Фигуры памяти. Историческая поэма, документальный роман

– Да, – отвечаю.

– Моё, – торжествующе улыбнулся. И попросил: – Посмотрите налево.

Слева потолок подпирал стеллаж, доверху забитый пожелтевшей бумагой.

Правду жизни пишут, подумала, по газетам.

– Это наши сценарии, – сказал он, – неснятые. И вряд ли когда-нибудь будут.

После из осени в осень падали жёлтые листья, я статьи сочиняла – в газеты, ящики письменного стола полонили и хоронили мои истории.

А потом явился художник, так, чей-то знакомый, выехали компанией друзей на пленэр. С Финского залива дул сильный ветер, песок со снежной крупой оседал на холсте, белила замёрзли. Пили водку, чтобы согреться. Руки у него были в масле. Я рюмку ему подносила и плакала. Он не выдержал то ли слёз, то ли ветра, снял недописанный холст с мольберта.

– Дарю. А ты можешь так? Кто вообще захочет читать твою сценарную клинопись. На кино не сошёлся свет. Пиши прозу. Выложишь в интернет – прочитают, снимут своё кино в голове, как это бывает, когда читаешь что-нибудь настоящее…

Весной художник уехал в Москву. Я промаялась лето и – следом. Собирать из ярких осенних листьев букеты, чтобы украсить подаренный мне пейзаж с голыми, неестественно чёрными стволами деревьев.

Петербург и Москва ведут давний спор мироощущений: экзистенциалиста и фаталиста.

В Петербурге случайно всё, как фиванские сфинксы над ледяной Невой. Если долго смотреть им в глаза, заразишься их безмятежностью, растворишься в спасительной синеве запределья. Ветер срывает покровы и маски, чувствуешь себя обнажённым никем, не вкусившим от Древа познания. Но изгнанье уж слышится в посвисте ветра. Питерский сплин. Городские пространства грозно, как боги, взирают в душу странника железными рыцарями на вздыбленных конях. Но тех, кто способен жить в пустоте, без сожалений о завтра-вчера, ничто не пугает. Петербург – город смелых. Трагический город в близкие отношения вступает лишь с тем, кто не ждёт ничего от него взамен. А тех, кто, как я, надеется на «город возможностей», в Москву изгоняет.

Москва – город сильных. Здесь учишься преодолевать силу трения: падаешь и встаёшь, бьёшься и добиваешься. Здесь каждый есть то, что он делает. Исторически так сложилось: Москва – город купцов и ремесленников. Город ролей и предназначений. Карнавал, где носят «профессиональные» маски: менеджер, писатель, врач, художник, программист, полицейский, учитель, архитектор, продавец, дизайнер… Вечный двигатель великих дел: либо пробуешь силы снова и снова, либо сдаёшься и уезжаешь навсегда. Словом, Москва – это город героев с судьбой и дорогой. Третий Рим, город-фатум. В вечном городе ничто не случайно: жизнь – сценарий, и не актёрам править его.

Мама играла на сцене, у меня же жизнь, как у римлян, превратилась в театр, а точнее – в его закулисье. Постановка личности: хочешь выйти в софитов свет – выбери жизнь не по книгам, сыграй её без суфлёра. Мечтала им всем доказать, что нашла мастера. В себе. Бежала из провинции в столицу, затем в другую, чтобы избавиться от тени известных родителей. А очутилась в мире безымянных писателей-призраков. Признание мимолётно: никто никогда и никем не восхищается искренне. Лучше бы первая пьеса моя провалилась! Могла бы художником стать или, как ты, врачом. И не писать романов.

Поздно. Когда главный герой истории уходит, она замирает на полуслове, без героя разваливается сюжет, и начинается не существование – бытие обывателя. Безвременье. Без вдохновения – как на паруснике в штиль, ждёшь ветра, и не важно попутного или нет, в движении выплывешь. Нельзя в искусстве добиться успеха, можно только творить, искать свой путь на бесконечных улицах, поднимающихся к рассвету.

Я словно пытаюсь достичь горизонта, зная, что это невозможно. Так гибнут на Северном полюсе. Понимают, нужно вернуться назад, по знакомой тропе. Не могут себя заставить: позади пройденная дорога, темнота, холод и боль. А впереди, чудится, брезжит свет. Сил на обратный путь уже нет, остаётся лишь вера.

О невозвращении звенели в пустой и чужой московской квартире голоса Мерсовых. Сценарий о постороннем, принятый к исполнению, но не нашедший места на киноплёнке истории, пополнил биржу сценариев в интернет.

– Мы прочитали… если вы что-то знаете… Мерсов – фамилия редкая, сообщите, пожалуйста! Мы ищем друг друга много лет…

Голоса звучали из Москвы и Швейцарии, Канады, Одессы, Африки, Португалии… разбросало ж по жизни! А я поневоле стала пересечением, где сходились тонкие линии их надежд.

– Сценарий – авторская экранизация, действия романа Камю перенесены в Россию в 1996 год – накануне отмены смертной казни, так трагичнее. Все французские имена заменила на русские фамилии. Так и родился Мерсов из Мерсо…

После второго звонка записывала телефоны и адреса. Соединяла пропавших. Годы напоминали гудки печали. Но Мерсовы верили, ждали, звучали. Будили с утра, среди ночи звонками. И дозвонились.

Я письма Анны читаю. В юности слушала с маминых слов скучную, недостойную романа историю о бегстве дворянки с актёром, позоре, спасшем её от революционных репрессий. А сейчас переписываю её набело, считая, что в этом и заключается процесс выживания последней из рода. Звонки Мерсовых открыли фамильную шкатулку, вручили ключи от прошлого.

Мне предназначено было вернуться. К тебе. В первую нашу встречу в Петербурге искала дом Серовых, во вторую… нельзя же вдруг взять и признаться «не могу без тебя!». Дом из причины превратился в повод. Я же – в ведомую.

Мы спали тогда на разных кроватях, свет фонарей из окон чертил на полу мерцающие круги. И между нами возникло магнитное поле, метафизическое, вне мира двух городов. Место иное, где мы всегда будем вместе. Сила его притяжения непостижима, как падение в сон, как сама любовь.

Я поняла: герои владеют жизнью писателя, трепещущей под пером. Мимо них не пройти, не написать невозможно. Как нельзя отмахнуться от отражения в зеркале.

Зеркала и письма учат любить. То, к чему нельзя прикоснуться. То, что уже не вернуть.

****

Ты часто вспоминал сырой свет. Утро Питера. Невский проспект проявлялся в оконной раме, как изображение на фотобумаге. Медленный снег. Внизу завывали сирены «скорой помощи». Ты думал о тех, кто уже не увидит, как разводят мосты. Машины с мигалками теснили в пробках, не пропускали. Но они успевали. Или опаздывали. Кто-то не доживёт до настоящей весны. Смерть под маской метели. А сколько покойников у разведённых мостов? Столько же, сколько детей. Таков порядок вещей. Первородный грех отбирает бессмертие.

Закурил сигарету. Ты много куришь, Андрей! Посторонний курил у гроба матери, ты закуриваешь всякий раз, когда вспоминаешь о ней. Главная в жизни женщина бросила тебя одного. Вслед за ней уходили другие. Ты не мог простить ей отсутствия, тебе не прощали безусловной и беспощадной любви.

Женский день кончился. Девятое марта – дата, пустотой улиц и обёрточным мусором площадей похожая на первое января, на гарпун единицы в сердце.

Жизнь – это простые числа, мусор и серый дым. Сосчитал от одного до девяти. Восьмёрка была твоим числом, единственная замкнутая цифра, знак бесконечности. А девятого числа мир опустил голову, разомкнул объятия и побежал по своим делам. Перевернул страницу. Вычеркнул твой день рождения из сетки календаря. Истратил ещё один год твоей жизни.

Ты вправе ненавидеть женщин. Они лишили тебя любви. Они украли Твой день. Праздник, который должен был принадлежать только тебе. День рождения стал днём забвения. В суете магазинов, открыточной мишуре, удушающем яде духов и цветов, пестроте подолов, жирном блеске губ, декольте и шоколадно-кремовых яств на столе, круговерти двусмысленных объятий. Для Андрея – ни звонка, ни письма, ни смс. Не до тебя.

Восьмое марта – Рождество древнейшей профессии. Стеклянные, как бриллианты Сваровски, сердца бьются за кулончик (шляпку, сумочку, манто…), как у Оленьки, Поленьки, Светочки, Эллочки… Людоедочки. Прекрасный пол дивного нового мира. У шлюх на Московском вокзале больше достоинства! Ниже пола не упадёшь? Как земля вас выдерживает? Настоящие женщины, любящие и любимые, девы и матери уходят в чёрную ледяную пустоту. В Смерть. В Ничто. А румяные Эллочки живут долго. Два кокетливых глаза-прицела, рот, зад и вагина. Продажность – это про жадность. Ненасытную и тупую. Едят и гадят. Пожирают друг друга, поганят мужчин, мысли, чувства, слова, поступки – всё, до чего дотянутся. Прогрызают в мире дыру, как в яблоке. Черви в помойной яме.

Может, наш мир помойка и есть? Ангелы с вёдрами вышли из Рая, выкинули в мир души, как мусор, объедки, ненужный хлам. Как увядшие цветы и гнилые фрукты девятого марта.

Первая и несбывшаяся жена походила на твою мать, вернее, на грёзу о ней, матери ты почти не помнишь. Обещала устроить праздник для двоих, романтический ужин. За год разные полюса сблизились до синхронности: если у одного сбегал кофе из турки, другой тоже был вынужден оттирать плиту, оба врачи, заболевали и выздоравливали одновременно, угадывали мысли друг друга, с точностью до канала и перекрёстка чувствовали разделяющие вас расстояния, словно в сердце каждому вживили по маленькому навигатору.

Она не пришла. Даже не позвонила. Ты прождал день, вечер, ночь. А наутро вынул сим-карту из телефона, сломал и швырнул в окно. Вместе со всеми заметками, номерами, улыбающимися фотографиями. Новая жизнь начинается в пустоте.

Спустя годы я нашла её дневник в сети. Мы же все опутаны, связаны! Дёрни за ниточку, и клубок истории начнёт отматываться назад, в прошлое. Интернет – хранилище душ, библиотека досье, виртуальная жизнь человечества.

«Пухлые губы, как у младенца. Живое пятно на умирающем теле. Красное на белом, земляника на снегу. Не выдержала, наклонилась и поцеловала сквозь слёзы…». Хирург. Внеплановая операция. Шестнадцатилетняя пациентка погибла под её скальпелем. Девочка в женский день. Ты не почувствовал беды в тот вечер, она не смогла до тебя дозвониться на следующий.

Рассказать, как ей живётся после тебя? Она могла бы стать твоей пациенткой, но вам, врачам, дано пережить смерть. Вы должны быть сильнее. Сквозь боль.

Да, у неё семья: муж, двое детей, судя по фотографиям. Впрочем, ты сам обо всём давно, наверное, знаешь.

Ты выбрал меня. Чтобы уходить. И дарить на прощание сухую лаванду вместо трепетных, умирающих в руках лилий. Чтобы я ждала, неистово ревнуя к прошлому, прожитому тобой без меня, упорно замедляя и поворачивая время вспять.

Непризнанный писатель привык к беспредельному ожиданию «своего часа». Что ещё можно сделать, чтобы выиграть у вечности? Время вымоет хвалу и хулу, премии, тиражи, рейтинги…, как сваи старого моста. И он рухнет в реку. А вода подхватит и понесёт вдаль, за горизонт – к морю – лёгкие непотопляемые щепы слов о любви и смерти. Ничто их не догонит. Жаль, нас уже не будет в том времени. У нас есть только это. Время непризнания. Мучительное восхождение в гору, вершины которой не видно за облаками и не суждено достичь. Ждать и бежать за мечтой, зная, что момент покоя, когда страх смерти и жажда головокружительной высоты замолчат и отпустят, не наступит, пока жива. Покой – не от мира сего. На вершине горы нет воздуха, там нельзя строить жилые дома.

«Всякий несёт свой крест, – повторяла мама, – и чем больше дано, тем труднее нести».

Жизнь – путь на Голгофу?

«Зато после тебя хоть что-то останется», – говорила.

– Книга Войнича[22 - Манускрипт, написанный неизвестным автором на неизвестном языке. Алфавит не имеет визуальной схожести ни с одной известной системой письма, текст до сих пор не расшифрован.], – тут же сострил бы ты.

Людям не нужна чья-то чужая правда и чувства – у них есть свои. Чтобы остаться, нужно писать о тех, кто рядом. Накрыть стол на кухне, сочинить анекдот о соседе. Жизнь – это еда и вино, работа и секс. День и ночь. И любовь.

Да, ты прав. Апокалипсис напоминает девятое марта. Медленное снеготаяние, вой сирен «скорой помощи», потемневшие лилии в мусорном баке. Если целители душ, психиатр и писатель, не способны любить и быть рядом, то мир обречён.

Любовь – это наша природа. Твой отец лечил природу, ты лечишь. Но вы для неё посторонние. Чтобы лечить природу, нужно её понимать. Чтобы её понять, нужно понять себя. Ваша драма – в непонимании самих себя. Я стараюсь понять. Вас. Всех вокруг. Сквозь себя.

– Ты никого, кроме себя-в-персонажах, не полюбила, – возражаешь. – Роль Сольвейг легко играть менестрелю. Странник не тоскует по дому, вольного не тяготит одиночество ожидания.

Москва учит быть сильной, но сила – в слабости. Рядом с женщиной мужчина обретает себя, потому что она себя в нём теряет. Я шутила в табачных лавках: «Дайте две пачки с зависимостью». Доля правды в том, что невыносимо по утрам просыпаться рядом с человеком, который смотрит мои сны и читает мысли. Сердце – ахиллесова пята. На расстоянии легче любить: боль притупляется. Любовь не случайна. Как смерть человек заслуживает рождением, так жизнь – подготовка к встрече.