Унесенные ветром. Том 2

– Не могут? И могут, и продадут, да еще и удовольствие получат! Мисс Скарлетт, наш край попал в самое пекло, извините за выражение. Эти «саквояжники» и прихлебатели имеют право голоса, а мы, демократы, – нет. Ни один демократ в этом штате не может голосовать, если в шестьдесят пятом в налоговых книгах за ним числилось больше двух тысяч долларов. В черный список попадают и ваш па, и мистер Тарлтон, и Макрей, и Фонтейны. Кто во время войны служил в чине полковника, тоже голосовать не может, а в нашем штате, мисс Скарлетт, бьюсь об заклад, полковников больше, чем во всей остальной Конфедерации. И кто состоял у правительства Конфедерации на службе, тоже без голоса, стало быть, выпадают все от нотариусов до судей, они теперь все по лесам прячутся! Янки хитрые: так устроили эту свою присягу на верность, что любой, кто до войны был хоть кем-то, сейчас голосовать не может. Словом, отмели всех, кто с мозгами, образованных и богатых.

Я-то, конечно, мог бы голосовать, кабы принял эту чертову присягу. Денег у меня в шестьдесят пятом не было, полковником я уж тем более не был и вообще никем. Да только не стану я им присягать. Ни за что на свете! Вот вели бы себя янки достойно, я бы присягнул, но теперь – ни за что. Можете включать меня в Союз, но подстраиваться под него я не стану. Не стану я им присягать, даже если меня навек лишат права голоса… а вот такой слизняк, как Хилтон, – он голосует, и проходимцы вроде Джонаса Уилкерсона, да белая шваль вроде Слэттери, да отщепенцы Макинтоши – они могут голосовать. И они теперь всем заправляют. Захотят удушить дополнительными налогами – они хоть дюжину на вас навесят. Захочет негр белого убить – пожалуйста! Его за это не повесят. Или же… – Уилл умолк, смешавшись, и оба они вспомнили, что случилось с белой женщиной на уединенной ферме неподалеку от Лавджоя. – Эти черномазые теперь могут делать с нами все, что им в голову взбредет, Бюро свободных граждан и солдаты поддержат их, а мы ни в выборах поучаствовать не можем, ни поделать ничего.

– Выборы! – воскликнула Скарлетт. – Выборы! Да разве выборы могут что-то изменить, Уилл? Мы ведь о налогах говорим… Уилл, всем известно, что Тара – отличная плантация. Мы могли бы заложить ее, и нам хватит денег уплатить налог.

– Вот умная вы женщина, мисс Скарлетт, а рассуждаете порой как самая что ни на есть дурочка. Кто даст вам денег под имущество? Кто, кроме «саквояжников»? А они так и так пытаются отобрать у вас Тару! У всех есть земля. И всем земли не хватает. Нельзя отдавать землю.

– У меня еще серьги с бриллиантами остались от янки. Мы могли бы их продать.

– Мисс Скарлетт, неужто вы думаете, что у кого-то здесь есть деньги на сережки? У людей на мясные обрезки денег нет, где им думать о побрякушках! И если у вас есть десять долларов золотом, клянусь богом, вы богаче всех остальных.

Снова повисла тишина. У Скарлетт было такое чувство, будто она бьется головой о каменную стену. Сколько же было за прошедший год таких каменных стен, которые ей пришлось пробивать головой?!

– И что мы делать будем, мисс Скарлетт?

– Не знаю, – пробормотала она и вдруг поняла, что ей все равно. Сил на эту новую стену уже не осталось. Скарлетт почувствовала, как от навалившейся усталости заломило кости. Зачем работать, бороться, изматывать себя, если в конце каждой битвы, словно издеваясь над тобой, уже поджидает поражение? – Не знаю, – повторила она, – но не говори об этом па. Это может его растревожить.

– Не скажу.

– Ты уже кому-нибудь сказал?

– Нет, я сразу отправился к вам.

Ну конечно, подумала Скарлетт, с плохими новостями все спешат прямо к ней, и она уже порядком устала от этого.

– А где мистер Уилкс? Может, он предложит какой-нибудь выход. – Уилл устремил на нее свой кроткий взгляд. Как и в тот первый день, когда Эшли вернулся домой, она почувствовала, что Уиллу все известно.

– В саду, колет дрова. Я слышал его топор, когда привязывал лошадь. Но денег у него уж точно не больше, чем у нас с вами.

– Это еще не значит, что я не могу с ним поговорить, если захочу, не так ли? – огрызнулась Скарлетт, вскакивая и отбрасывая пинком обрывок старого одеяла.

Уилл и бровью не повел, продолжая растирать озябшие руки у огня.

– Вы бы шаль накинули, мисс Скарлетт. На дворе сыро.

Но за шалью надо было подниматься наверх, а ей хотелось поскорее поделиться новостями с Эшли, и она выскочила в чем была.

Хоть бы он был там один! С тех пор как он вернулся, ей ни минутки не удалось побыть с ним наедине. Рядом всегда был кто-то из домашних, вечно за его рукав цеплялась Мелани, словно желая лишний раз удостовериться, что он на самом деле вернулся. Этот жест счастливого обладания всякий раз рождал в душе у Скарлетт неистовый всплеск ревнивой злобы, несколько притихшей за те месяцы, когда она думала, что Эшли погиб. Теперь она твердо решила встретиться с ним наедине. На этот раз никто не помешает ей поговорить с ним с глазу на глаз.

Скарлетт шла через сад. Голые ветви нависали над головой, ноги промокли в сырой траве. До нее доносился стук топора: Эшли обтесывал выловленные из болота бревна на колья для забора. Восстановление изгородей, которые янки с таким азартом спалили, требовало сил и времени. Все требовало и сил и времени, подумала она устало, и все это ей надоело, опостылело, бесило до чертиков. Ах, если бы Эшли был ее мужем, а не мужем Мелани, какое это было бы счастье – подойти к нему, опустить голову ему на плечо, расплакаться и переложить на него свою ношу: пусть сам улаживает все как знает.

Она обогнула качающую ветвями на холодном ветру рощу гранатовых деревьев и увидела, как Эшли стоит, опираясь на свой топор, и отирает пот со лба тыльной стороной ладони. На нем были старые, износившиеся серые брюки и одна из рубашек Джералда – та самая, с кружевными манжетами, которую в старые добрые времена ее отец надевал только в суд да на пикник. Новому владельцу она оказалась явно коротка. Работа шла жаркая, и Эшли перебросил сюртук через ветку дерева. Когда Скарлетт подошла, он как раз устроил передышку.

Увидев Эшли в обносках, с топором в руке, Скарлетт всем сердцем ощутила горячий прилив любви к нему и негодования на несправедливость судьбы. Больно было смотреть на Эшли – безупречно элегантного, не знающего забот Эшли, – одетого в лохмотья и занятого грубой работой. Его руки не созданы для тяжелой работы, а тело – для простой рабочей одежды. Ему на роду написано носить добротное сукно и тонкое белье, жить в богатом поместье и вести светские беседы с приятными людьми, играть на фортепиано и писать возвышенные, ничего не значащие стихи.

Она не роптала, глядя на своего собственного ребенка в фартуке из мешковины, на своих сестер в старых, застиранных ситцевых платьях, мирилась с тем, что Уилл надрывается, как негр в поле, но видеть не могла, как мучается Эшли. Такая жизнь не для него, он слишком благороден и бесконечно дорог ее сердцу. Уж лучше самой колоть дрова, лишь бы не страдать, глядя, как этим занимается он.

– Говорят, Эйб Линкольн начинал с колки дров, – сказал он, когда она подошла ближе. – Представляете, к каким высотам я могу подняться!

Скарлетт нахмурилась. Он вечно подшучивал над их нелегким положением. Для нее же все имело важность и значение, поэтому его шуточки порой просто бесили ее.

Без подготовки она в двух словах выложила все принесенные Уиллом новости, чувствуя облегчение с каждым словом. Наверняка Эшли что-нибудь придумает. Он не сказал ни слова, лишь накинул ей на плечи свой сюртук, заметив, что она дрожит.

– Что ж, – прервала молчание Скарлетт, – не кажется ли вам, что нам нужно где-то раздобыть денег?

– Да, – ответил он, – но как?

– Это я вас спрашиваю, – ответила она с раздражением.

Чувство облегчения от того, что она поделилась с ним своими трудностями, испарилось. Пусть он не знает, что делать, но почему не утешит ее, почему не скажет… ну хотя бы что-то вроде: «О, мне так жаль»?

Он улыбнулся.

– С тех пор, как я вернулся сюда после войны, мне приходилось слышать только об одном человеке, у которого водятся деньги. Это Ретт Батлер, – сказал Эшли.

Неделю назад тетушка Питтипэт написала Мелани, что Ретт вернулся в Атланту с экипажем, парой отличных лошадей и полными карманами денег. Правда, она намекнула, что эти деньги достались ему нечестным путем, и поделилась предположением, о котором говорили по всей Атланте: Ретт каким-то образом присвоил мифические миллионы казны конфедератов.

– Давайте не будем о нем, – отрезала Скарлетт. – Этот человек – подлец. Но что же будет с нами?

Эшли опустил топор и отвел глаза. Казалось, его взгляд устремлен куда-то далеко-далеко, куда ей доступ закрыт.

– Хотел бы я знать, – вздохнул он, – что станет не только с нами и с Тарой, а со всем Югом.

Ей хотелось крикнуть ему: «К черту весь Юг! Что с нами будет?» – но она промолчала, ощутив новый прилив усталости. Нет, Эшли ей ничем не поможет.

– В конце концов случится то, что каждый раз происходит при крушении цивилизации. Выживут умные и смелые, остальные отсеются. Зато нам выпало наблюдать Gotterdammerung… Это поучительно, хотя и не слишком приятно.

– Что наблюдать?

– Гибель богов. Увы, мы, жители Юга, и впрямь мнили себя богами.

– Господи боже, Эшли Уилкс! Как вы можете нести чушь, когда отсев грозит именно нам!

Казалось, безысходное отчаяние, прозвучавшее в ее усталом голосе, проникло ему в душу и вернуло его на землю: он с нежностью взял ее руки в свои, повернул ладонями кверху и посмотрел на мозоли.

– Вот самые красивые руки, какие мне когда-либо доводилось видеть, – сказал он, легко прикасаясь к ним губами. – Они красивые, потому что сильные, и каждая мозоль – это медаль, Скарлетт, каждый волдырь – это награда за храбрость и бескорыстное, доброе сердце. Эти руки загрубели ради всех нас: вашего отца, девочек, Мелани, ребенка, негров и меня. Моя дорогая, я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете: «Неисправимый и бестолковый идиот несет чушь о мертвых богах, когда живым людям угрожает опасность». Разве не так?

Она кивнула, мечтая лишь о том, чтобы он вечно держал ее за руки, но он отпустил их.

– И вы пришли ко мне, надеясь на помощь. А я ничем не могу помочь.

Эшли с горечью посмотрел на топор и кучу бревен.

– Мой дом разрушен, деньги пропали, а я ведь всегда принимал все это как должное, даже не задумываясь… Сейчас у меня нет ничего. Мне нет места в этом мире, а того мира, в котором я жил, больше не существует. Я ничем не могу помочь вам, Скарлетт. Я могу лишь смиренно учиться, чтобы в конце концов стать никудышным фермером. Но этим Тару не спасешь. Живя здесь за ваш счет, я прекрасно сознаю всю горечь сложившегося положения… да-да, Скарлетт, за ваш счет. Мне никогда не вернуть вам то, что по доброте душевной вы сделали для меня и моей семьи. С каждым днем я осознаю это все яснее. И с каждым днем все яснее вижу, насколько я бессилен перед обстоятельствами. С каждым днем мне все тяжелее принимать новую действительность, а все потому, что меня всегда преследовал этот проклятый страх перед реальностью как таковой. Вы понимаете, о чем я?

Скарлетт кивнула. Она понятия не имела, о чем он говорит, но, затаив дыхание, ловила каждое слово. Впервые Эшли заговорил с ней о том сокровенном, что занимало его мысли в те самые минуты, когда он казался таким далеким. Она взволнованно затрепетала, словно в ожидании некоего откровения.

– Мое нежелание смотреть в глаза неприкрытой реальности – это проклятие. До войны жизнь для меня была не более реальной, чем театр теней. Меня это устраивало. Мне не нравится, когда вещи обретают ясную форму. Я предпочитаю видеть мир слегка размытым и туманным. – Он замолчал и едва заметно улыбнулся, дрожа от холодного, проникающего под тонкую рубашку ветра. – Иными словами, Скарлетт, я трус.