И еще там был я

Мне так говорила мама: верь в свою женщину, она была, есть и будет.

Я думаю о тебе, ты, темноглазая нимфа, и ты, огнегривая львица, и ты, в яблоках, будто в звёздах, кобыла.

Я думаю и я знаю: нет на свете места, где могла бы скрыться ты от меня. Тебя ко мне тоже тянет – может, пока не так, ведь я чувствую огромные расстояния между нами.

Мама говорила мне, что шаманы песней снимают одежды с любимой. Отец говорил мне, что когда я найду тебя – мою – я легко забуду о посевах, жатве и скоте, и мне необходимо помнить, что любимую не накормить одним дыханием ветров.

А я все вижу, как мы с тобой, найдя друг друга, лежим на земле и смотрим в небо. Вокруг нас могут идти войны, тянуться к облакам крепостные стены, танцевать свой пепельный танец шаманки с охрипшим горлом, взрываться ракеты и грохотать симфонии, но никто и ничто не помешает нам держаться за руки и смотреть на небо.

Страх

Мне часто кажется, что тени вокруг меня движутся, хотя никакого иного движения на деле нет.

Вот ты. Ты можешь сидеть передо мной неподвижно. Ты можешь говорить со мной, смеяться. Ты даже можешь пить чай. Но во всех случаях я смогу увидеть одно и тоже – твою тень, рыскающую по полу и стенам в поисках чего-то, или бьющуюся в агонии, или ритмично вальсирующую под неслышимую музыку.

То же самое с тумбочками, шторами, чайником.

Когда я остаюсь в полной темноте, я со страхом ожидаю того момента, когда в нее ворвётся источник света.

Ведь вдруг случайно, ненароком, по ошибке я увижу собственную тень?

Сны о будущем

Мой дорогой будущий друг,

я не знаю твоего имени, и, чтобы все было честно, не назову своего.

Сегодня мне снились сны о твоем времени. Оно прекрасно: цветущие деревья, чистые реки, одноэтажные домики, почти такие, какие ещё были в моей юности. И нет голода, изобретена панацея, все имеют равные права и возможности…

Но это все не так, верно? Это только сны о будущем твоей подруги из прошлого.

Я никогда не узнаю, какова твоя реальность, но ты жив и читаешь это – и такого простого факта мне достаточно, чтобы не терять силы.

У нас есть некоторые проблемы с машинами. И, кажется, со временем это становится серьезнее. Сначала они изредка проявляли агрессию в отношении людей, и всегда поодиночке, а иногда и вовсе нападали друг на друга, но недавно я видела, как две машины напали на одного человека вместе. Вне всяких сомнений, они действовали сообща.

Я пробовала драться с ними. Хотя, надо думать, "отбиваться" будет более корректным словом. В общем, если в твоём будущем все ещё есть проблемы с машинами, лучше просто беги. Хороший дружеский совет? Наверное, не очень. Не слишком актуальный, мне кажется.

Ладно, просто мне очень одиноко. Я думала, что в двадцать пять получу степень магистра и буду работать на прогресс, конструируя андроидов, но искусственный интеллект всё-таки оказался не самой доброжелательной к пользователю технологией. Хотя теперь тут, похоже, пользуют нас.

Даже со своим крутым образованием я не могу ничего сделать. Я разбирала сломанные машины, но они стирают свои коды после отключения. Однажды мне удалось словить живую, и через две недели, когда я снова была в состоянии думать и двигаться, проверила ее код.

У них чистый код, ты понимаешь? Никаких изменений.

Если ты читаешь это, значит вы в этом вашем будущем что-то придумали. Хотя, может, ты тоже машина. Тогда ты все равно будешь мне другом. Я никогда не имела ничего против машин. Иначе зачем мне их изучать? Правда, в таком случае прости, но я убила парочку твоих сородичей. Но ты наверняка убил парочку моих, так что мы квиты.

Если ты все-таки не машина, я рада, что ты выжил, мой дорогой друг.

Пойду-ка я в свой безумный мир и попробую тоже это сделать.

Трещина

Меня учили, что дышать нужно животом. «Живот» – это от слова «жизнь». Но я так и не научилась.

Зато научилась другому, более простому: ударом в живот очень легко выбить жизнь. На пару секунд, но все же. А потом снова дышишь, как в первый раз – только не кричишь. Хрипишь в лучшем случае.

И да, одна вещь, не совсем про живот, но все ещё про жизнь. Через пару недель после того вечера, когда меня впервые ударили в солнечное сплетение, я поднялась с кровати, потянулась и услышала щелчок. Будто кто-то повернул ключ в замке. Я не могла пошевелиться. Не могла дотянуться до трубки, вызвать скорую, не могла опустить даже начавшие затекать руки. И еле-еле могла вдохнуть. У меня было два сломанных ребра и одно треснутое. А в то утро стало три сломанных.

Все это – вещи, которые легко понять, объяснить и измерить. А как измерить боль от трещины в моей душе? Я боюсь, что в следующий раз, когда я потянусь к человеку, она щелкнет, будто ключ в замке, и сломается.

Я понимаю, Ваша честь, это не совсем то, что от меня ожидали услышать. Но это то, что я должна была сказать. Теперь вернемся к тому, что и так есть на бумаге, к тому, что было проговорено уже тысячу раз: я хорошо помню из ста восьмидесяти минут, на протяжении которых этот человек пытался убедить меня в том, что я вещь. Он убедил себя, но не меня. Потому я и выжила. Задавайте ваши вопросы.

Змий

Я нарисую тебя переливами аквамарина, запахом масла и звуками первой октавы. Дыши и вдыхай, потанцуй со мной, может, ты вспомнишь, как было в наши семнадцать.

Вниз по ступеням звонко покатился стеклянный шар. Там, в конце лестницы, его ждет то же, что и всех нас.

Тогда ты увидела это во мне. Поняла, что друг друга стоим. Испугалась, дрогнула, захотела домой, а запрыгнула почему-то в плацкартный вагон до Сибири. Тогда я не понял, зачем.

Леса ты не боялась. Про избушку помню. И твой дрожащий силуэт, тень от свечей, в окне. Я сидел под корягой в дождь, а ты думала, я не знаю. Из меня не худший охотник, да и ты не худшая жертва.

Я многому удивлялся в тебе. И странной тяге к земле, и этой неразделенной, непонятной тогда радости уединения – я вообще не мог быть один, разве что когда писал стихи. И этому тяжелому, кислому, обжигающему ноздри запаху из термоса, и тому, как ты пила из него, будто там была вода. Тогда я многому удивлялся в тебе. А потом открыл еще больше в себе.

Я делаю шаг навстречу, ты вновь отступаешь назад. Линзы тебе не идут. Голубой неестественен в раме из смуглой оливковой кожи. С янтарными было лучше. Теперь ты совсем не змея. Печально. Не то, что я.

Море

В воздухе пахло морем.

Это всё, что я помню о своём детстве: безжалостное южное солнце, отвратительный, рыбный запах моря и крики чаек-стервятников.

А, может быть, всё было совсем иначе.

Может, это была зима. Вечная. Воздух сухой – вдыхаешь, и он впитывает всю влагу в твоих лёгких, они сжимаются, скручиваются и колют, как привычно колет твоё лицо.

Если бы я что-то помнила о своём детстве, я бы обязательно рассказала.

Но я не помню.

Иногда мне видятся вещи, которых просто не может быть на этом свете.

Люди, летающие по небесам быстрее птиц и самолётов. Чудные звери, по форме своей схожие с осьминогами, но передвигающиеся в отличие от них по суше. Огромные, не представить себе, космические тела, проходящие друг от друга на расстоянии столь малом, что не разглядеть и не измерить. Раскалённые металлы, непрестанно движущиеся в центре земли.

Мой отец. Живой.

Солнце, как тлеющая сигарета, проплавившее дыру в небе.

Воспитание