Унесенные ветром. Том 2

Оказалось, что жених ей хорошо знаком: Томми Уэллберн из Спарты – она еще выхаживала его в 1863 году, когда он получил плечевое ранение. Тогда это был молодой красавец шести футов ростом, бросивший изучение медицины, чтобы вступить в кавалерию. Теперь рана в бедре так его скрутила, что он стал похож на маленького старичка и, как заметила тетя Питти, разбрасывал при ходьбе ноги самым неприличным образом. Но сам он, казалось, совершенно не замечал своей увечности, а может, и не придавал ей значения, и вел себя как человек, ни от кого не ждущий скидок на свое положение. Он оставил всякую надежду на продолжение занятий медициной и работал подрядчиком – строил отель с бригадой ирландских рабочих. Скарлетт удивилась, как он справляется с такой сложной работой в его-то состоянии, но не стала задавать ему никаких вопросов, с грустью осознав, что нужда всему научит.

Пока стулья и мебель отодвигали к стенам – помещение готовили к танцам, – ее окружили Томми, Хью Элсинг и маленький, похожий на обезьянку Рене Пикар. Хью совсем не изменился с тех пор, как Скарлетт видела его в последний раз в 1862 году. Все тот же худенький, впечатлительный мальчик, на лбу все тот же русый чубчик, все те же хорошо запомнившиеся ей тонкие, не способные к труду руки. А вот Рене изменился со времени своего отпуска, когда он женился на Мейбелл Мерриуэзер. Озорной галльский огонек по-прежнему горел в его черных глазах, в нем ощущалась та же креольская жажда жизни, но, даже несмотря на веселый смех, во всем его облике чувствовался отпечаток войны, которого раньше не было. Пропал и надменный шик, неизменно сопутствовавший ему, пока он носил свою сногсшибательную форму зуава.

– Щечки – розочки, глазки – изумруды! – проговорил он, грассируя, и поцеловал руку Скарлетт, тем самым отдавая дань ее нарумяненному лицу. – Такая же красавица, как при первой нашей встрече на благотворительном базаре. Вы помните? Никогда не забуду, как вы бросили свое обручальное кольцо в мою корзину. Очень смелый поступок! Но честное слово, никогда бы не подумал, что вам потребуется столько времени, чтобы заполучить другое!

Его глаза озорно сверкнули, и он толкнул Хью локтем в бок.

– А я никогда бы не подумала, что Рене Пикар будет торговать пирогами с фургона.

Публичное упоминание вслух об унизительном занятии ничуть не смутило Рене. Напротив, ее слова как будто даже польстили ему. Он расхохотался во все горло, хлопнув Хью по спине.

– Туше! – крикнул он. – Это все моя обожаемая теща, мадам Мерриуэзер! Это она заставила меня развозить пироги. Это моя первая работа за всю жизнь. Ведь я, Рене Пикар, рос, чтобы разводить породистых лошадей да играть на скрипке! А теперь вожу фургон, и мне это нравится! Мадам теща, она кого угодно заставит работать. Будь она генералом, мы непременно выиграли бы войну, да, Томми?

«Дожили, – подумала Скарлетт. – Человек с удовольствием развозит пироги на фургоне, а ведь его семья владела участком в десять миль вдоль берега Миссисипи и огромным домом в Новом Орлеане!»

– Да, если бы наши тещи надели погоны, они разогнали бы всех янки за неделю, – согласился Томми, глядя на стройную, несгибаемую фигуру своей новоиспеченной тещи. – Мы только потому и продержались так долго, что за нами стояли женщины, не желавшие сдаваться.

– Они никогда не сдадутся, – добавил Хью с гордой, хотя и чуть ироничной улыбкой. – Сегодня здесь нет ни одной женщины, которая капитулировала в этой войне, что бы ее муж или сын ни делали при Аппоматоксе[3 - Городок в штате Виргиния, где в 1865 году произошла капитуляция южан под командованием генерала Ли.]. Им пришлось куда тяжелее, чем нам. По крайней мере мы потерпели поражение в бою.

– А они – в ненависти, – подхватил его мысль Томми. – Скарлетт? Кажется, наши прекрасные дамы обеспокоены тем, чем нам теперь приходится заниматься, гораздо больше, чем мы сами. Хью собирался стать юристом, Рене готовился играть на скрипке перед коронованными особами Европы… – Он уклонился, как от удара, когда Рене погрозил ему кулаком. – Я вот собирался стать врачом, а теперь…

– Только дайте время! – закричал Рене. – Я стану принцем пирогов всего Юга! Наш добрый Хью станет королем растопки, а ты, Томми, будешь погонять ирландских рабов вместо черномазых. Какая перемена… как забавно! А что же станется с вами, мисс Скарлетт? А с мисс Мелли? Вы уже умеете доить коров и собирать хлопок?

– О боже, нет, конечно! – холодно ответила Скарлетт, никак не разделявшая восторгов Рене по поводу тяжелого ручного труда. – У нас этим занимаются негры.

– Я слыхал, мисс Мелли назвала своего малыша Борегаром?[4 - B e a u r e g a r d – прекрасный взгляд (фр.).] Скажите, что я, Рене, вполне одобряю ее выбор. Нет на свете более прекрасного имени… разве что Иисус.

Он говорил шутя, но по глазам было видно, как он гордится отчаянным смельчаком, героем Луизианы[5 - П ь е р Г у с т а в Т у т а н де Б о р е г а р (1818–1893), бригадный генерал армии конфедератов во время Гражданской войны.].

– Есть еще одно прекрасное имя: Роберт Эдвард Ли, – заметил Томми. – Я ни в коем случае не пытаюсь уменьшить заслуги старины Бо, но своего первенца назову Боб Ли Уэллберн.

Рене посмеялся и только пожал плечами.

– Расскажу вам один анекдот. Вернее, это история из жизни. Вы увидите, что на самом деле думают креолы о нашем славном Борегаре и о вашем генерале Ли. В поезде близ Нового Орлеана едет человек из Виргинии, солдат генерала Ли, и встречает там креола из отряда Борегара. Человек из Виргинии все говорит, говорит, говорит, как генерал Ли сделал то, генерал Ли сделал это. Креол долго морщил лоб, стараясь вспомнить, о ком идет речь. Потом засмеялся и сказал: «Генерал Ли! Ах да! Теперь я вспомнил! Ну конечно! Генерал Ли! Это о нем так хорошо отзывается генерал Борегар!»

Скарлетт из вежливости посмеялась вместе со всеми, хотя, по ее мнению, вся эта история свидетельствовала лишь о том, что креолы любят задирать нос не меньше, чем жители Чарльстона и Саванны. И вообще она считала, что сына Эшли надо было назвать в честь отца.

Настроив инструменты, музыканты заиграли «Старина Дэн Такер», и Томми повернулся к ней:

– Скарлетт, вы танцуете? Я не могу оказать вам такой услуги, но вот Хью или Рене…

– Нет, благодарю вас. Я все еще ношу траур по моей матушке, – торопливо ответила она. – Пожалуй, просто посижу.

Она поискала взглядом Фрэнка Кеннеди и нашла его рядом с миссис Элсинг. Скарлетт сделала ему знак подойти.

– Я посижу вон в той нише. Может, принесете мне что-нибудь перекусить? Мы могли бы немного поболтать, – сказала она Фрэнку, когда остальные трое мужчин отошли.

Пока он бегал за бокалом вина и тонким, как лист бумаги, кусочком кекса, Скарлетт устроилась в нише в дальнем конце гостиной и тщательно расправила складки платья, так чтобы самых худших пятен не было видно. Унизительные события этого утра, проведенного с Реттом, были вытеснены радостным волнением от встречи с множеством старых знакомых и звуками музыки. О поведении Ретта и своем позоре она подумает завтра. Завтра ей вновь предстоит терзаться бессильным гневом. Завтра она опять спросит себя, удалось ли ей произвести впечатление на уязвленное сердце Фрэнка. Но не сейчас. В этот вечер в ней до кончиков пальцев кипела жизнь, все ее чувства были обострены надеждой, глаза искрились.

Выглядывая из алькова в громадную гостиную, Скарлетт наблюдала за танцующими парами и вспоминала, какой красивой была эта комната, когда во время войны она впервые приехала в Атланту. Тогда начищенные деревянные полы сверкали зеркальным блеском, а свисавший с потолка канделябр сотнями хрустальных подвесков ловил, преломлял, отражал и разбрасывал по всей комнате огоньки десятков горевших на нем свечек, переливавшихся и мерцавших, подобно бриллиантам и сапфирам. Старинные портреты на стенах были полны величия и взирали на гостей с милостивой приветливостью. Мягкие диваны розового дерева так и манили присесть, а самый большой из них занимал почетное место в той самой нише, где сейчас сидела Скарлетт. На всех званых вечерах это было ее самое любимое место. Отсюда открывался прекрасный вид на гостиную и дальше на столовую, где стоял овальный обеденный стол красного дерева на двадцать персон, а у стены чинно выстроились двадцать тонконогих стульев и массивный буфет, заставленный серебряными приборами, подсвечниками на семь свечей, бокалами, соусниками, графинами и маленькими сверкающими рюмочками. В первые годы войны Скарлетт часто сиживала на этом диване всегда в компании какого-нибудь офицера приятной наружности, слушала скрипку и контрабас, аккордеон и банджо и наслаждалась ритмичным шарканьем танцующих ног по натертому воском и отполированному полу.

Теперь же в канделябре не было ни одной свечи. Он весь покосился, большинство подвесок было разбито, словно захватчики-янки задались целью истоптать их своими сапогами. Гостиную освещали лишь масляная лампа да несколько свечей, но главным источником света служило пламя, ревущее в широком камине. В дрожащих отблесках огня становилось особенно заметно, насколько непоправимо изрубцован и расколот старый паркет. На выцветших обоях отчетливо виднелись прямоугольные следы от висевших здесь раньше портретов, а широкие трещины в штукатурке напоминали о том, как снаряд, упавший на крышу во время осады города, разворотил весь второй этаж. Тяжелый старинный стол красного дерева, уставленный графинами с вином и сладостями, хоть и обшарпанный, со следами неумелого ремонта на поломанных ножках, все еще царил в опустевшей столовой, но буфет, серебро и тонконогие стулья исчезли. Не было больше и потускневших парчовых штор, когда-то закрывавших арочные, застекленные до самого пола балконные двери в противоположном конце гостиной, остались лишь явно стираные и штопаные кружевные занавески.

На месте так полюбившегося ей дивана с изогнутой спинкой стояла куда менее удобная жесткая лавка. Скарлетт с болью в сердце опустилась на эту лавку, горько сожалея о том, что отсыревшие, покрытые пятнами юбки не дают ей возможности принять приглашение на танец. Как было бы чудесно снова потанцевать! Но разумеется, в уединении ниши она сможет вернее вскружить голову Фрэнку, чем в вихре танца. Здесь она сможет завороженно внимать его рассказам и поощрять на все новые глупости.

И все же музыка звучала так призывно… Скарлетт машинально отбивала туфелькой ритм вместе со старым Леви, который, притопывая ногой, наигрывал мелодию на дребезжащем банджо и громко объявлял фигуры кадрили. Ноги танцующих шаркали и постукивали по полу, две шеренги то сходились, то расходились, кавалеры кружили дам, поднимая руки дугой.

Старый Дэн Такер напился вдрызг!
(Покружите ваших дам!)
Свалился в камин, поднял кучу брызг!
(Легче скользите, дамы!)

Как приятно вновь слышать звуки музыки и стук каблуков танцующих после скучных и изнурительно долгих месяцев в Таре; как чудесно снова видеть знакомые лица, смеющиеся в тусклом свете свечей, слушать старые шутки, добродушные поддразнивания, насмешки и кокетливый смех! Это было похоже на воскрешение из мертвых. Можно было почти поверить, что все вернулось на пять лет назад, в те веселые времена. Если бы она могла закрыть глаза и не видеть заношенных и перешитых платьев, залатанных сапог и штопаных туфель, если бы в память не врывались лица молодых людей, не вернувшихся с войны, можно было бы подумать, что ничего не изменилось. Но пока она глядела на стариков, толпившихся в столовой у графина с вином, на сидящих у стен матрон, ведущих беседу под прикрытием голых рук без вееров, на кружащихся в танце молодых людей, ей вдруг пришла в голову холодная страшная мысль: все так сильно изменилось, что эти фигуры вполне можно счесть всего лишь призраками.

Да, они выглядят как прежде, но они стали совсем другими. В чем же дело? Может, они все просто стали на пять лет старше? Нет, дело не только в истекшем времени. Что-то пропало в них самих, исчезло из их мира. Пять лет назад чувство безопасности укрывало их так надежно и так незаметно, что они расцветали под его сенью, не задумывались ни о чем. Теперь оно исчезло, а вместе с ним и былое очарование, былое ощущение чего-то пленительного и волнующего, поджидавшего прямо за углом, исчезло прежнее волшебство бытия.

Скарлетт знала, что и сама изменилась, но не так, как они, и это озадачило ее. Она сидела и наблюдала за ними, чувствуя себя чужой и одинокой, гостьей из другого мира, говорящей на незнакомом им языке и не понимающей их языка. Тут ее осенило: это чувство сродни тому, что она испытывала, находясь рядом с Эшли. Рядом с ним и подобными ему – а мир вокруг был полон ими – она чувствовала себя исключенной из круга чего-то непостижимого.

Лица мало изменились, манеры не изменились совсем, – вот, кажется, и все, что осталось от прежних друзей. Неподвластное времени достоинство, неизменная обходительность и галантность были и останутся навсегда их неотъемлемыми чертами, их сутью, но до самой могилы в них будет жить неугасающая горечь, слишком глубокая, не поддающаяся описанию. Это были учтивые, усталые, озлобленные люди, пережившие поражение, но так и не познавшие его, сломленные, но с гордо распрямленными плечами. Разбитые и беззащитные жители завоеванных территорий, они смотрели на свой любимый край, растоптанный врагом, и видели, как проходимцы глумятся над законами, как бывшие рабы превращаются в живую угрозу, как мужчины лишаются гражданских прав, а женщины подвергаются оскорблениям. И они ни на минуту не забывали о павших.

Все в их старом мире изменилось, лишь его формы остались прежними. Все понимали, что старые традиции нужно сохранять, ибо больше от прежней жизни ничего не осталось. Все крепко держались за хорошо известные и любимые старые обычаи: за церемонную учтивость, обходительность, очаровательную непосредственность человеческого общения и прежде всего за традиционную роль мужчины, защищающего женщин. Верные традициям, в которых они были воспитаны, учтивые и чуткие мужчины почти преуспели в своей попытке создать атмосферу защищенности и уберечь своих женщин от тревог и невзгод. По мнению Скарлетт, это был верх нелепости: ведь за последние пять лет даже женщины, ведущие чуть ли не монашеский образ жизни, и те уже повидали почти все. Они выхаживали раненых, закрывали глаза умерших, пережили войну, пожар и разорение, познали страх, бегство и голод.

Но чего бы ни повидали их глаза, какой бы грязной работой им ни приходилось и еще придется заниматься, они остались прежними леди и джентльменами, особами королевской крови в изгнании. Они познали горечь, отчуждение и безразличие, но сохранили прежнюю доброжелательность друг к другу, остались твердыми, как алмаз, столь же яркими и хрупкими, как хрусталь из разбитого канделябра, висевшего у них над головой. Старые времена прошли, но эти люди упорно продолжали жить, как и раньше: обворожительно неторопливые, твердо вознамерившиеся избегать суеты и спешки, не поддаваться – в отличие от янки – неприличной погоне за деньгами, не расставаться со своими старыми обычаями.

Скарлетт знала, что сама она тоже сильно изменилась. Иначе она не совершила бы всего того, что уже успела совершить после бегства из Атланты, а сейчас даже не помышляла бы о том, чего так отчаянно хотела добиться. Но между ее решимостью и стойкостью всех этих людей была некая разница, хотя Скарлетт пока никак не могла понять, в чем она состоит. Возможно, разница заключалась в том, что Скарлетт была готова на все, а окружавшие ее люди скорее предпочли бы умереть, чем поступиться существующими нормами поведения. А может быть, все дело было в том, что, не имея в сердцах надежды, эти люди по-прежнему могли смотреть на жизнь с улыбкой и с вежливым поклоном пропускать ее мимо. Скарлетт так не могла.

Она не могла сделать вид, что реальной жизни не существует. Она намеревалась выжить в жесточайших условиях, настолько враждебных, что она и не пыталась приукрасить их или встретить с улыбкой. Скарлетт не замечала ни мужества, ни любезности, ни несгибаемой гордости своих друзей. Она видела лишь глупое упрямство, с которым они наблюдали за событиями, но отказывались посмотреть правде в глаза, предпочитая иронически улыбаться.

Глядя на разрумянившиеся лица танцующих, она спрашивала себя, что же движет ими, схоже ли это с тем, что движет ею самой: мысли о погибших поклонниках, изувеченных мужьях, голодных детях, потерянных имениях, о любимых домах, под крышами которых теперь разместились чужаки. Ну конечно же, что-то должно двигать ими! Об обстоятельствах их жизни она знала почти так же хорошо, как и о своей собственной. Их потери были и ее потерями. Их нужда была ее нуждой, им приходилось сталкиваться с теми же трудностями, что и ей. Но они вели себя совершенно иначе! Лица в комнате – не лица, а маски! Великолепные маски, которые они не снимут никогда.

Но если в этих жестоких обстоятельствах они страдают не меньше, чем она, – а так оно и есть, – то как, как им удается сохранить беспечный вид? И зачем вообще прилагать для этого усилия? Все это было выше ее понимания и смутно раздражало: она не могла вести себя как они, не могла оглядывать руины старого мира с вежливой невозмутимостью. Она напоминала загнанного зверя, из последних сил стремящегося укрыться в норе от своры гончих, хотя сердце уже разрывается от бега.

Внезапно она ощутила жгучую ненависть ко всем этим людям за то, что они так не похожи на нее, за то, что они выносят потери с непостижимой невозмутимостью, которой ей никогда не достичь, да она бы и стараться не стала. Она возненавидела этих улыбающихся, порхающих по залу незнакомцев, этих заносчивых глупцов, находивших предмет для гордости в том, что утрачено навсегда, и вроде бы даже гордившихся своими утратами. Женщины держались как настоящие леди, и Скарлетт знала, что они леди, хотя целыми днями они трудились, выполняя грязную работу и не ведая, где взять новое платье. Все они леди! Но себя она таковой не чувствовала даже в этом бархатном платье, с надушенными волосами, даже несмотря на свое благородное происхождение и былое богатство. Она своими руками обрабатывала красную землю Тары, тяжкий труд лишил ее внешнего налета аристократичности, и Скарлетт знала, что снова почувствует себя леди, лишь когда на столе вновь появятся серебро и хрусталь, дымящиеся сытные блюда, когда в конюшне будут стоять собственные лошади, а во дворе – экипаж, когда черные руки, а не белые будут собирать хлопок в Таре.

«Вот оно! – сердито подумала она, глубоко вздыхая. – Вот в чем вся разница! Даже в бедности они считают себя леди, а я нет. Похоже, эти тупоголовые идиотки не понимают, что невозможно быть леди без денег!»

Но даже несмотря на эту вспышку озарения, Скарлетт смутно понимала, что, как бы глупо ни выглядели все эти люди, они ведут себя правильно. Так считала бы Эллин. Это беспокоило Скарлетт. Она знала, что ей тоже следует думать и поступать, как они, но это было не в ее силах. Ей следовало искренне верить, что прирожденная леди остается таковой даже в бедности, но она не верила и не могла заставить себя поверить.

Всю свою жизнь она слышала насмешки в адрес янки, потому что все их претензии на аристократичность основывались лишь на богатстве, а не на родовитости. Но теперь, какой бы ересью это ни показалось, она думала, что в этом янки правы, пусть даже они не правы во всем остальном. Чтобы быть леди, нужны деньги. Скарлетт знала, что от таких ее рассуждений Эллин упала бы в обморок. Никакая бедность не заставила бы Эллин стыдиться. Стыд! Вот что чувствовала Скарлетт. Стыд за свою бедность, за необходимость прибегать к унизительным уловкам, жить в нужде и выполнять работу негров.

Она раздраженно повела плечами. Пусть все они правы, а она нет – все равно! Пусть эти дураки живут прошлым, она будет действовать, напрягая каждый нерв и поставив на кон свою честь и доброе имя, но вернет все, что потеряла. Большинство из них считали ниже своего достоинства опускаться до погони за деньгами. Времена настали суровые и жестокие. Тот, кто хочет чего-то добиться, должен сам стать таким же суровым и жестоким. Скарлетт знала, что семейные традиции удерживают этих людей от вступления в борьбу, главной целью которой является добыча денег. Они все полагают, что зарабатывать деньги открыто и даже просто говорить о деньгах – это в высшей степени вульгарно. Ну конечно, и из этого правила есть исключения. К примеру, миссис Мерриуэзер с ее выпечкой и Рене, развозящий эту выпечку на фургоне. Хью Элсинг рубит лес и торгует дровами, а Томми строит гостиницу. А у Фрэнка хватило здравого смысла открыть магазин. А как же все остальные? Плантаторы будут выжимать все возможное из своего кусочка земли и жить в бедности. Адвокаты и врачи, вернувшись к своей профессии, станут ждать клиентов, которые, возможно, так и не появятся. А что же делать тем, кто вел праздную жизнь на свои доходы? Что будет с ними?

Но она не намерена всю жизнь прозябать в бедности. Ни за что на свете она не станет сидеть сложа руки в ожидании чуда. Она ворвется в эту жизнь и возьмет от нее все, что только сможет. Ее отец начинал бедным иммигрантом, а стал владельцем обширных земель Тары. Уж если отец смог, то его дочь и подавно сможет. Она ни за что не уподобится тем, кто сделал ставку на Правое Дело, все потерял да еще и гордится этим, потому что Правое Дело якобы стоит любой жертвы. Эти люди черпают силы в прошлом. Ей же придает силы только будущее. В настоящий момент ее будущее – Фрэнк Кеннеди. По крайней мере у него есть магазин и наличные. Если бы только ей удалось выйти за него замуж и добраться до денег, она смогла бы сохранить Тару еще на год. А с того, что останется… пусть Фрэнк покупает лесопилку. Она своими глазами убедилась, как быстро отстраивается город, и любой, кто в условиях такой слабой конкуренции займется продажей строительного леса, сможет сколотить себе состояние.

Из глубины памяти вдруг всплыли слова Ретта, сказанные еще в самом начале войны, – по поводу денег, которые он заработал на блокаде. Тогда Скарлетт не сделала даже попытки понять их, но теперь они обрели ясность, и она с удивлением подумала, что, видимо, молодость или глупость помешали ей оценить их по достоинству.

«Деньги можно заработать и на крушении цивилизации, и на создании новой».

«Вот оно – крушение, о котором он говорил, – подумала Скарлетт, – и он был прав. Любой, кто не боится работать или… или взять, что плохо лежит, может нажить кучу денег».