Царица поверженная

А он – одетый, даже в плаще – невозмутимо смотрит на меня сверху вниз.

На Хармиону обижаться не приходилась: после моих признаний она решила, что я жду этого посещения, и впустила позднего гостя.

Не успела я что-нибудь сказать – способность соображать и тем более говорить возвращалась ко мне очень медленно, – как он сел на кровать и обнял меня. Я вздрогнула от прикосновения его холодных от ночного воздуха рук к моей голой спине, и он крепче сжал меня в объятиях.

– Мои вояки пили и распевали песни, я не мог их покинуть, – прошептал он мне на ухо. – Командир должен быть со своими людьми и в бою, и на пиру. Но поверь, мне не терпелось уйти к тебе.

Пока он говорил, я поняла, что он совершенно трезв. Значит, он действительно не бражничал вместе с остальными и пришел не по пьяной прихоти. У него было время подумать.

– Я еле дождался, когда все разойдутся.

– И никто не видел, как ты пошел сюда?

Конечно, ко мне он отправился тайком!

– Боюсь, на тебя не угодишь, – промолвил Антоний. – Сначала ты настаиваешь, что мы не должны стесняться и скрывать наши отношения. Потом, когда я прошу тебя подняться, не стесняясь, в мои покои, обвиняешь меня в желании похвалиться и даже опозорить тебя, хотя ничего подобного у меня и в мыслях не было. Именно поэтому я ничем не выдал наших отношений. Ты сама решишь, как себя вести. И ты, похоже, хочешь сохранить тайну.

Он говорил и просто держал меня в объятиях, не пытаясь даже поцеловать.

– Это из-за растерянности, – призналась я. – Не спорю, вчера утром я говорила одно, сегодня вечером – другое. Это потому, что легче быть смелой на своем корабле, среди своих людей, чем в незнакомом обществе. Мои слуги прекрасно знают, что постель со мной не делил ни один мужчина, кроме тебя, а твои солдаты привыкли, что ты меняешь женщин. Я не хочу стать очередной Глафирой.

– Какая Глафира? С тобой не сравнится никто в мире! – воскликнул Антоний так искренне и пылко, что я невольно рассмеялась.

– Ох, Антоний, как бы я на тебя ни злилась, все равно прощаю. Я рассердилась, когда ты прислал мне нелюбезное приглашение, когда вломился в мою каюту, когда застал меня врасплох вот такой…

– Вот такой? – Он поцеловал мое плечо там, где с него соскользнуло покрывало. – Это гораздо соблазнительнее, чем наряд Венеры. Самые прекрасные статуи Венеры обнажены.

В его поцелуе не было той нетерпеливой настойчивости, что отличала лихорадочные объятия предыдущей ночи, однако его обволакивающая неторопливость внушила мне особенную эротичную истому. Его спокойствие пробуждало меня – и возбуждало.

– Так и быть, останься, – сказала я и положила руки ему на плечи.

Потом я подалась вперед и сама, первая, поцеловала его в губы. Этот долгий поцелуй зарядил меня возбуждением; я и не догадывалась, что поцелуй может существовать сам по себе, словно отделенный от всего остального на свете. Я чувствовала, что могла бы жить в нем вечно.

Бесконечно долго я наслаждалась этим поцелуем, обнимая мужчину, способного вызвать у меня вожделение и нежность одновременно.

Естественно, вскоре я лежала с ним рядом в темноте, желая, чтобы ночь продолжалась вечно. Мною никогда так не восхищались, никогда не боготворили меня телесно. Я окунулась в мир новых ощущений.

А ведь еще недавно мне казалось невозможным полюбить кого-либо, кто физически не похож на Цезаря – худощавого и отличавшегося элегантной пропорциональностью сложения. Собственно говоря, все мои представления о любви были привязаны к телу Цезаря, неотделимы от него. Теперь это осталось в прошлом, и мне пришлось учиться любви заново, с самого начала. Когда я, полностью удовлетворенная, перевернулась лицом вниз, он начал новые ласки: стал распускать и разглаживать по спине мои волосы, спадавшие гораздо ниже лопаток.

– Всегда мечтал прикоснуться к твоим волосам, – признался Антоний. – Но ведь нельзя было. К тому же они все время зачесаны наверх и уложены в прическу, украшенную драгоценностями. А им не нужны украшения, их темный блеск драгоценен сам по себе.

Мне вспомнилось, как девочкой-подростком я полоскала волосы в настоях душистых трав, расчесывала их и пыталась представить, понравятся ли они кому-нибудь. И вот наконец это случилось. Я рассмеялась, но не насмешливо, а радостно.

– Они твои, делай с ними, что хочешь.

– Тогда я, пожалуй, отрежу их, – пошутил он. – Да, отрежу и сохраню для себя, а ты, остриженная как овца, станешь прятаться под головным убором. А правда – интересно, как бы ты выглядела без твоих прекрасных волос? Впрочем, думаю, это не имело бы значения. Да, для тебя не имело бы.

– А что, женщина с короткими волосами – и впрямь необычно, – откликнулась я. – Наверное, я чувствовала бы себя юношей-атлетом. Например, бегуном.

– Мне кажется, ты была бы на него похожа.

– Вообще-то, я бегаю довольно быстро.

– Но тебе пришлось бы состязаться в обнаженном виде, – сказал он. – А никто, кроме меня, не должен видеть тебя нагой.

– Ты мне не муж, не брат и не отец, и у тебя нет никакого права делать такие заявления.

– Есть – самое основательное из всех возможных. Я ревнив и не допущу этого.

– Не допустишь? От кого я это слышу? От мужа Фульвии! – произнесла я и тут же пожалела о сказанном. Здесь и сейчас эти слова были совершенно неуместны.

– Прости, мне не следовало так говорить.

– Почему? Ты сказала правду. Но Фульвия – в Риме, а Рим далеко.

– Антоний, поедем со мной в Александрию.

Я просто не могла распрощаться с ним, проведя вместе лишь три дня. Это слишком мало даже для того, чтобы наполниться воспоминаниями.

– Даже не знаю, могу ли я, – промолвил он после долгого молчания, поглаживая мои волосы.

– А что тут такого? Прибудешь с визитом, как мой гость. Ты же бывал у других правителей. Чем я хуже?

– Я не могу относиться к тебе как к другим.

– Значит, ты наказываешь меня за то, что я Клеопатра, а не Китерис или Глафира.

– Я не следовал за ними в их города, у всех на виду.

– У «всех». Вечно эти «все»!

– Опять, моя госпожа, в одном случае ты заявляешь, что мнение «всех» тебя не интересует, а в другом – очень о нем беспокоишься. Ты не захотела раскрывать нашу связь перед моими товарищами. А ведь они не ханжи, прикидывающиеся ревнителями строгой морали.

– Считай это моей ошибкой, которую следует исправить, – пылко заявила я.

Мысль о расставании была для меня непереносима, поскольку мое желание не исчезало, а все сильнее распалялось.

– Поедем со мной в Александрию. Я покажу тебе мир. И покажу тебя миру, без всякого стеснения.

– Я не идол и не кукла, чтобы выставлять меня напоказ, – сказал он. – Если бы я поехал, то как частное лицо. Иностранный сановник, наносящий визит вежливости.

Про себя я отметила, что, хотя на словах Антоний не собирается наносить мне визит, на самом деле он уже обдумывает, как его обставить.

Однако мне не хотелось тратить драгоценные часы на пустые разговоры. Я протянула руку, переплела его пальцы своими и, целуя мочку его уха, прошептала:

– Если ты не поедешь в Александрию, то оставшиеся несколько часов нам нужно использовать полностью.

Он не возражал.