Гептамерон

– Госпожа моя, – сказала Парламанта, – поверьте мне, что нет ничего легче, чем обмануть женщину, которая никогда не любила. Ведь любовь – это такое чувство, которое овладевает сердцем раньше, чем это заметишь сама, и чувство это так приятно, что, если оно еще прикрывается добродетелью, распознать его невозможно до тех пор, пока не случится какая-нибудь беда.

– А какая же может случиться беда, если полюбишь человека честного? – спросила Уазиль.

– Госпожа моя, – ответила Парламанта, – на свете есть немало людей, которых считают порядочными. Но таких, которые были бы порядочны в отношении женщин и превыше всего оберегали их честь, в наше время не найдется ни одного; женщины, которые доверяются им и держатся на этот счет иного мнения, в конце концов бывают обмануты – и, начав с любви, посланной от Бога, кончают другой, которая идет от дьявола. Самой мне пришлось видеть немало женщин, чья любовь начиналась с разговоров о Боге и которые потом уже не могли вернуться вспять, даже если бы хотели, – им было не освободиться от плена, в который их повергало высокое обличье этой любви. Порочная страсть кончается сама собой и не может долго жить в добродетельном сердце, а любовь возвышенная обвивает вас шелковыми сетями, и запутавшиеся в них не сразу их замечают.

– После ваших слов, – сказала Эннасюита, – пожали, ни одна женщина не захочет любить мужчину. Но ваш закон так суров, что долгого действия он иметь не может.

– Я хорошо это знаю, – сказала Парламанта, – но это не помешает мне хотеть, чтобы все женщины довольствовались своими мужьями, как я довольствуюсь своим.

Задетая этими словами, Эннасюита вся вспыхнула и сказала:

– Вы что же, думаете, что у всех такое же сердце, как у вас, или, может быть, вы считаете себя выше всех?

– Давайте лучше спросим, кому Иркан предоставит слово, – сказала Парламанта, желая избежать ссоры.

– Я передам его Эннасюите, – сказал он, – чтобы она могла возразить моей жене.

– Так как теперь я имею на это право, – сказала Эннасюита, – я не стану щадить ни мужчин, ни женщин, чтобы быть и к тем и к другим справедливой. Я вижу, что сердце ваше никак не соглашается с тем, что мужчины бывают добродетельны и добры, и поэтому расскажу вам следующую историю.

Новелла тридцать шестая

Председатель суда в Гренобле мстит писцу, соблазнившему его жену, а потом, спасая честь своего дома, отравляет изменницу салатом.

В городе Гренобле был когда-то председатель суда, имени которого я не стану называть и скажу только, что он был иностранец[129 - По предположению Перу де Лэнси и Монтэглона, этот председатель суда – Жофруа Карль, итальянец по происхождению, бывший первым председателем суда в Гренобле, которому Людовик XII поручил надзор за воспитанием своей дочери Ренаты (впоследствии герцогини Феррарской); он присоединил к изображениям на своем гербе ангела, прижавшего палец к губам (знак молчания), что толковалось в связи с событиями, рассказанными в новелле.]. У него была красавица-жена, и жили они с ней в мире и дружбе. Но, так как председатель был уже в летах, жена его влюбилась в молодого писца по имени Николя. Едва только утром муж отправлялся в суд, как Николя приходил к ней в спальню и занимал его место. Это заметил один из лакеев председателя суда, служивший у него уже тридцать лет. Будучи предан своему господину, он не мог удержаться и рассказал ему все, что видел. Но председатель был человек разумный и осторожный; он не поверил лакею на слово, решив, что тот просто хочет вселить раздор между ним и женой, и сказал ему, что, если все действительно так, пусть он ему это докажет. Если же сам он ничего не увидит своими глазами, он будет думать, что его старый слуга все сочинил, чтобы поссорить его с женой. Лакей обещал ему устроить так, что он все увидит собственными глазами, и вот однажды утром, когда председатель отправился в суд, а Николя явился к его жене, он послал одного из своих товарищей известить господина, что тот может прийти, сам же остался караулить у двери, чтобы Николя не сумел убежать. Как только председатель увидал одного из своих слуг, делавшего ему знаки, он покинул суд, сказав, что почувствовал себя плохо, и поспешил домой. Старый лакей, все время стоявший у двери, доложил своему господину, что Николя недавно только пришел и сейчас находится у его жены. Председатель сказал ему:

– Никуда не отходи и не открывай этой двери, ты ведь знаешь, что выйти из комнаты он может только сюда, маленькая комната заперта, и ключ у меня в кармане.

После этого председатель вошел в спальню жены и увидел, что жена его вместе с Николя лежит в кровати. Писец, как был, в одной рубашке кинулся к его ногам и стал молить о пощаде; жена же залилась слезами. Тогда председатель сказал:

– Оба вы хорошо понимаете, что вы сделали, но я не хочу, чтобы дом мой был обесчещен и дочери мои узнали об этом позоре. Поэтому перестань сию же минуту плакать и выслушай, что я тебе скажу; ты же, Николя, спрячься в этой каморке и сиди там тихо.

А когда писец в точности все исполнил, он открыл дверь, позвал старика лакея и сказал ему:

– Ты уверял меня, что я увижу Николя вместе с моей женой. Я тебе поверил; я пришел сюда и готов был убить мою бедную жену. И что же – я ничего не увидел. Я обыскал всю комнату, и ты можешь сейчас убедиться сам, что тут никого нет.

После чего он заставил лакея обыскать все углы и заглянуть под кровать. Тот ничего не обнаружил и сказал своему господину:

– Должно быть, сам черт его отсюда унес, я же своими глазами видел, как он входил; через дверь он выйти не мог, а сейчас его, конечно, здесь нет.

– Плохо же ты мне служишь, – сказал его господин, – если хочешь поссорить меня с женой; поэтому получай расчет и уходи прочь, а за службу твою ты получишь все, что я тебе должен, да еще с надбавкой. Только убирайся отсюда поскорее, и чтобы через двадцать четыре часа духу твоего не было в нашем городе.

Председатель заплатил ему за пять-шесть лет вперед: он знал, что старик ему предан, и рассчитывал, что и впредь он еще чем-нибудь облагодетельствует своего верного слугу. А когда лакей, заплакав, ушел, он вызвал Николя из его убежища и, высказав ему и жене все, что он думал об их мерзком поступке, запретил им кому бы то ни было говорить об этом. После чего он приказал жене по вечерам одеваться в самые лучшие наряды и бывать на всех собраниях, празднествах и танцах, а Николя стал принимать еще радушнее, чем раньше. Но он поставил ему одно условие: как только он шепнет ему «убирайся прочь!», тот должен не позднее чем через три часа исчезнуть из города. После чего председатель как ни в чем не бывало вернулся в суд. И, вопреки обыкновению, он целых две недели пировал со своими соседями и друзьями. А после пиршества всегда играла музыка и бывали танцы. Однажды, увидав, что жена его не танцует, он велел Николя пригласить ее танцевать, и тот, решив, что гнев его уже простыл, с радостью это сделал. Но как только танец окончился, председатель позвал его, как будто собираясь отдать ему какое-то распоряжение, и шепнул ему на ухо:

– Убирайся прочь, и чтобы духу твоего тут не было.

Разлука с любимой очень опечалила Николя, но он был рад, что спас себе жизнь. Председатель же, показав всем родным и знакомым, как он любит жену, в один прекрасный день, – а это было в мае, – нарвал у себя в саду какой-то травы. И после того, как его жена отведала салат из этой травы, она умерла, не прожив и суток. И муж ее так горевал, оплакивая свою утрату, что никому в голову не могло прийти, что виновник ее смерти – он сам. Так, отомстив за все, он сохранил незапятнанной честь своего дома.

Благородные дамы, я вовсе не хочу утверждать, что председатель этот прав, но хочу только, чтобы вы видели, сколь легкомысленна была эта женщина и сколь выдержан и осторожен ее муж. И прошу вас, благородные дамы, – не сердитесь на правду, которая иногда бывает и против вас и против мужчин. Ведь как мужчинам, так и женщинам свойственны и добродетели и пороки.

– Если бы всем, кто грешит со своими слугами, приходилось отведывать такие салаты, – сказала Парламанта, – то я уверена, что многие потеряли бы всякий вкус к садоводству и повыдергали бы из своего сада все травы, дабы их когда-нибудь не попотчевали той, что спасает честь дома и губит неверную жену.

Иркан, который отлично понял, почему она это сказала, в гневе воскликнул:

– Порядочная женщина никогда не должна осуждать другую, что бы та ни сделала.

– Знать что-нибудь не значит еще осуждать и делать глупость, – ответила Парламанта, – эта бедная женщина понесла наказание, которого заслуживают многие. И я думаю, что поведение ее мужа, коль скоро он уж задумал ей отомстить, было на редкость благоразумно и выдержанно.

– И к тому же еще очень коварно, – сказала Лонгарина. – Это была хорошо продуманная и жестокая месть, и она доказывает, что у человека этого не было ни совести, ни страха Божия.

– А что же он, по-вашему, должен был сделать, чтобы отомстить за самое страшное оскорбление, которое женщина может нанести мужчине? – спросил Иркан.

– Лучше бы он убил ее в порыве гнева, – воскликнула она, – богословы говорят, что тогда грех этот может быть прощен, ибо в такие минуты человек не владеет собой, и даже суд мог оправдать убийцу.

– Да, – сказал Жебюрон, – но тогда и дочери его и весь род были бы на веки вечные опозорены.

– Ему не надо было ее отравлять, – сказала Лонгарина, – первый порыв гнева все равно ведь уже прошел, и она спокойно могла бы прожить с ним до конца дней как женщина честная, и никогда об этом больше не вспоминать.

– Неужели вы думаете, – возразил Сафредан, – что, ежели он скрывал свой гнев, сердце его действительно успокоилось? Мне, например, кажется, что в тот последний день, когда он готовил свой салат, гнев этот был столь же велик, как и в первый. Он, должно быть, был из тех людей, у которых ярость длится до тех пор, пока они не приведут в исполнение все, что задумали. Мне особенно приятно слышать от вас, что богословы считают такой грех заслуживающим прощения, потому что сам я думаю так же.

– Когда говоришь с такими опасными людьми, как вы, – сказала Парламанта, – надо, оказывается, взвешивать каждое свое слово. Но ведь так оно и есть на самом деле: когда страсть сильна, она сразу захватывает человека целиком, и разум уже не может совладать с нею.

– Я тоже присоединяюсь к вашему мнению, – сказал Сафредан, – и хочу сделать из этого вот какой вывод: если человек любит кого-либо до безумия, то всякий его грех заслуживает прощения, ибо я уверен, что, когда человек опутан сетями страсти, и сердце его и разум глухи ко всему на свете. Сказать по правде, все вы испытали на себе силу этого безумного чувства, и я убежден, что такой грех не может прогневить Господа. Это ведь и есть та ступень, которая ведет к совершенной любви к Богу, ибо человек, не испытавший любви земной, никогда не постигнет небесной. Ведь в послании апостола Иоанна говорится: «Как вам возлюбить Бога незримого, если вы не можете возлюбить того, кого зрите перед собой?»[130 - Эту цитату из Послания апостола Иоанна уже приводил Симонто в обсуждении девятнадцатой новеллы, где раньше излагались идеи неоплатонизма о совершенной земной любви как ступени к любви божественной. Однако здесь их излагает Сафредан, который относится к проблемам любви всегда в духе весьма реалистической галантности эпохи и который именно в этом плане использует платонические идеи и цитату из апостола, за что и получает отповедь от Уазили.]

– Самые прекрасные евангельские слова вы ухитряетесь толковать на свой лад, – сказала Уазиль, – но бойтесь уподобиться пауку, который способен отравить своим ядом любую пищу. Помните, что не следует применять тексты Священного Писания, когда к этому нет никакой нужды.

– Вы, что же, считаете, что нет никакой нужды говорить правду? – воскликнул Сафредан. – Вы хотите этим сказать, что когда, говоря с вами, не доверяющими нам, мы призываем себе на помощь Бога, мы произносим имя его всуе. Но если в этом и есть какой-то грех, наказать за него надо вас, ибо, стараясь победить ваше недоверие, мы боремся с ним всеми возможными средствами. Но, несмотря на это, мы все еще не можем зажечь огонь милосердия в ваших ледяных сердцах.

– Это доказывает только, что все вы лжете, – сказала Лонгарина, – ибо если бы в словах ваших была истина, сила их была бы столь велика, что ей нельзя было бы воспротивиться. Но скорее приходится опасаться, что дочери Евы слишком уж легко верят словам змия.

– Я отлично понимаю, Парламанта, – сказал Сафредан, – что мужчины бессильны переубедить женщин. Поэтому я умолкаю, чтобы узнать, кому Эннасюита передаст сейчас слово.

– Передаю его Дагусену, – сказала она, – ибо я уверена, что он не станет говорить ничего обидного для дам.

– Дал бы Бог, – сказал Дагусен, – чтобы они относились ко мне так хорошо, как я к ним. А для того, чтобы доказать вам, насколько я стараюсь чтить женщин добродетельных, вспоминая их благие поступки, я расскажу вам одну историю. Я не стану умалять силу терпения дворянина из Пампелуны и гренобльского председателя суда[131 - Имеются в виду две предыдущие новеллы.], но ведь и сила их мести была не меньше. А когда мы хотим воздать кому-то хвалу как человеку добродетельному, нельзя ставить ему в заслугу какое-то одно его качество, так как нередко оно может скрывать некий глубокий порок. Достоин хвалы только тот, кто ведет себя благородно из одной лишь любви и добродетели, пример чего мне хочется привести вам, рассказав о долготерпении одной добродетельной женщины, которая добрыми поступками своими преследовала одну только цель: угодить Господу и спасти своего мужа.

Новелла тридцать седьмая

Госпожа де Луэ своим большим терпением и выдержкой сумела так повлиять на мужа, что спасла его от дурных страстей, которым он предался, и после этого они зажили лучше, чем жили раньше.

Одна дама, принадлежавшая к роду Луэ[132 - Луэ (Loue) – в департаменте Сарт, недалеко от Алансона; в XVI в. входило в Анжу.], была так добродетельна и умна, что все соседи относились к ней с уважением и любовью. Муж, как того и следовало ожидать, доверял ей все свои дела, и она вела их так разумно, что благодаря ей дом их стал одним из самых богатых и лучше всего украшенных и в Анжу, и в Турени.

После того как она прожила с мужем довольно долго и родила ему нескольких детей, благополучию семьи пришел конец, как это обыкновенно и случается в жизни. Муж ее, которому надоела спокойная жизнь, стал искать развлечений на стороне. И у него вошло в привычку, едва только жена его засыпала, вставать с постели и уходить куда-то из дому, чтобы вернуться лишь поутру. Госпожа де Луэ была так этим огорчена и ее снедала такая ревность, что, хотя она и старалась ничем ее не выказать, она забросила все домашние дела, перестала заботиться о себе и о семье; ей казалось, что все труды ее напрасны, ибо она потеряла главное – любовь мужа, ради которой она готова была не щадить своих сил. И, видя, что муж ее окончательно разлюбил, женщина эта стала с таким небрежением относиться к хозяйству, что скоро все заметили запустение, в которое пришел их дом. Муж ее стал беспорядочно тратить деньги, она же ничего больше не касалась, и от этого богатство их пошло прахом, и в конце концов пришлось вырубать леса и закладывать земельные угодья. Один из ее родственников, хорошо знавший причину этого разорения, дал ей понять, какую ошибку она совершает, и стал говорить ей, что, как ей ни постыло все из-за того, что муж ее разлюбил, она по крайней мере должна была бы подумать о своих бедных детях. И жалость к детям помогла ей воспрянуть духом, и она стала всеми средствами стараться вернуть утраченную любовь супруга. И вот однажды, проследив, когда муж ее встал и ушел, она сама встала вслед за ним, прибрала постель и, читая часослов, стала дожидаться его возвращения. Когда же он вернулся, она встретила его, поцеловала и принесла ему воды вымыть руки. Такое поведение жены очень его удивило, и он сказал ей, что отлучался только в отхожее место и что ей из-за этого вовсе не стоило вставать. Она же ответила, что это не составляет для нее никакого труда и что, вернувшись из грязного и поганого места, человеку пристало всегда вымыть руки, – стараясь дать ему этим понять, сколь беспутна и отвратительна его жизнь. Он нисколько после этого не исправился, но жена его продолжала и впредь вести себя так же. Когда же она убедилась, что все усилия ее напрасны, она однажды, не дождавшись мужа, который на этот раз замешкался дольше, чем обычно, надумала пойти за ним. И, начав обходить все комнаты, она вдруг нашла его в гардеробной, где он спал с самой безобразной и неопрятной из служанок, какая была у них в доме. Она тут же решила, что проучит его и покажет, как бросать порядочную женщину ради какой-то грязной потаскухи: она взяла пук соломы, положила его посреди комнаты и зажгла. Но как только она сообразила, что муж задохнется от дыма раньше, чем успеет понять, в чем дело, – она схватила его за руку и закричала:

– Пожар! Пожар!

Можно себе представить, как стыдно стало мужу и как он был огорчен тем, что жена его, женщина столь добродетельная, застала его с этой потаскухой. Тогда жена сказала ему:

– Дорогой мой, еще год тому назад я пыталась вытащить вас из этой грязи терпением моим и лаской и дать вам понять, что чистыми должны быть не только одежда и тело, но и душа. Но когда я увидела, что все мои старания были напрасны, я, скрепя сердце, решила прибегнуть к помощи стихии, которая могла бы положить конец всему, и должна сказать, что, если и она не поможет вам исправиться, я далеко не уверена, что второй раз буду спасать вас от опасности так, как я это сделала сегодня. Я умоляю вас подумать о том, что ни одно горе не причиняет столько страданий, как любовь, и, если бы мыслями моими я непрестанно не устремлялась к Господу, я не перенесла бы всего, что выпало на мою долю.