ней необъяснимую тягу – она была умна, сильна, и в ней не было той животной подозрительности, что сквозила во взглядах мужиков. Но он гнал это чувство прочь. Ему нельзя было сближаться ни с кем. Особенно с такой женщиной, как Агния – слишком умной, слишком проницательной.
И был еще Степан Ильич, старый охотник, живший на другом конце поселка, у самой реки. Его в Кедровке уважали и немного побаивались. Говорили, он знался с тайгой так, как другие – с женой: знал все ее капризы, все повадки, все тайные тропы. Ходил в лес один, даже на медведя, и всегда возвращался с добычей.
Говорил он мало, больше молчал и наблюдал своими выцветшими, но удивительно зоркими глазами. Вадим несколько раз сталкивался с ним у реки или в лесу недалеко от поселка. Старик кивал ему, иногда мог переброситься парой слов о погоде или рыбалке, но Вадим неизменно чувствовал его пристальное, оценивающее внимание.
Однажды Вадим, возвращаясь с лесопилки, увидел, как Ильич возится на берегу со своей старой просмоленной лодкой-«казанкой». Старик пытался перевернуть ее, чтобы осмотреть днище, но лодка была тяжелой, и он лишь кряхтел от натуги.
– Помочь, Ильич? – предложил Вадим, подходя ближе.
– А, Виктор… Помоги, коли не в тягость, – кивнул старик, вытирая пот со лба.
Нужно было перевернуть тяжелую, просмоленную «казанку». Вадим подошел, ухватился за борт и, снова на секунду забыв об осторожности, легко, одним движением поставил лодку на киль. Ильич, стоявший рядом, крякнул, его зоркие глаза внимательно прошлись по напрягшимся мышцам Вадима, но он ничего не сказал. Они вместе осмотрели днище, нашли пару небольших трещин. Вадим предложил заделать их смолой, которую он видел в мастерской.
Позже, когда работа была закончена, они сидели на берегу и курили. Ильич достал свой старый кисет, ловко свернул самокрутку, закурил. Молчали долго, глядя на темную, быструю воду.
– А ты, Виктор, зверя бить умеешь? – вдруг спросил старик, нарушая тишину. – Ружье-то есть?
– Нет ружья, – покачал головой Вадим. – И не охотник я.
– Не охотник, говоришь? – Ильич прищурился, его взгляд снова задержался на руках Вадима. – А руки у тебя… сильные. Как у зверя лесного хватка. И двигаешься ты… тихо, неслышно почти. Не как городской неженка. И глаза… внимательные. Замечаешь много.
– Работа такая была, – снова солгал Вадим, чувствуя, как старик подбирается слишком близко. – В геологии ходил. По тайге много бродил. Приходилось и выживать, и замечать.
– В геологии… – протянул старик задумчиво. – Может, и в геологии. Только повадки у тебя… другие. Словно воевал много. Видал смерть вблизи. Или… прятался долго.
Вадим напрягся. Старик видел слишком много. Слишком глубоко смотрел.
– Разное бывало, Ильич. Жизнь долгая.
– Долгая, да, – согласился старик. – Только не у всех. Вон, Андрей Синицын… тоже думал, долгая будет. А тайга взяла – и забрала.
Он снова замолчал, глядя на темные струи воды, уносящие прошлогодние листья. Вадим тоже молчал, не решаясь спросить.
– Медведь, говорят, – нарушил тишину Ильич, сплюнув на землю. – Чушь собачья. Не медвежий то почерк был. Зверя я знаю. Что-то другое… злое. Старое. Оно проснулось в тайге, Виктор. Чуешь?
Вадим похолодел. Старик обращался к нему так, словно был уверен, что он должен это чувствовать.
– Тревожно стало, – уклончиво ответил он. – Люди говорят… в поселке неспокойно.
– Люди боятся, – перебил Ильич, резко повернувшись к нему. – А бояться надо не разговоров, а дела делать. Глаза разуть. Уши настроить. Тайга – она предупреждает всегда. Главное – услышать. Ты вот… слышишь, поди? Нутром своим? Чужой силой своей?
Он снова посмотрел на Вадима в упор, и Вадиму показалось, что в глубине его выцветших глаз мелькнул холодный огонек.
– Стараюсь быть осторожным, Ильич, – сказал Вадим как можно спокойнее.
– То-то же, – кивнул старик. Он тяжело поднялся, отряхивая штаны. – Ладно, спасибо за помощь, Виктор. Лодка теперь как новая. А ты… береги себя. И не лезь куда не просят. Особенно к ручью тому… Черному. Нехорошее там место. Очень нехорошее. Забирает оно… И не всегда возвращает.
Он кивнул и, не оглядываясь, зашагал к своему дому, оставив Вадима в еще большем смятении. Ильич знал. Или догадывался. И он предупреждал его. Но почему? Считал его союзником в борьбе с неведомым злом? Или видел в нем потенциальную жертву? А может… причину?
Люди тайги… Они были разными. Молчаливыми и работящими, как Федор. Сильными и проницательными, как Агния. Мудрыми и загадочными, как Ильич. Испуганными и любопытными, как Митя. Они жили своей жизнью, окруженные великой и равнодушной тайгой, полной своих секретов и опасностей. И Вадим, чужак с темным прошлым и пугающим настоящим, оказался среди них. Временно? Или эта земля не отпустит его так же, как не отпускало прошлое? Он не знал.
Он только чувствовал, что его тихая жизнь Виктора Соколова подходит к концу. Что-то надвигалось. Из леса. И изнутри него самого.
Глава 4: Эхо Багрецовки
Жизнь Виктора Соколова в Кедровке текла по двум руслам одновременно, как таежная река, разделенная невидимым островом. Одно русло – внешнее, видимое всем: тяжелая, монотонная работа на лесопилке, редкие, немногословные контакты с местными, починка ветхой избушки на краю леса. Рутина, которая должна была, по его расчетам, принести покой и забвение.
Другое русло – внутреннее, скрытое ото всех, бурное и темное, полное опасных порогов и подводных течений. Это было русло Вадима Разумовского, солдата, беглеца, носителя страшной тайны и непонятной, пугающей силы, проснувшейся в нем после ада Багрецовки. И эти два русла все чаще грозили слиться воедино, разрушив хрупкую плотину его самоконтроля.
Ночи были худшим временем. Сон, если и приходил, был не отдыхом, а пыткой. Кошмары накатывали почти каждую ночь, затягивая его обратно – в залитые кровью и лунным светом залы усадьбы, в холодные, цепкие объятия Древнего, в отчаяние и холод серой тюрьмы между мирами. Он снова и снова видел пир смерти, искаженные экстазом и ужасом лица вампиров, чувствовал ледяное прикосновение нечеловеческой силы, пытавшейся поглотить его.
Иногда снились обрывки другой жизни – раскаленный песок под ногами, грохот взрывов, лица боевых товарищей, давно стертые из реальности, но упрямо всплывающие в подсознании. А однажды приснилась она – та, чье имя он боялся произносить даже мысленно, ее смех, теплые руки… Он проснулся от этого сна с болью, такой острой, словно ему снова сломали ребра. Лучше уж кошмары Багрецовки, чем эта пытка потерянным раем.
Особенно часто ему снилась Олена. Не та сестра из далекого, почти стертого детства, не та растерянная девушка-студентка, которую он пытался оберегать, а другая Олена – бессмертная, сильная, разрывающаяся между любовью к нему и верностью новому, чудовищному миру, новым окружением. Он видел ее глаза – то полные отчаянной мольбы и предупреждения, то холодно-отстраненные, как у Рената. Слышал ее голос, шепчущий обрывки фраз о его «древней силе», о необходимости «железного контроля», о смертельной опасности.
Иногда во сне он чувствовал ее присутствие совсем рядом, почти реально – слабый зов на грани сознания, вспышку тревоги, немой вопрос… Он просыпался в холодном поту, сердце бешено колотилось, а в ушах еще звучал ее голос, от которого хотелось выть. И он гнал это ощущение прочь. Строил стену. Обрывал нить. Нельзя. Слишком опасно. Если она может чувствовать его, значит, и Ренат может. Значит, его могут найти. Он выбрал забвение, он выбрал эту глушь, чтобы спрятаться. Вспоминать Олену, думать о ней – значило подвергать себя смертельной опасности. И все же… где-то в самой глубине души жила тупая, ноющая боль от этой потери, от этого разрыва. И вина. Тяжелая, как могильная плита. Он бросил ее там. Одну. На растерзание Древним или интригам Рената.
После таких ночей дни были особенно тяжелыми. Недосып, нервное истощение накладывались на физическую усталость. Но тело… тело вело себя все страннее. Оно почти не знало усталости. Он мог пахать по двенадцать-четырнадцать часов на лесопилке, ворочая тяжелые бревна или перебирая двигатель трактора, а потом еще полночи возиться со своим домом, и чувствовать лишь легкую, приятную ломоту в мышцах, которая бесследно проходила к утру. Это пугало. Люди замечали. Он старался работать вполсилы, иногда притворялся уставшим, но долго обманывать было нельзя.
Раны заживали с невероятной, противоестественной скоростью. Однажды он серьезно ожег руку о раскаленный патрубок трактора в мастерской – волдыри вскочили мгновенно, кожа почернела, боль была адской, такой, что потемнело в глазах. Он зашипел сквозь зубы, едва не выдав себя криком. На его счастье, рядом никого не было. Он быстро залил ожог машинным маслом, замотал руку грязной тряпкой, стараясь не привлекать внимания. К вечеру боль почти утихла, а утром… утром, размотав тряпку, он увидел лишь гладкую розовую кожу на месте страшного ожога. Ни следа. Он в ужасе уставился на свою руку. Это было неправильно. Чудовищно.
Он торопливо снова наложил «повязку» из чистой тряпки, прежде чем идти на работу, и весь день ловил на себе изучающий взгляд Федора, косившегося на перевязанную руку. Старик ничего не спросил, но Вадим чувствовал себя так, словно ходит по тонкому льду над бездной. Сколько еще он сможет скрывать это?
Чувства тоже доставляли все больше проблем. Обычные звуки поселка – визг пилы, лай собак, крики детей, громкий разговор мужиков за обедом – резали слух, отдавались болью в ушах. Запахи – дыма, навоза, бензина, кислой браги, еды из соседних домов – смешивались в невыносимую, удушающую какофонию, от которой мутило и кружилась голова.
Он старался держаться подальше от людей, больше времени проводить на свежем воздухе, у реки или на окраине леса, но и там его преследовали тысячи звуков и запахов, от которых невозможно было укрыться – шелест каждого листа, жужжание каждой мухи, запах каждого цветка или гниющего пня. Мир стал слишком громким, слишком ярким, слишком… навязчивым. Он чувствовал себя оголенным нервом, вибрирующим от любого прикосновения реальности.
Сила… Она тоже росла, накапливалась внутри, требуя выхода. Он научился лучше контролировать ее, почти всегда помнил о необходимости сдерживаться, двигаться медленнее, прилагать меньше усилий. Но иногда, в пылу работы или в момент внезапной опасности (однажды на него чуть не упало плохо закрепленное бревно с лесовоза, и он отшвырнул его рефлекторно, с легкостью, удивившей даже его самого), контроль давал сбой. Он видел удивленные, испуганные или подозрительные взгляды окружающих. Приходилось отшучиваться, ссылаться на случайность, на адреналин, на то, что «просто повезло». Но он понимал – долго так продолжаться не может. Рано или поздно он ошибется по-крупному.
И жажда… Предвестники жажды становились все настойчивее. Отвращение к обычной пище усилилось. Он почти перестал есть мясо, с трудом запихивал в себя хлеб и картошку, чувствуя, как тело отвергает эту «мертвую» еду. Появилась странная, пугающая тяга к… сырому? Он поймал себя на том, что с каким-то темным, нездоровым интересом разглядывает кусок свежего мяса, который Агния рубила для продажи.
Запах свежей крови, когда соседи резали курицу или когда кто-то из мужиков случайно ранился на лесопилке, вызывал у него не тошноту, а странное, глубинное волнение, от которого перехватывало дыхание и темнело в глазах. Он чувствовал, как во рту появляется металлический привкус. «Нет! – кричал он себе мысленно, сжимая кулаки до хруста костяшек. – Это просто… авитаминоз! Анемия! Недостаток железа! Нужно есть гречку… печенку…» Он пытался найти рациональное объяснение, цеплялся за любую соломинку здравого смысла. Но внутренний голос, холодный и безжалостный, голос его новой природы, шептал правду. Он знал, чего хочет его тело. Того же, чего хотели они. Крови. Живой, горячей крови. Эта мысль была омерзительна, но и… притягательна? Он с ужасом осознавал, что где-то в глубине его существа шевелится не только страх, но и предвкушение.
Эта внутренняя борьба изматывала его больше, чем любая работа, чем любой кошмар. Он стал еще более замкнутым, молчаливым, его лицо осунулось, под глазами залегли темные тени. Избегал людей. Даже с Митей, который по-прежнему иногда крутился у его дома, он старался не разговаривать, боясь выдать свое состояние – бледность, дрожь в руках, странный, лихорадочный блеск в глазах. Мальчик смотрел на него с тревогой и непониманием, но вопросов не задавал, лишь молча протягивал иногда собранные в лесу ягоды или грибы, которые Вадим не мог есть.
Вадим Разумовский, бывший солдат спецназа, выживший в аду вампирского гнезда, отчаянно пытался стать Виктором Соколовым, простым работягой в сибирской глуши. Но эхо Багрецовки, эхо его собственной сломанной и необратимо измененной природы звучало внутри все громче, грозя разрушить хрупкую иллюзию нормальной жизни. Он чувствовал себя натянутой струной, готовой вот-вот лопнуть. Он был на грани. И он знал – скоро ему придется сделать следующий шаг. Шаг во тьму, из которой, возможно, уже не будет возврата.
Глава 5: Шепот Жажды
Дни шли, сливаясь в мутную, серую череду изнурительной работы, тяжелых ночей без сна и все более ожесточенной внутренней борьбы. Эхо Багрецовки звучало уже не только в рваных кошмарах, но и в самой его крови, в каждой клетке его бунтующего тела.
Жажда, которую он так боялся, та жажда, что превращала людей и нелюдей в монстров, возвращалась. Она не кричала, нет. Она шептала. Сначала тихо, вкрадчиво, на самой границе сознания, как змеиный шелест в сухой траве. Потом все громче, настойчивее, ядовитее.
Знакомое отвращение к обычной пище стало почти абсолютным. Запах жареного мяса из соседнего двора, аромат свежеиспеченного хлеба из магазина Агнии, даже простая вареная картошка – все это вызывало не просто легкую тошноту, а тяжелые, удушающие рвотные спазмы. Он заставлял себя есть – давился сухарями, жевал пресные лепешки, запивал все ледяной водой из ручья, – но чувствовал, как тело отвергает эту пищу, как она камнем лежит в желудке. Он начал стремительно терять вес, осунулся, скулы обтянулись бледной кожей, под глазами залегли глубокие темные тени.
Сила, та нечеловеческая, пугающая его самого сила, тоже, казалось, пошла на убыль, но сменилась не обычной человеческой усталостью, а странной, изматывающей, лихорадочной слабостью, будто все его мышцы разом превратились в вату.
– Ты гляди, Соколов, совсем плох стал, – заметил как-то Федор Борода, когда Вадим едва не выронил тяжелый гаечный ключ, уронив его с оглушительным звоном на цементный пол мастерской. Руки просто не держали. – Словно хворь какая тебя изнутри точит. Может, в город тебе съездить, к докторам? У нас тут фельдшерица старенькая, Прасковья, разве что зеленкой помазать может да подорожник приложить.
– Ничего, Михалыч, пройдет, – отмахнулся Вадим, стараясь скрыть дрожь в руках. – Переутомление… Акклиматизация.
Но он знал – не пройдет. Это не была обычная болезнь, которую можно вылечить микстурой или отдыхом. Это был голод. Голод его новой, чудовищной природы. Голод, который не утолить ничем, кроме одного.
Потом начались боли. Тупые, ноющие, выворачивающие боли в костях, словно их медленно дробили изнутри. Резкие спазмы в желудке, от которых темнело в глазах и перехватывало дыхание. Головные боли – мутные, тяжелые, вязкие, как болотная топь, не дающие сосредоточиться, мешающие думать. Он пил воду литрами, жевал горькие травы, которые насобирал в лесу по совету Ильича (старик говорил, они «от ломоты и дурноты помогают»), но это приносило лишь временное, слабое облегчение.
И жажда… она шептала. Она больше не была тихой. Ее шепот заполнял все его существо. Она не была похожа на обычную жажду воды. Это была глубинная, первобытная потребность в чем-то ином. Густом. Теплом. Живом. Красном.
Он гнал эти мысли, эти образы, но они возвращались с пугающей настойчивостью. Он видел кровь – алую на снегу, темную на земле, пульсирующую в жилах под тонкой кожей. Он чувствовал ее запах – острый, металлический, соленый, пьянящий до головокружения. Он ощущал ее вкус на языке – терпкий, сладковатый…
«Нет! – он сжимал кулаки до боли, до хруста костяшек, впиваясь ногтями в ладони. – Я не стану! Я не такой, как они! Я человек!» Он вспоминал вампиров Багрецовки – их холодные, пустые глаза, их хищную грацию, их безразличное отношение к людям как к скоту, как к пище. Олена… даже она, его сестра… он видел, как она пьет. Видел этот жуткий экстаз, это забвение в ее глазах. Он не хотел этого. Он сопротивлялся изо всех сил, цепляясь за остатки своей человечности.
Но тело предавало его. Оно слабело, оно требовало своего, оно кричало о своей потребности. Иногда он ловил себя на том, что смотрит на животных с пугающей, нечеловеческой интенсивностью. На курицу, деловито копающуюся во дворе. На соседскую собаку, лениво дремлющую на солнце. На белку, мелькнувшую на ветке кедра. На оленя, чей след он случайно заметил у ручья. Взгляд хищника. Голодного, изголодавшегося хищника.
Он отшатывался от этих мыслей, как от огня, чувствуя волну омерзения к себе, но они возвращались, становясь все навязчивее.
Однажды он едва не сорвался. Шел по улице мимо соседского двора. Сосед, хмурый мужик с лесопилки по имени Степан, колол дрова и, неловко размахнувшись, рубанул топором по ноге, чуть выше сапога. Несильно, но кожа была рассечена, и на штанине быстро расплылось темное пятно крови. Вадим проходил мимо. Увидел кровь. Учуял ее запах – резкий, пьянящий. И мир качнулся. Голова закружилась так, что он пошатнулся, в ушах зазвенело, а горло сдавил знакомый, мучительный спазм.
Желание было почти непреодолимым – броситься, припасть к ране, впиться зубами… Он замер, вцепившись похолодевшими пальцами в шершавые доски забора, борясь с наваждением, с собственным телом, которое рвалось к источнику жизни.
Мужик, грязно чертыхаясь, зажимал рану куском тряпки. Он не заметил ничего. Вадим заставил себя отвернуться, отлепить пальцы от забора. Он дошел до своей избушки на ватных, непослушных ногах и заперся изнутри. Его трясло так, что зуб на зуб не попадал. Он снова справился. Но какой ценой? И надолго ли хватит его воли?
Он понимал – так не может продолжаться. Он либо умрет от истощения и боли, терзаемый этим чудовищным голодом, либо сойдет с ума, либо… либо однажды потеряет контроль и сделает что-то непоправимое. Здесь, в поселке. На глазах у всех. Тогда его не просто заподозрят – его разорвут на части.
Оставался только один выход. Тот самый, которого он боялся и который ненавидел больше всего на свете. Охота. Снова идти в лес. Снова убивать. Снова пить кровь.
«Только зверя, – твердил он себе, как мантру, расхаживая по темной комнате. – Только для того, чтобы выжить. Утолить этот голод. Прекратить эту муку. Я смогу себя контролировать. Я возьму ровно столько, сколько нужно. Я не такой, как они. Я не такой…»
Он начал готовиться. Не к вылазке к Черному ручью – сейчас было не до расследований тайн «гнилого места». А к охоте. К кровавой необходимости. Он выбирал время – самая глухая, безлунная ночь. Он выбирал место – как можно дальше от поселка, в противоположной стороне от Черного ручья, там, где его точно никто не увидит и не услышит.
Он думал о добыче – олень, косуля… что-то достаточно крупное, чтобы голод отступил надолго. И он думал о контроле. Как не потерять себя в этот раз? Как не дать зверю взять верх? Как избежать провала в памяти? Он вспоминал слова Олены о «железном контроле», о необходимости сдерживать инстинкты. Но как его достичь, если твое тело и твои инстинкты кричат об обратном, если сама твоя суть требует крови?
Он достал свой старый армейский нож, проверил остроту лезвия. Наточил топор. Собрал в рюкзак самое необходимое – флягу с водой, спички в непромокаемом коробке, веревку, немного тряпья для перевязки (хотя раны на нем почти не держались). Он готовился к охоте, как солдат готовится к вылазке в тыл врага. К бою с внешним врагом – зверем. И к бою с внутренним – монстром, которым он так отчаянно боялся стать.
Шепот жажды внутри него на время затих, сменившись напряженным, хищным ожиданием. Тело знало, что скоро получит свое. А разум… разум Вадима Разумовского с ужасом и отвращением готовился снова переступить черту, за которой кончался человек и начиналось нечто иное.
Глава 6: Любопытный Мальчишка
Решение было принято. Мрачное, отвратительное до дрожи, но неизбежное, как сама смерть. Ночью он снова пойдет в лес. Убивать. Утолять чудовищный голод, который грыз его изнутри, сводил с ума, высасывал силы, превращал человека в дрожащего, алчущего крови зверя.
Мысль об этом вызывала приступы тошноты и ледяного ужаса, но альтернатива – медленная, мучительная смерть от истощения или потеря контроля здесь, в поселке, на глазах у всех – была еще страшнее. До ночи нужно было дожить. Продержаться. Сохранить остатки сил и разума.
Он заставил себя выйти из затхлой полутьмы дома на крыльцо. Солнечный свет резанул по воспаленным глазам, заставив зажмуриться. Воздух был теплым, почти жарким, густо пах сосновой смолой, пылью и цветущим иван-чаем. Обычный летний день в сибирской глуши.
Но для Вадима мир был искаженным, враждебным, агрессивным. Каждый звук – удар по нервам, каждый запах – пытка. Он чувствовал слабость в ногах, легкое, неприятное головокружение – тело настойчиво напоминало о своей страшной, извращенной потребности.
Он решил заняться работой по дому – нужно было починить старое, расшатавшееся крыльцо, скрипевшее при каждом шаге так, что, казалось, слышно на всю улицу. Физический труд немного отвлекал, позволял сосредоточиться на чем-то простом, понятном, требующем лишь усилий, а не морального выбора.
Он принес из сарая инструменты – топор, молоток, гвоздодер, несколько досок, – присел на нижнюю ступеньку и принялся вытаскивать старые, проржавевшие гвозди из подгнивших половиц. Работа шла медленно, руки плохо слушались, дрожали от слабости.
– Дядь Вить, а что вы делаете?
Голос Мити раздался совсем рядом, тихий, чуть робкий. Вадим вздрогнул так, что едва не выронил гвоздодер. Он даже не слышал, как мальчишка подошел – слишком погружен был в свои мрачные мысли и борьбу с подступающей дурнотой.
Митя стоял рядом, худенький, вихрастый, в старенькой, застиранной рубашке и потертых штанах. Он с любопытством смотрел на работу Вадима, потом перевел взгляд на его бледное, осунувшееся лицо.
– Крыльцо чиню, – буркнул Вадим, отворачиваясь и снова принимаясь за гвоздь. Его слегка мутило от запаха свежей древесной стружки и собственного кисловатого пота. – Скрипит больно. Ночью спать мешает.
– А вы все умеете, да? – в голосе Мити, несмотря на недавнюю холодность Вадима, снова звучало неподдельное восхищение. – И трактор починить, и крышу подлатать, и крыльцо… Вас дядька Федор хвалит. Слыхал вчера, как он мужикам говорил – руки, мол, у Соколова золотые, хоть и нелюдимый он шибко.
– Работа такая, – снова односложно ответил Вадим, выдергивая очередной гвоздь. Рука предательски дрогнула. Он надеялся, мальчишка не заметит.
– А где вы так научились всему? В городе? Или… на войне? – Митя присел на корточки рядом, его серьезные серые глаза внимательно изучали профиль Вадима.