Как до Жирафа…

Она не ответила. Чем она там занимается?! Офигела совсем?

Мой Ровер завёлся с полоборота. Воображение чего только не подкинуло, стало весело и жарко, а ещё сами собой вспомнились ножки нашей мыши-переводчицы. Очень, скажу я вам, зачётные ножки. Вид утром в футболке у неё был гораздо лучше, чем в старушечьем тряпье, которое она носит на работу. Особенно, когда к Маруське наклонилась, и я увидел её ракурс сзади – аж проснулся. Недаром Тёмыч говорит, что самые скромные девочки – самые страстные… Походу ещё и изобретательные! Я хмыкнул под нос.

Хотя завязывать отношения с подчинённой? Да не, ну нафиг. И так не жизнь, а не прекращающийся форс-мажор. Но чёрт, любопытно же!

Упс, да она ж и лифчик наверняка спецом оставила! Типа жирный такой намёк. Хотя странно, конечно, было надевать его глубокими чашечками на головы Маруськиных кукол. Если б не Лана, я б и не заметил!

Я въехал в необустроенный ещё двор нового дома. Очень хотелось оторваться, несмотря ни на что, хотя бы просто назло Лане. Эта стервь задумала устраивать мне сцену ревности! Забыла, что мы в разводе! Тьфу, лучше б не вспоминал, сразу тошно стало. Стервь она и есть стервь.

Я выбрал нужный подъезд. Вышел какой-то мужик, и я воспользовался – проник без звонка в домофон. Задумался: тринадцатая квартира – это какой этаж? Третий-четвертый? Оказалось, второй. Дверь была не закрыта. Я притормозил.

А стоит ли?

Но щель приоткрытой двери выглядела так таинственно и призывно, что у меня аж в животе на мгновение что-то сжалось и взбодрило, как обычно, когда лезешь в какую-нибудь непроверенную пещеру. Я махнул рукой: зря ехал, что ли? И вошёл. Два шага. И оторопел снова.

Меня ждала картина маслом: ободранная квартира, газеты-газеты-газеты, и клоун под куполом цирка – Катерина. Даром что волосы не рыжие, зато кучеряшки дыбом, как парик. Хотя нет, – прищурился я, – не клоун. Скорее девочка на шаре, как у Пикассо, только вместо шара пианино, а в руке японский бумажный фонарик. Воу, а маечка-то и шортики чисто условные. Изогнулась вся, вытянулась. Живописно. Хотя обычно девушки себя лепестками всякими осыпают или укладываются на столе голыми, как тарелка под суши.

Интересно, а у неё шея так не сломается?

– Андрей Викторович, это вы? – жалостливым голосом сказала «соблазнительница», но не обернулась. – Снимите меня, пожалуйста, я застряла.

– Застряла?!

– Волосами зацепилась… Скорее, пожалуйста, а то я сейчас без скальпа останусь!

Я глянул вверх и обнаружил, что её волосы обвивали крюк на потолке. И тут до меня дошло. Вот идиот!

– Сейчас, – выдал я сквозь смех.

Очень кстати на полу, на отрезанной обоине оказались ножницы. Подтолкнул под Катерину раздолбанное советское пианино – такое же, как у нас в школе на пении было.

– Скорее! – ещё жалостливее произнесла она.

Я подобрал ножницы, встал на табуретку.

– У меня всё онемело, – сообщила Катерина. – Особенно рука с фонариком.

Меня разобрало на стёб.

– А вы на пианино обычным способом играть не пробовали? – спросил я, отрезая накрученые намертво на железный крюк каштановые кудряшки.

– Я играю… – пролепетала она. – Ой, падаю!

И Катерина рухнула на меня, еле успел подхватить её и чудом удержался на стуле.

– Оу-оу, полегче, – хмыкнул я. – Я, как вы, в цирковой студии не занимаюсь.

Хотя, по-честному, она и не тяжёлая была. Катерина шевельнулась, и мы снова едва не свалились, как дрова, со стула.

– За шею хватайтесь! – приказал я.

А то будет сейчас вторая картина маслом и сломанный копчик в придачу.

Краснея от неловкости, Катерина обхватила меня руками за шею. Мы оказались лицом к лицу друг ко другу. Ого глаза какие! А я не замечал, что она такая хорошенькая. Или всё дело в трогательной беззащитности? Или в нежной розовой коже щёчек и смущённо хлопающих ресницах? Не длинных, зато точно не накладных. Молчу уже о том, что грудь её так волнительно коснулась меня, что на мгновение в жар бросило и показалось, что между мной и нею нет моей рубашки, куртки и тонюсенькой, вызывающей маечки.

Я подхватил Катерину под попу, тоже приятную на ощупь, и слез со стула. Она тут же освободилась, правда покачнулась.

– Простите, ноги затекли, – виновато сообщила моя переводчица, шатаясь.

– Не прощу, – ухмыльнулся я и, поддержав за талию, усадил на стул рядом. – На следующем корпоративе будете на трапеции выступать.

– На трапеции?! – Её глаза расширились, отчего мне стало ещё веселее.

– Ну, или на шесте, – продолжал веселиться я, с сожалением отпустив её талию. – Попрошу Анжелу обязательно найти заведение с шестом.

Она моргнула, и её лицо выразило неподдельный ужас.

– Если свободных шестов не будет, можете, конечно, на пианино сыграть. Но придётся, скорее всего, приносить с собой своё в ресторан. Вы ведь только хардкор предпочитаете? – мотнул я подбородком на памятник советской культуре. И тут заметил, что в одной руке Катерина по-прежнему держит бумажный фонарик из Икеи. – Положите на пол.

Она неопределённо кивнула и не положила.

– Он вам дорог, как память? Невозможно расстаться?

– Н-нет, – снова моргнула она, – р-руку не чувствую… Я с-сейчас.

Ну что ты будешь с ней делать? Я выскреб из её ригидных на самом деле пальцев кольцо фонаря, отложил его и взял за руку. Она опять покраснела, как майская роза.

– Андрей В-викторович, н-ну з-зачем вы?

– Как вас с заиканием переводчиком-то взяли? – глумился я, растирая нежные ручки.

Взгляд упал на её босые ноги. Улёт, даже в пальцах ног и том, как она неловко наступила одной ступнёй на другую, было что-то чертовски трогательное. И забавное. Краснела она тоже забавно – так и подмывало сказать что-нибудь ещё, чтобы она покраснела и губу закусила смущённо.

– Я н-не заикаюсь, – ответила Катерина.

– А фонарик чего на пол не бросили? – поинтересовался я. – Его привёз дедушка из далёких морей?

– Бабушка, – наконец, перестала заикаться наша тургеневская девица. – Она была переводчиком с китайского.

Я осклабился:

– А чего ж она вам фонарик подарила, а языку не научила?

– Научила, – ответила Катя.

Настала моя очередь моргать.

– Так какого чёрта вы переводите договор с китайцами на английский?