Семейная реликвия

Все домашние – бабушки и дедушки, брат и его жена – одобрили подарок! Недовольной осталась одна жена, с которой мы потом две недели не разговаривали. Цена куклы её поразила. В подарок футболистов она не поверила, посчитала, что я утаиваю от неё деньги. Впрочем, она всегда была жадной, поэтому потом, прожив 12 лет, мы развелись.

Сейчас моей дочери 33 года. Кукла Барби – наша семейная реликвия – в превосходном состоянии. Внуку Ванюшке до Барби нет дела, его интересуют машины. Но какие ещё у дочери годы? Возможно, у нее появится ещё и дочка, и тогда красивая Барби снова будет любимой игрушкой!

Вторая премия

Гусь лапчатый

Татьяна Ларченко

г. Измаил, Одесская обл., Украина

Привет, папА! Ничего, что я к тебе обращаюсь так, «по-французски», с ударением на последнем слоге? У меня нет должного навыка: это слово мне ни разу не пригодилось, так и пролежало в коробке, словно случайно купленные туфли не своего размера. Я вообще долго была уверена, что ребенку достаточно одного родителя, матери, а отец – это необязательный фрагмент организма, наподобие слепой кишки. У иных моих подружек отцы выпивали и сквернословили, от них несло табаком, а от моей бабушки – мятой и ладаном. «Жили у бабуси два веселых гуси…», напевала она, и, совершенно обоснованно. У нее тоже жили «два гуси»: один беленький, веселый, это я, другой серый, фарфоровый, на полке серванта. Бабушка меня холила, покупала халву, газводу и пирожные. Когда у меня случалась ангина, поила подогретым с сахаром вином. Разметавшись на красных мишках ватного одеяла, я уплывала в сладкий оздоровительный сон. И зачем мне нужен был какой-то там отец, если я опиралась на женские плечи, самые надежные?

Иногда меня наряжали, вели в фотоателье, ставили на стул и требовали не моргать и улыбаться. Однако с фотокарточки неизменно глядела насупленная, со сжатыми кулачками, особа, уязвленная посяганиями на свободу личности… Бабушка тут же рассылала снимки родне с надписью «На долгую добрую память». Тебе ничего не отправляли, точно знаю. Да и от тебя, получается, осталась только холодная неодушевленная птичка. Странно, правда? Представления о тебе нет, а «память» есть. Долгая и недобрая…

Лет в четырнадцать мне все же захотелось узнать о тебе побольше, и я принялась рыть под мамино спокойствие. Я уже осознавала, что отцы бывают разные, в том числе и «гуси лапчатые», те, что раз и навсегда отторгают ненужное – своих детей. А глупое «ненужное», войдя в подростковый период и даже уже выйдя из него, «буравит» почву с остервенелостью черного археолога, ища доказательства своей востребованности…

Мама тогда, в момент «воспаления» моего любопытства, кивнула в сторону серванта: «Вон, любуйся!» Когда сувенир уронили и отбили хвост, я хотела его выбросить, но мои домашние искусно склеили черепки – в месте соединения пробежала слегка заметная темная змейка, и водрузили на место.

Ты думаешь, твой гусь – единственная реликвия в доме? Бабушкин резной буфет, иконы, лубочные картинки и тарелки с ярмарок начала прошлого века – все это повесомее будет. Еще среди моих важных бумаг лежит желтый корешок почтового перевода. От дяди Коли. Мы совсем недолго прожили вместе, и я опять не успела как следует примериться к слову «папа». Но успела глотнуть его отеческой заботы. Он был большим начальником с черным телефоном на письменном столе. Мне позволяли поднимать трубку, вслушиваться в ее неспокойное, зуммирующее простанство и кричать неврастенически-задорно кому-то невидимому «але!»… Дядя Коля готовил для меня яичницу, чем я с восторгом хвалилась в детсаду, научил рисовать цветки и домики, залатал лопнувший надувной круг…

Потом они с мамой «разбежались». Взрослые люди, как видим, иногда почище детей коленца выкидывают. Вокзал, холодная курица в буфете, оттопыренные кармашки моего пальто (дядя Коля набил их конфетами «Белочка») … Провожающих попросили покинуть вагон, и дядя Коля покинул. С перрона он махал нам вслед своей интеллигентной серой шляпой. Знать бы, что больше не увидимся… Правда, очень скоро мое коротенькое прошлое отодвинулось куда-то далеко, унеся с собою забытые образы. А он… Я уже в школу ходила, и все денежные переводы ко дню рождения получала. И, наверное, дело было вовсе не в его большой зарплате…

Знаешь, папА (с «французским» ударением), я, пожалуй, ничего о себе нынешней не буду рассказывать. Разве что упомяну о том, что, подобно тебе, тяготею к творчеству. У меня неплохо выходят пейзажи. Хотя склоняюсь к мысли, эти способности – от дяди Коли, от тех первых лепестков и домиков, которые он научил меня старательно вырисовывать. Он поставил мне руку…

…Это письмо я никуда не отправлю. Мои монологи – для внутреннего пользования. Я примирилась с неизбежным, но в душе в месте «склейки» притаилась, как у фарфорового гуся, темная змейка – обиды. Не понимаю, зачем я храню его…

Третья премия

«Зингер», чёрная бурёнка

Геннадий Зенков

г. Кемерово

У писательницы Лены Элтонг есть такие стихи:

зингер чёрная сестричка

позолоченная холка

домовитая москвичка

с довоенной барахолки

Это о швейной машинке «Зингер».

…замирая над стежком

слушать тайны

левитана

чуть надломленным ушком

зингер чёрная бурёнка

что – кормилица – стрекочет

фронтовая киноплёнка?..

Мне в этом стихотворении нравится то, что «Зингер» – «чёрная бурёнка», «кормилица». Так оно и было в нашей семье. В военное и послевоенное время мы жили в собственном доме на окраине небольшого городка. Отец, работая на военном заводе, мог получить «казённую» квартиру в кирпичном доме, но решил не делать этого, потому что в многоэтажном доме стрекотанье швейной машинки по ночам будоражило бы соседей. А стрекотать надо было, чтобы прокормить шестерых детей, зарплаты не хватало.

Какое-то время у нас была настоящая Бурёнка, которая добросовестно поила нас молоком. Но добывать корма для неё стало трудно, и пришлось её продать. Кормилицей стала швейная машинка. Я потом написал:

Четвёртым был я у родителей,

За мною – пятая, шестой.

Отец днём на заводе «литерном»,

А ночью допоздна – портной…

Мой дед Ефим Петрович был хорошим портным, и часто с машинкой «Зингер» путешествовал по окрестным сёлам и деревням, обшивая местное население. Обучил ремеслу и своих сыновей – Петра, Павла, Михаила (моего отца). У них всех были «Зингеры» – очень надёжные швейные машинки, которые производились с середины ХIX века в Америке, а с начала ХХ-го и в России, в Подольске. Названа она по имени Исаака Зингера, талантливого, интересного во всех отношениях человека: он был не только «технарём», но и путешествовал с актёрской труппой, очень любил женщин, детей – легальных и нелегальных – у него было аж 23! Он основательно улучшил существовавшую в то время швейную машинку Феллпса. Зингер не только организовал производство и продажу новых машинок, но и впервые ввёл продажу в рассрочку, потому что сначала машинки делались вручную и стоили дорого.

Машинки имели ручной, ножной, а потом и электрический привод. У нас была машинка с ножным приводом. Её корпус напоминал мне чёрную кошку, лежащую на деревянном лакированном столе. А высокие ножки из витого ажурного металла с поперечной металлической надписью SINGER между ними придавали механизму солидность, монументальность. В 2011 году благодарные швейники установили в Новосибирске памятник машинке «Зингер».

Я любил «кататься» на этой машинке: залезал под её стол, садился на широкую ножную педаль и крутил большое колесо, воображая себя шофёром.

В «нерабочее время» машинка у нас была накрыта большим покрывалом – от пыли и от посторонних глаз. Ведь кустарная деятельность в СССР была практически запрещена. По доносам к нам иногда приходила комиссия с проверкой и обыском. В таких случаях предупреждённая добрыми людьми мать спешно прятала обрезки ткани, полуготовые «изделия». Но особых строгостей к отцу не применяли. Видимо, понимали, что растить шестерых детей в то нелёгкое время – не простое дело.

Отец приходил с работы, ужинал и садился за машинку. Заказы от соседей, знакомых поступали непрерывно: то перелицевать старый костюм, то сшить новое драповое пальто, плюшевую жакетку. Отец всё умел. Мы, дети, всегда ходили в опрятной одежде. Иногда стрёкот машинки вдруг замолкал, отец ронял голову на столик. Мать упрекала:

– Да ляг ты на кровать, сосни часок, а потом работай!

Отец оправдывался:

– Да ничего. Я вздремнул минутку, и снова как свежий огурчик!

И так почти каждый вечер…

Когда отец ушёл из жизни, шить на машинке стало некому. Дети выучились, разъехались по стране. Некоторое время мать жила в доме одна. Но когда у неё отнялись ноги, её взяла к себе самая младшая дочь Любовь, а за домом стал присматривать самый младший сын Борис, вернувшийся жить на родину. Но живёт он в городской квартире, а дом со всем имуществом внутри стал, по сути, семейной реликвией вместе с машинкой «Зингер», готовой в любое время снова работать. Как в финале стихотворения Лены Элтонг:

зингер чёрная золовка

похвались житьём чуланным

сердце ль мечется неловко