Мы не говорили об этом, мама

Я смутно чувствую, что обвинение абсурдно, неуместно, но я слишком привыкла доверяться маме в вопросах правильного поведения. Я начинаю презирать саму себя за то, что позволила, по маминому мнению, лишнее своему бывшему молодому человеку. Мне начинает казаться, что я действительно оступилась, осквернила себя, дав мужчине к себе прикоснуться. Мне слишком больно, чтобы разбираться в этом вопросе. Вместо этого я начинаю мстить себе и вредить своему телу – делать надрезы там, где это не так заметно. Чаще всего я это делаю на груди и на руках. Когда полтора года спустя я уезжаю в университет в Москву, это становится моим способом борьбы с болезненными воспоминаниями. Когда болит тело, кажется, что душе уже не так больно. Мама об этом не знает.

Мне девятнадцать, и я снова влюблена. Его тоже зовут Саша, и он очень умный. Но я не рассказываю маме о нем. Я помню об обещании, которое дала себе, и радуюсь, что мама ничего не знает. Она бы точно его не одобрила. Но я-то знаю, что он самый лучший на свете. Он один из первых студентов Москвы, поэтому я не обижаюсь, что он смотрит на меня свысока, опаздывает на встречи и говорит поучающим тоном. Я рада, что мама не может вмешаться и что-то испортить. Теперь я буду с Сашей до конца – я все вытерплю и вынесу, ведь любовь требует жертв, и эту любовь я буду беречь ото всех посторонних.

Спустя полгода мы расстаемся – Саша уехал учиться в Париж и про меня позабыл. Я не пишу ему, не укоряю, но в голове крутятся слова: «А мама была бы права»…

Я перестаю наносить себе увечья, но шрамы уже остались, и я начинаю их стесняться и прятать от окружающих. Мама пытается выяснить, откуда они, случайно заметив их в один из моих приездов домой, но я отмалчиваюсь. Так появляется еще одна тема, о которой мы молчим.

Мне двадцать четыре, и у нас проблемы. Я взяла ипотеку, и мы с мамой снова живем вместе, теперь уже в Москве, куда я перевезла маму из родного города. Нам хронически не хватает денег. Мама уже давно на пенсии, но старается мне помогать не покладая рук. Мы обе подрабатываем, где только можно, занимаясь в свободное от основной работы время расшифровками аудиозаписей, репетиторством и редактурой…

Мне оказывает знаки внимания солидный мужчина. Он чиновник, ему пятьдесят, есть жена и несколько детей. Не в моем вкусе. Но он умный и с хорошим чувством юмора, а самое главное – готов обо мне заботиться. Мы с ним пока ходим ужинать. И боже, какое это чудо, когда приходишь в ресторан – и можешь заказать все-все-все! Даже моего любимого лосося… и баклажаны… и даже десерт, но десерт я ценю не так высоко. Для меня эти ужины с ним – возможность вдоволь наесться и не думать о том, что если я позволю себе еще кусочек, то мне придется экономить до конца месяца. Я понимаю, чего именно он от меня хочет, и эта мысль вызывает отвращение. Но я не могу, не хочу отказаться от того, что он принес в мою жизнь. Я сыта. И я знаю, что теперь есть человек, который готов взять за меня ответственность. Я понимаю, что, если соглашусь быть с ним, у меня будут деньги и на ипотеку, и на продукты… Это мерзкий выбор, и я не хочу выбирать, поэтому все оттягиваю и оттягиваю решение – до тех пор, пока в один день мама не теряет работу. Я пересчитываю деньги и понимаю, что на следующий взнос по ипотеке нам не хватает.

Тридцатое сентября. Мои именины. Я возвращаюсь домой под вечер измотанная, но спокойная. Я уже была в банке и положила деньги на счет. Ежемесячный платеж спишется завтра, и я успела все сделать вовремя. От осознания этого мне становится легче.

Мама досматривает фильм. Она уверена, что я была на ужине с друзьями. Я присаживаюсь напротив… Не понимаю, чего мне хочется больше – молчать или говорить. Предлагаю ей открыть коробку с бельгийскими шоколадными трюфелями – мне хочется отметить этот особенный день в моей жизни, но мама заботливо говорит: «Лисонька, ты же уже поела с друзьями, и наверняка что-то сладкое! Подумай о своей фигуре. Давай откроем трюфели в другой раз».

Я соглашаюсь. Сажусь рядом, она начинает гладить мои волосы. Я беру ее за руку. Мне так хочется заговорить, но я молчу, молчу… Молчу о том, что больше не девушка – я потеряла невинность сегодня, в обычном трехзвездочном отеле, куда приехала после занятий в университете. Абсолютно неромантично, без лепестков роз и шампанского, без всей той сказочной картинки, которую мне рисовала мама. Это было страшно, потно и больно. Из окна я видела спальный район Москвы – унылые многоэтажки, которые пытались прикинуться красивыми благодаря вечернему сиянию огней… Сначала крови не было, и я испугалась – он мог подумать, что я ему соврала и он у меня не первый. Тогда все было бы зря. Но потом кровь полилась – гораздо обильнее, чем я ожидала, и я вновь испугалась, все ли со мной хорошо. Когда все закончилось, он сказал: «Спасибо за доверие, дорогая!» – и поцеловал меня в лоб. И дал деньги. Двадцать тысяч рублей. Не бог весть какая сумма, но для нас она стала спасением.

Сидя рядом с мамой, я хочу крикнуть: «Мама, мама, отчего все так? Ты же совсем не об этом для меня мечтала. Все случилось без серенад под окном и томных вздохов. Без смущенных звонков и молчания в трубку, без букетов, без надписей "С добрым утром, любимая!" под окном… Для чего ты готовила меня к сказке, когда жизнь другая, совсем другая и я узнала об этом только сейчас?»

Но я молчу. Я знаю, что мама не простит меня, если узнает, не выдержит всего этого. А самое главное, что это решение приняла я сама, и отвечать за него тоже мне. Жизнь моя изменилась – надеюсь, что к лучшему… Но как простить себе то, что случилось, и то, что будет дальше?

Спустя полтора месяца все становится проще и одновременно сложнее. Мама наконец узнала о наших встречах. Моя милая, добрая мама! Ты верила мне часто, очень часто. Верила в дополнительные занятия в университете, внеурочные встречи по работе и сбои в работе метро. Но так не могло продолжаться долго. Мне легче, ведь я устала врать.

Мама не кричала, нет. Она сидела спокойно и молча, словно статуя, словно окаменела. И это было хуже всего. А потом она сказала, что ей больше незачем жить на этом свете. И снова замолкла на несколько часов. Я рыдала, трясла ее и обнимала – не помогало ничего, она была словно каменная. А потом она попыталась выброситься из окна. Я повисла на ней всем своим телом, не пуская. Она зарыдала. С тех пор в ней как будто что-то треснуло… Вера в меня, вера в людей… Она встречает меня вечером потухшим взглядом и стиснутыми губами. Мне хочется обнять ее, рассказать, поплакать. Но между нами будто стена, и я молчу.

Мама, ты ведь даже не догадываешься, как это все. Думаешь, наверное, что я развлекаюсь, провожу приятно время. А знаешь, как это на самом деле? Я прихожу в «наш» отель раз в неделю, обычно по пятницам, после работы. Захожу в фойе. Он частенько задерживается, и мне приходится сидеть и ждать среди странной публики, ловя заинтересованные взгляды. Еще неуютнее становится, когда он наконец приходит и громко приветствует меня: «Хеллоу, дарлинг! Пойдем?» В этот момент все, будто сговорившись, оборачиваются и провожают нас пристальными взглядами. Мне хочется исчезнуть, раствориться – кажется, все видят, что я иду зарабатывать деньги, и осуждают меня.

Хотя отношения с ним оказались лучше, чем я предполагала. Он многому меня учит, мама, даже по работе. Он терпелив и добр, он помогает мне писать дипломную работу. Благодаря ему я решилась на переход в компанию своей мечты – он обеспечил мне поддержку и подушку, если что-то не сложится. Он стал первым человеком, кто принял мои шрамы и не стал расспрашивать ни о чем. Мне кажется, я больше не ненавижу его.

Он регулярно дает мне деньги – и вновь больше, чем я могла предположить. Именно благодаря им мы с тобой стали хорошо есть. И да, мы именно на них, а не на мою «внеочередную премию» купили тебе, мамочка, теплое пальто. Но об этом я тоже не могу тебе рассказать, ведь ты идеалистка, ты говоришь, что тебе не нужно ни копейки, заработанной таким делом. Наедине с самой собой я грустно шучу, что действительно оказалась «б***дью», как предугадала ты в мои шестнадцать лет, мама.

Теперь мне кажется, мама, что ты махнула на меня рукой. Ты же всегда считала, что интимные отношения допустимы только после брака, поэтому воспринимаешь меня как «бракованную». Это довольно больно, но главное, что ты все-таки примирилась с происходящим. Я по-прежнему тебе много вру, но что поделать…

Проходит полтора года, и эти отношения завершаются. Мы вновь начинаем душевнее общаться с мамой, но эта тема, словно айсберг, продолжает возвышаться между нами. В каждом разговоре мы, словно капитаны заблудившихся кораблей, стараемся издалека обогнуть ее.

Мне двадцать шесть, и я опять влюбилась. А еще я переехала в другую страну. У меня новая работа. Новое окружение. И теперь я могу разговаривать с мамой только вечером по «Скайпу». И я снова молчу – молчу о своих новых отношениях. О сложностях на работе. О том, как иногда скучаю по дому. О том, что не знаю, как сложится мой жизненный путь и где я хочу работать года через два.

О мамочка, как бы я хотела поговорить с тобой об этом, но я молчу. Не потому, что я боюсь разрушить что-то, как боялась несколько лет назад. Но потому, что я так не хочу вновь тебя огорчать…

Мне так хотелось бы, чтобы ты видела во мне почти идеальную дочь – умную взрослую женщину, которая принимает верные решения и уверенно идет по жизни… иногда мне кажется, что мы с тобой поменялись местами и теперь ты смотришь на меня как на взрослую, на главу семьи… Теперь не я, а ты ребенок. И это приятно, это такая головокружительная ответственность! Но в то же время мне так хочется иногда, как в детстве, прижаться к твоей теплой груди, зарыться в складки платья и говорить, говорить, говорить обо всем на свете…

Ты знаешь, я полюбила хорошего человека. Он действительно очень хороший. Очень умный, но главное – заботливый и добрый. Он забирает меня с работы, когда я засиживаюсь в офисе допоздна, и кормит меня ужином, потому что знает, что я не умею готовить. Он отчаянно шутит, когда мне грустно, пока я не начинаю смеяться до упаду, учит меня строить финансовые модели и грамотно вести переговоры со своими начальниками. И я немного боюсь, что он тебе не понравится, – он старше меня на целых одиннадцать лет и наполовину араб, а наполовину мексиканец. Он большой и много весит. У него борода. А еще он курит и смотрит телевизор. И у него кошка. Тридцать три недостатка, да, мамочка? Но они меня почему-то не смущают… и да, с ним я чувствую себя дома. Странное, непонятное, но очень уютное чувство. Будто я наконец-то оказалась где-то, где давно хотела быть.

И вот еще что: он сделал мне предложение. Я попросила время подумать, так как знакомы мы не так давно. Но с каждым днем я все больше убеждаюсь, что это мой человек. И думаю, что совсем скоро соглашусь.

Сейчас я сижу в уютном кафе в аэропорту. Завтра я буду дома. И завтра ты узнаешь об этом. Я расскажу тебе – не все, но многое, очень многое из этого. И очень надеюсь, что ты меня поймешь и примешь. Мы сможем растопить этот айсберг и вновь станем ближе друг к другу.

Пришло время говорить.

Не хочу как мама…

Фарида, 37 лет, руководитель среднего звена во французской торговой компании, по образованию психолог, символ-драматист

Я хочу понять и принять опыт моих отношений с мамой, хочу вырастить экологичную фигуру внутренней мамы. Для этого мне самой нужно понять, что же именно происходит в моих взаимоотношениях с моей реальной мамой. Мы с ней часто, очень часто ругаемся. Я ловлю в себе нескрываемое раздражение на маму. Но между нами и много доверия, и искренности, и благодарности друг к другу. И я полагаю, что мы еще очень многое не можем обсудить, потому что страшно, стыдно или не принято.

Мне бы хотелось в своем эссе найти возможности и ресурсы для того, чтобы обсудить с мамой необсуждаемое. И чтобы я смогла увереннее выстроить отношения со своими детьми. И возможно, мой опыт и откровения станут для кого-то почвой и успокоением, основой душевного спокойствия. Может, у них появится желание сделать то же самое.

Завтра я должна закончить работу над своим эссе… Прошло больше месяца, и каждый день я себе говорила, что впереди еще много времени и я успею. И вот я встала в 7:30, чтобы написать эссе. Надеюсь, я потом не перечеркну все и не начну заново. Очень надеюсь.

Так о чем же я молчу со своей мамой? Видимо, о многом, раз так сложно мне дается это задание. Когда я размышляю на эту тему, в памяти всплывает много наших конфликтов, в которых раздражение и бессилие и с ее, и с моей стороны достигали апогея. Почему не сцены нежности и заботы? Я всегда внутри напрягаюсь, когда слышу песни или читаю книги о маме. Я начинаю себя ненавидеть и считать плохим человеком, потому что во мне нет этого трепета. Ох, страшно это писать!

Продолжим… Мы обе с ней хорошие. В обще- социальном плане. Мы помогаем друг другу. Мы стоим друг за друга, когда кто-то из родственников по отношению к кому-то из нас не прав. Мы даже чем-то жертвуем ради друг друга. Но мы отдалились друг от друга. И это случилось не сразу.

В моем детстве, лет до девяти, я помню, связь с мамой была очень сильной. Мама была для меня опорой, подругой и священником. Я не находила себе места, если сделала что-то нехорошее, на мой взгляд. Меня мучила совесть, и, как только я все рассказывала маме, моя совесть успокаивалась. Но сейчас моя мама меня раздражает! Ужасно звучит! И конечно, я точно об этом молчу. Но реакции свои редко контролирую, и мама все понимает. К сожалению. Почему так?

Я ищу причины своего раздражения. Но вижу только объективные, рациональные причины. Сделала что-то, сказала что-то, не то говорит моим детям и мужу. Делала что-то мне в детстве, как-то реагировала на моих друзей, мои мечты и страхи в детстве. Но если погружаюсь еще глубже, то вижу причину раздражения в том, что я не хочу быть такой, как моя мама. Мне кажется… «Кажется» – неверное слово. Лучше так: я всегда чувствовала, что моя мама слабая.

Ох, сколько претензий к маме! Неловкое эссе получается. Подождите, придет и мой черед. Моя искренность может в ком-то отозваться.

Слабость мамы… В чем она выражалась для меня? Я чувствовала, что моя мама живет с человеком (моим папой) и не любит его. Я слышала много раз историю их брака и понимала, что это был брак явно не по любви, это был брак последнего шанса. Так я чувствовала, и в моей голове складывалась установка: если не получится по любви, то выходи замуж просто за любого хорошего человека.

Я видела слезы моей мамы на каждом моем приеме у врача. Я была очень болезненным ребенком, но плакать бесконечно, на каждом приеме, даже при незначительном недомогании? Чем старше я становилась, тем сильнее мне хотелось накричать на врачей, которые слишком грубо разговаривали с ней плачущей. Но ее слезы делали меня тревожной, и раздражение росло.

Я видела и слышала пренебрежение или жесткие комментарии о том, как мама ведет хозяйство и воспитывает детей, от ее сестры и племянниц. И я ругалась с ними. Я отстаивала границы мамы, хотя мои границы не сформированы до сих пор. И это вызывало бурю раздражения.

Я плакала от бессилия, когда каждый раз, рассказав что-то маме, я вскоре, возвращаясь к этому разговору, понимала, что она меня не слушала.

Я жутко боюсь того, от чего меня предостерегала мама. Ее предостережения всегда были утрированными. Когда я стала взрослой, мамины страхи отразились во мне панической атакой и превратились в тему для работы с психологом.

Вы спросите, почему я об этом не поговорю с мамой? О, мы говорили. Но никогда не обсуждали, как именно ее опасения и страхи сформировали меня. Этот разговор напоминает встречу преследователя и убегающего. Этот разговор выглядит так, потому что больно. Обеим больно. И нужен ли он? Все свои претензии я могу проработать у психотерапевта. Снять раздражение и бессилие. И быть более ласковой дочерью.

Это эссе и есть разговор с мамой. Пусть оно даст мне возможность выговориться.

Раздражение – эмоциональное состояние, которое возникает, когда нарушают ваши границы.