Заветы

– В Центре этим и занимаются, – сказала Цилла. – Переделывают их в Служанок, так или иначе. Тех, кого ловят. Ты как – хочешь печенья? Горячее. Масла у меня сейчас нет, но могу медом помазать.

Я сказала «спасибо». Я съела печенье. Моя мать – Служанка. Вот почему Сонамит уверяла, что моя мать шлюха. Всем известно, что прежде Служанки поголовно были шлюхами. И остались, только по-другому.

С тех пор наша новая Служанка завораживала меня. Когда она только появилась, я на нее не смотрела, как и было велено, – это добрее всего, говорила Роза, потому что либо Служанка родит ребеночка и ее куда-нибудь переведут, либо она не родит ребеночка и ее все равно куда-нибудь переведут, но в любом случае она у нас ненадолго. Им вредно привязываться, особенно к детям, все равно же придется с ними расстаться, а ты представь, как им будет тяжело.

И я отводила глаза от Кайловой, притворялась, будто вовсе ее не вижу, когда она в своем красном платье вплывала в кухню, забирала корзинку для покупок и шла гулять. Служанки каждый день гуляли парами – мы встречали их на улицах. Со Служанками никто не заговаривал, не трогал их, не прикасался, потому что были они, в общем-то, неприкасаемые.

Но отныне я косилась на Кайлову при любом удобном случае. У нее было бледное вытянутое лицо – пустое, как отпечаток пальца в перчатке. Пустое лицо я и сама умела делать, поэтому не верила, что у нее там взаправду пусто. Прежде она жила совсем иначе. Как она выглядела, когда была шлюхой? Шлюхи ходили не только с мужем, но и с другими мужчинами. Сколько было мужчин, с которыми она ходила? Что это вообще значит: ходить с мужчинами и с какими мужчинами? Она что-то высовывала из-под одежды? Носила мужские брюки? В голове не укладывается, до чего порочно! Но если да – как смело! Она тогда, наверное, была совсем другая. Гораздо живее.

Я смотрела из окна в спину Кайловой, когда та удалялась на прогулку – по саду, по дорожке, до ворот. Потом я снимала туфли, на цыпочках пробегала по коридору и прокрадывалась к ней в комнату в глубине дома на третьем этаже. Комната была средних размеров, с отдельной ванной. Вязаный коврик; на стене картина с синими цветами в вазе – раньше была Тавифина.

Должно быть, Пола перевесила картину сюда, чтоб глаза не мозолила, – мачеха вычищала из зримых пределов дома все, что могло напомнить новому мужу о первой Жене. Не в открытую – Пола действовала тоньше, убирала или выбрасывала по одной вещице, – но я все понимала. Лишняя причина ее недолюбливать.

Чего я тут рассусоливаю? Теперь-то незачем. Я не просто недолюбливала ее – я ее ненавидела. Ненависть – очень дурное чувство, от него леденеет душа, нас Тетка Эсте так учила, и я собой не горжусь, и раньше я молилась, чтоб меня за это простили, но да, я ненавидела Полу.

Тихонько прикрыв дверь, я рылась в Служанкиных вещах. Кто она на самом деле? А вдруг она и есть моя пропавшая мать? Я понимала, что это все понарошку, но мне было ужасно одиноко; приятно воображать, как бы все было тогда. Мы бы кинулись друг другу в объятия, мы были бы так счастливы снова друг друга отыскать… Ладно, а потом что? У меня не было версий дальнейших событий, но я смутно подозревала, что в дальнейшем нас бы ждали неприятности.

Ничто в комнате ни единым намеком не выдавало, кто такая Кайлова. В шкафу аккуратным рядком висели ее красные платья, на полках лежало опрятно свернутое простенькое белое белье и ночные рубашки, похожие на мешки. У нее была вторая пара туфель, и еще одна накидка, и запасной белый чепчик. Зубная щетка с красной ручкой. И чемодан, в котором она все это принесла, но в чемодане было пусто.

17

В конце концов нашей Служанке удалось забеременеть. Я это поняла еще прежде, чем мне сказали, потому что Марфы перестали относиться к ней, как к приблудной собачонке, которую терпят из жалости, – с ней носились как с писаной торбой, кормили сытнее, на подносы с завтраком ставили цветы в вазочках. Я одержимо следила за ней и потому подмечала такие детали.

Я подслушивала, как Марфы, считая, что меня поблизости нет, возбужденно щебечут в кухне, но не всегда удавалось расслышать слова. При мне Цилла много улыбалась сама себе, а Вера понижала пронзительный голос, будто в церкви. Даже Роза смотрела самодовольно, точно съела особо вкусный апельсин, но никому не расскажет.

Что до мачехи Полы, та вся светилась. Была со мной любезнее, когда мы сталкивались, а я старалась, чтобы это происходило пореже. Я проглатывала завтрак в кухне, потом меня увозили в школу, а за ужином я побыстрее выскакивала из-за стола, ссылаясь на уроки: вышивать гладью, или вязать, или шить, или закончить рисунок, или написать акварель. Пола никогда не возражала: ей тоже неохота было меня видеть.

– Кайлова беременна, да? – как-то утром спросила я Циллу.

Спрашивала я эдак невзначай – мало ли, вдруг ошиблась? Цилла опешила:

– Ты откуда знаешь?

– Я же не слепая, – высокомерно сказала я; вероятно, мой тон ее раздосадовал. Такой у меня был возраст.

– Нам не полагается говорить, – сказала Цилла, – пока не пройдет три месяца. Первые три месяца – опасное время.

– Почему? – спросила я.

Из сопливого иллюстрированного доклада Тетки Видалы про зародышей я толком ничего не почерпнула.

– Потому что, если Нечадо, оно может… оно тогда рождается слишком рано, – сказала Цилла. – И умирает.

Про Нечад я знала: про них не учили, но перешептывались. Ходили слухи, что их очень много. Беккина Служанка родила девочку: у ребенка не было мозга. Бедная Бекка ужасно расстроилась, потому что хотела сестру. «Оно в наших молитвах. Она», – сказала тогда Цилла. От меня не ускользнуло это «оно».

Однако Пола, видимо, обмолвилась про беременность Кайловой другим Женам, потому что мой престиж в школе вдруг опять взлетел под небеса. Сонамит и Бекка вновь соперничали за мое внимание, как прежде, а другие девочки слушались, будто меня окутала незримая аура.

Будущий ребенок отбрасывал отблески на весь свой ближний круг. Точно золотистая дымка окутала наш дом – и золотилась ярче день ото дня. Когда миновала трехмесячная веха, в кухне устроили междусобойчик, и Цилла испекла кекс. Сама Кайлова, судя по тому, что я мельком читала в ее лице, не столько радовалась, сколько вздыхала с облегчением.

Посреди этого затаенного торжества я витала темной тучей. Неведомый ребенок у Кайловой в животе забирал себе всю любовь – мне как будто ничего и не оставалось. Я была совсем одна. И я ревновала: у этого ребенка будет мать, а у меня никогда не будет. Даже Марфы больше не смотрели на меня – их притягивало сияние, что источал живот Кайловой. Стыдно признаваться – ревновать к младенцу! – но от правды не спрячешься.

В тот период случилось событие, которое стоило бы пропустить, хорошо бы забыть о нем вовсе, однако вскоре оно повлияло на мой скорый выбор. Теперь-то я стала старше, повидала мир и понимаю, что не все сочтут это чем-то прямо из ряда вон, но тогда я была юная галаадская девушка, ни единожды не попадала в подобные ситуации, и для меня это была отнюдь не мелочь. Напротив: это был ужас. И стыд – когда с тобой делают постыдное, стыд остается и на тебе. Ты словно замаралась.

Начало банальное: мне нужно было к стоматологу на ежегодный осмотр. Стоматолог был отец Бекки, и звали его доктор Гроув. Лучше не бывает стоматологов, утверждала Вера: к нему ходили все высокопоставленные Командоры и их семьи. Кабинет у него был в Корпусе Благодати Здравия – там работали только врачи и стоматологи. На вывеске были нарисованы улыбчивое сердце и улыбчивый зуб.

К врачу или стоматологу со мной всегда ходила какая-нибудь Марфа, ждала меня в приемной – так приличнее, говорила Тавифа, не объясняя почему. Но Пола сказала, что пусть меня просто отвезет Хранитель, дома дел по горло, скоро все изменится, то есть родится ребенок, надо готовиться, посылать Марфу – зряшная трата времени.

Я не возражала. Более того, чувствовала себя страшно взрослой – я же ехала одна. Всю дорогу просидела с прямой спиной позади нашего Хранителя. Потом зашла в здание и нажала в лифте кнопку с тремя зубами, и отыскала нужный этаж и нужную дверь, и посидела в приемной, разглядывая развешанные по стенам картинки с прозрачными зубами. Когда подошла моя очередь, я зашла в кабинет, как велел помощник стоматолога мистер Уильям, и села в кресло. Вошел доктор Гроув, мистер Уильям принес мою карту, вышел и закрыл дверь, а доктор Гроув посмотрел в карту и спросил, не болят ли у меня зубы, а я сказала, что нет.

Он, как обычно, повозился у меня во рту со своими ложками, и зондами, и зеркальцем. Я, как обычно, видела вблизи его глаза, увеличенные очками – голубые и покрасневшие, с веками, как у слона коленки, – и старалась не вдыхать, когда он выдыхал, поскольку дышал он на меня, как обычно, луком. Он был мужчина средних лет, без выразительных черт.

Он со щелчком содрал белые резиновые перчатки и вымыл руки в раковине у меня за спиной.

Сказал:

– Идеальные зубы. Идеальные. – А потом сказал: – Ты скоро будешь большая девочка, Агнес.

А потом он рукой накрыл мою маленькую, но растущую грудь. Было лето, и я носила летнюю школьную форму – розовую, из тонкого хлопка.

Я потрясенно застыла. Значит, это все правда – про мужчин, про их буйные, ярые страсти, и эти страсти я пробуждаю, просто сидя в стоматологическом кресле. Мне было до ужаса неловко – что тут полагается сказать? Я не знала и сделала вид, что не происходит ничего.

Доктор Гроув стоял позади меня, то есть его левая рука лежала на моей левой груди. В остальном я его не видела – только его кисть, крупную и с рыжеватыми волосками на тыльной стороне. Ладонь была горячая. Лежала у меня на груди большим горячим крабом. Я не знала, что делать. Взять его руку и убрать с груди? А его похоть не разгорится тогда еще пуще? Бежать? Тут рука стиснула мне грудь. Пальцы нащупали сосок и ущипнули. Как будто в меня вогнали канцелярскую кнопку. Я дернулась – надо срочно вылезать из этого кресла, – но рука держала крепко. Потом вдруг убралась, и у меня перед глазами возникли некоторые другие органы доктора Гроува.

– Тебе давно пора увидеть, – сказал он буднично, как говорил всегда и все. – Скоро такой же будет внутри тебя. – А потом взял мою правую руку и положил на этот свой орган.

Вряд ли нужно рассказывать, что случилось потом. У него под рукой было полотенце. Он вытерся и запихал свой отросток обратно в штаны.

– Ну вот, – сказал он. – Умница. Я тебе ничего плохого не сделал. – И отечески похлопал меня по плечу. – Не забывай дважды в день чистить зубы и потом пользуйся зубной нитью. Мистер Уильям даст тебе новую зубную щетку.

Я вышла из кабинета; меня мутило. Мистер Уильям сидел в приемной – неприметное тридцатилетнее лицо бесстрастно. Он предъявил вазу с голубыми и розовыми зубными щетками. Мне хватило ума взять розовую.

– Спасибо, – сказала я.

– Пожалуйста, – ответил мистер Уильям. – Дупла есть?

– Нет, – сказала я. – В этот раз нет.

– Это хорошо, – сказал мистер Уильям. – Не ешь сладкого – может, и не будет. Никакого кариеса. Все нормально?

– Да, – сказала я.

А где дверь?

– Ты какая-то бледная. Кое-кто боится стоматологов.

Это он что – ухмыляется? Знает, что сейчас было?

– Я не бледная, – глупо заупрямилась я: самой-то мне откуда знать, что я не бледная?