De tout ce qui voit le jour,
Et que la loi supr?me, est qu’on souffre et qu’on meure:
Je pleure.
Я спрошу у горы:
«Отчего этот взрыв?
Почему эта лава
в твоих недрах, ответь?»
Я у моря спрошу:
«Отчего наш обрыв
и несчастный тот берег
теперь под волной»?
А тирану скажу:
«Ты изволил посметь
волновать этот мир как движенье коры,
как вулкана прорыв,
больше пламени, волн,
больше силы иной».
Это высший закон?
Когда думаю я:
«В бесконечном несчастье прибывать осуждён
человек», – я кричу: «Неужели, Земля,
умирать и страдать – это высший закон?»
И однажды решив, что не будет иначе
Я плачу.
* * *
Болезненное самолюбие – это такая стрела,
что как-то, достигнув сердца, в него, словно в грот, вошла,
проникнув в святые тайны и в заводи глубины,
а перья стрелы вонзённой тебе одному видны.
Оно – оголтелый рыцарь из диких, чужих земель,
который когда-то был изгнан за странный изъян в уме,
и он, проклиная это – в бесстрастии немоты,
и вдруг в поединке выяснится, что этот несчастный – ты.
Болезненное самолюбие – это когтистый зверь,
который у ног ложится, как только ты входишь в дверь,
где ждут тебя континенты, гении, города,
и зверь тебя не оставит и не уйдёт никуда.
Хотя и не могут мысли проникнуть под тёмный грунт,
оно – с течения сбившаяся
река, превращённая в пруд,
но бьётся под этим грунтом трепещущий ключ цветной,
и мир не придумал яростней защиты себе иной.
Мазурка
Включались прожекторы, юрко
стреляли лучами сквозь дым.
Дробилась, качалась мазурка
над домом, от снега седым.
Как светлы там были ступени
и свеч силуэты – тонки!
Как будто чернилами тени