Ход куклой

в перстнях из платины,

и на окно она уставилась

сквозь паутину вуалетки.

И руки бледные

подносит медленно,

мерцая мертвым бледным сплавом,

к густой и черной вуалетке…

Аудашу пронзил леденящий холод, она отпрянула от окна. А спустя мгновение, когда снова прильнула к нему, Мечта самоубийцы, Мера Мер – Со-мерть уже скрывалась из виду, над нею за спиной медленно раскачивалась чёрная хоругвь с подобием розы из двух листков трилистника-клевера, приносящих удачу.

Смиренно, соразмерно появилась за Смертью Умер-енность, напомнила о золотой середине. Всему отпущена своя мера, у меры свой хронометр (или хрономер, времямер?), свои водные часы вместо песочных, и мера переливается из полного в порожнее, из пустого в полное до краёв. Мера мира, безмерность, неумеренность и соразмерность его. Золотая середина, золотое сечение, но и aurea mediocritas – золотая посредственность. Разве у золота существует серый оттенок? Если только оно стоит между серебром и бронзой, которые бросают на него свой отсвет.

Так вот каков ты, Деus ex machina, бог из машины с затемненными стёклами, не Деус, но Демонус. А кто еще может выскочить из машины? Диявол: Дея и воля. На цепи у него сладкая парочка Влюбленных. Голы они, как соколы, ибо богаты любовью. И Деус Дияволyс ими помыкает. Любящие сердца – точка не Архимеда, а Бафомета в космосе, он пафосно отталкивается от нее, чтобы вертеть миром вопреки здравому смыслу. Слабое, уязвимое место есть любящее, а также благородное сердце. Через него все беды человечества. Но через него и будет спасение. Так что, Диявол, ты сам кузнец своих цепей.

Ляля мрачно посмотрела на сию мрачную голограмму и отвернулась:

– Не пойду!

Демонус презрительно ухмыльнулся. Зато завопили заложники:

– У-у-у, ради нас! Мы же ни в чем не виноваты! Мы просто не знали.

На Лялю набросилось Милосердие, Сострадание, Самопожертвование с кинжалами, шприцами и стали терзать её сердце. По воздуху подплыл кубок в форме юдоли. Она отпила из него и повеселела, тряхнула головой:

– Я не справлюсь. Но пришлю вам подмогу.

С соседней Башни кто-то метнул камень из катапульты и кинулся вниз головой. Ляля едва успела увернуться от удара. Сзади подплыл Нептун и нацелился в нее трезубцем. Но затем снова нырнул в пучину.

И даже обнаженная Венера, чья красота – полнота меры прекрасного, помнит о мере, зачерпывая и переливая из кувшина в кувшин. Поэтому над ней сияет пленительная Звезда, которой дано всё пленять и пленить.

Даже не двуличная, а Трехликая в знак верности прошлому своего астрального рода, Луна ревниво затмила самую яркую Звезду. И в упоении стала внимать вытью триглавых псов и одинокого волка и любоваться хождением по карнизам лунатиков и… лунатиц, о, чудный цирк! Лунатица в накидке цвета лунного камня незаметно проходит ночью в подвалы банка, подходит к сейфу, набирает код лунь-нуль-лунь-нуль-лунь-null[2 - Nulla – нет, ничего, лат., ит.]=ничто, сейф легко открывается сам, из его зева вытекает река крови плодородного полнолуния. Теперь на лунном трилике можно было различить зыбкую улыбь.

Старк Ярило затмил Луну пуще, чем та секунду назад затмила Звезду. Сияние его обжигало, слепило глаза. Разве можно увидеть лицо Солнца? Солнцелицо. Оно мелькает в каждом луче: атлетом с колчаном лучей и лирой, младенцем на белом коне, колесничим, правящим квадригой лошадей, царицей амазонок в круженье кружевном светил или просто отражением на воде. Ляля зажмурилась, ослеплённая этим молниеносным калейдоскопом. А когда открыла глаза, полномочия уже принял старк Суд. Страшный суд – час возмездия и воздаяния. Страх охватил и Лялю, и Аудашу. Они кинулись бы друг другу на грудь, если бы движения не сковал старк.

Все пути ведут в Мир и к Миру после войны. К подписанию мира в мире. Мир – властелин мирозданья. Но мир и в тебе. Мир и покой. Ты властелин в нем? Или мирозданье вертит тобой, и ты вертишься, как земной шар? Оттого человек Мира и состоит из двух половинок: правая – молодец, левая – молодица, Донъ – маДонна, коло – кол, ибо ты – в нём, он – в тебе, юг – север, плюс – минус. Природный мир пребывает в свободе. А может ли быть у свободы властелин?

0/XXII Замыкая круг процессии Таро, спешит вприпрыжку в желтом солнечном кафтане, шут, Дурак с растрепанными пшеничными космами, песню распевая:

-Кто не Дурак, тот Дура!

А что не мрак, то утро!

Дуракам – счастье! Иван-Живан-живулечка – дурак. Умная голова дураку досталась. Пьяному море по колено, а лужа по уши. Но только дурак до лужи напивается. Потому и пословица: «Не река топит, а лужа».

Трижды обойдя вокруг софы, вереница колоды старших арканов – старков – остановилась. Колода поднялась в воздух и опустилась на софу круговым пасьянсом или же двумя подковами, составившими круг, при этом идеально вписавшись, даже влившись в цветовую гамму гобелена.

Из строя выступил Император и, ударив палицей об пол, воззвал к кукле-мотанке:

– Я – Батя! Всех, всем и всюду: в костеле, котельной, castle, castello[3 - Замок (англ., ит.).], где касты тело, а ты, о, нитяная Саstа Divа[4 - Знаменитая ария из оперы Гаэтано Доницетти «Любовный напиток».], настолько приятно-шерстяная, мохеровая, насколько певуча Мария Каллас, колоссальное диво, Дива высшей касты, птица певчая, подобная Аугусте Импаратрис дель Кастильо[5 - Из замка (исп.).] – Име Сумак, вышедшей из лона Солнцебога Инти, предка Бати. Атауальпа, последний повелитель инков, – наш общий предок. Мне преклоняются императоры в граде Каносса.

– Заноза, – послышалось Аудаше.

– Саnossa!! – будто услышал ее мысли и повторил на латыни старк Батя. -Да и в граде Каркассон, – с сарказмом прибавил. – Все у моих ног, кто не Дурак. Императоры, прокураторы, пророки, проповедники, я – Батя – хан всех императоров. Только птицы певчие выше меня летают. Иди ко мне, ой-ля-ля, Ляля, Ляля, ля-ля-ля!

– Стой, стоп! – возмутилась Ляля.– Ты же Папа, Иерофант! Ты же был кентавром! И уже был у меня! Откуда ты снова взялся?

– Из другой колоды. Райдера Уайта.

– Уходи, – простонала Ляля, – у меня сил нет на все колоды.

– Да, но во всех колодах – снова я. Одна из моих сутей.

– Не только у тебя, у всей дружины Таро, – заслонилась рукавом Ляля. – Уходи!

– Постой! – поднял руки Батя.

Его красная мантия стала облезать, будто шкура у змеи, оголяя белую ткань, тиару сдуло, на голове, оказавшейся лысой, выросли белые волосы, борода, – из портала карты до потолка поднялся колосс в белом одеянии до пят, подпоясанный кушаком, в руках – посох и молот. Ляля упала ему в ноги. «Каста Дива», – донеслось пение не то Каллас, не то Сумак, и всё потонуло в сиянии.

Аудаша зашлась в блаженстве от этого голоса и сияния – Северного в миниатюре. Даже вытянулась во весь рот на своем подоконнике.

I Когда она очнулась от обморока наслаждения, Ляля кружилась, расставив свои нитяные руки, нитью же перевязанные на запястьях, вскинув ленточную накидку бледно-абрикосового цвета, приблизилась к первому старку Магу, волхву, кудеснику, шаману и вошла в его плоскость через его серебристую рамку. Аудаша нажала на часиках кнопку секундомера; они оглушительно затикали. Маг затрепетал:

– … помни, маг,

уж летит бумеранг,

Как того заслужил твой ранг,

В облаках

Летит, с ветром, свистом поёт,

Что ты столько смог,

стольким ты помог,

Всемогущий маг,

а и есть то богъ.

После него она стала входить в портал каждого старка, как нитка с иголкой в бусины.

II К верховной Жрице-звездочтице, астрологине, пошла босиком, распустив косу. На подоле ее платья вышит вензель «Б-Я». «Почему монашки постригаются?» – крикнула ей. Ветром прошелестел ответ Жрицы: «Спроси Самсона!»