Чудовище во мне
– Ну да, я помню, вы, конечно, не бог, но ошибок не совершаете, – говорит Синди, наконец зарабатывая свое первое очко в этом гейме[7].
* * *После короткой рекламы эфир ток-шоу начинается с показа небольшого ролика, собранного из концертных выступлений Пола Морриса, а также фотографий из его жизни: детства, юношества и, разумеется, кадров трагичного приема и снимков газетных статей, последовавших сразу после. Заканчивается ролик фотографией Пола и Рокки.
Финальным кадром, застывшим на большом экране в студии, становится снимок, на котором музыкант чешет пса за ухом, а тот, свесив язык, смотрит прямо в камеру.
Отбросив в сторону все то, что я знаю про американских питбулей, глядя на квадратную морду бойца, я не вижу ни злости, ни агрессии, а только широкую добродушную улыбку преданного друга.
В голове звучит надтреснутый голос Эмили Стивенс: «Рокки его любил, он бы никогда не кинулся на Пола. Никогда».
– Пес и правда выглядит зловеще, – говорит Синди с плохо скрываемой иронией. – И все же вы согласились взять Рокки к себе на время гастролей Пола, почему? Вы любите животных? Или, может быть, у вас был коварный план избавиться от собаки?
Синди подает навылет. Коллин Моррис заметно напрягается, но вовремя берет контроль над своим телом, только слегка поднятые плечи говорят о том, что разговор перестал для него быть приятным.
– Жаль, мне не пришла эта мысль в голову… все-таки это живое существо. Нет, увы, но мыслей избавиться от собаки у меня не было. Я, честно говоря, ее вообще почти не видел. Она жила в специальном вольере во внутреннем дворе дома. Так что мы с ней не пересекались. А вообще, меня в детстве укусила собака – и этого урока мне хватило на всю жизнь.
Фото на большом экране позади Синди сменяется коллажем из трех снимков, и теперь внимание зрителей приковано к внутреннему убранству красиво обставленного дома. Просторная гостиная, стены с картинами в позолоченных рамах, статуэтки и расписные напольные вазы.
Коллин Моррис смотрит на снимки так, будто видит их впервые.
– Мы ограничимся только этими кадрами квартиры Пола Морриса, потому как в прошлый раз, когда вы решили показать миру свою внушительную коллекцию картин, это имело криминальные последствия.
Коллин Моррис коротко кивает, очевидно не собираясь распространяться на эту тему, но я и без того понимаю, что речь идет о попытке грабежа, о которой писали этой весной. Обычная история, которой я до этого момента не придала должного значения.
Продолжая внимательно следить за событиями, разворачивающимися на экране телевизора, я вбиваю в поисковую строку:попытка грабежа дома Коллина Морриса.
– Полу, видимо, от вас передалась эта любовь к антикварным вещам. В прессе писали, что в его коллекции, помимо прочих предметов искусства, шкатулка восемнадцатого века, та, что принадлежала самой Марии-Антуанетте и которую многие считают проклятой.
– Проклятой? – повторяю за ней я, отвлекаясь от результатов поиска, появившихся на экране моего телефона. – Это откуда взялось?
– А вы не знаете, как давно и при каких обстоятельствах она у него появилась? – тем временем заканчивает свою мысль Синди.
– Наверное, подарил кто-то из почитателей его таланта, – неуверенно отвечает Коллин Моррис. Выглядит он озадаченным.
– Не в этот раз. Мне удалось узнать, что эту шкатулку продали на закрытом аукционе в начале года. И, судя по истории торгов, бились за покупку этой вещицы по меньшей мере два человека. Разумеется, все это происходило анонимно, но меня поразил тот факт, что купил ее Пол, тот, кто нередко подчеркивал, что верит в разные приметы и считает себя довольно суеверным человеком.
Коллин Моррис молча пожимает плечами, даже не пытаясь вступить в беседу.
– Сегодня эта шкатулка, очевидно, пополнит вашу личную коллекцию, а вы не боитесь стать следующей жертвой проклятья? – продолжает Синди.
– Простите?
– Считается, что она приносит несчастья своим владельцам. Одним из самых печально известных владельцев шкатулки считается барон Данглар, – зачитывает с планшета Синди. – Почти сразу после приобретения этой вещицы он обанкротился и оставшиеся годы жизни был уличным попрошайкой.
Это имя кажется мне знакомым. Мой палец уже зависает над экраном телефона, я готова отменить предыдущий поиск и начать новый, когда внезапно понимаю.
Ну конечно, барон Данглар – лживый и лицемерный тип, который оклеветал и отправил в тюрьму невиновного Дантеса из известного романа Александра Дюма «Граф Монте-Кристо». Этого не может быть.
Но, глядя на невозмутимое лицо Синди, я убеждена: она знает, что делает, и по-настоящему наслаждается моментом. Только она могла в эфире одного из самых главных ток-шоу страны выдать героя романа за действительно существующую личность, при этом никак себя не раскрыв. И сейчас, улыбаясь Моррису в лицо, она упивается своим превосходством.
Счет два-один по сетам. Следующий сет может стать решающим для Синди.
– Первый раз такое слышу, – серьезно отвечает Коллин, очевидно не вспомнивший ни имени этого книжного персонажа, ни сюжета романа. – Но мне все равно, я не верю в суеверия и прочие предрассудки. Я верю в искусство. Для меня это и предмет роскоши, и надежная инвестиция.
– О да, в инвестициях вам и правда нет равных, – ловко подхватывает Синди. – Пола, наверное, тоже в некотором смысле можно считать вашей инвестицией. Сколько ему было, когда вы поняли, что пора подписывать хитроумный договор полной опеки: когда он начал делать первые успехи в музыке или, может быть, вы разглядели его гений еще в том растерянном и замкнутом мальчике, каким увидели его впервые?
От неожиданности я перестаю жевать свой попкорн. Убираю в сторону телефон, делаю звук телевизора громче, но тишина, повисшая в студии, кажется осязаемой. Даже я, сидя в своей «картонной» квартире, чувствую на себе ее гнетущую тяжесть.
К такой подаче Коллин Моррис оказался не готов. Я вижу, как рушится его фасад, он больше не улыбается и не заигрывает с публикой.
Продолжая хранить молчание и избегая зрительного контакта с Синди, он меняет позу в кресле, и теперь обе его ноги твердо стоят на полу.
– Знаете, я столько раз отвечал на этот вопрос и журналистам, и детективу, который занимается расследованием этого несчастного случая, но, похоже, меня никто не слышит. Вам нужен злодей, ведь Пол всем видится исключительно святым, – наконец нарушает молчание Коллин Моррис, поднимая голову и с вызовом смотря прямо в камеру. – Всем и всегда нужен злодей. Но вы не там ищете.
– Злодей в этой истории как раз понятен – это пес по кличке Рокки. Но мне бы хотелось узнать, какую роль в этой истории вы отводите себе?
– Можно, я буду просто скорбящим отцом?
Воздух в студии буквально звенит от напряжения, еще немного – и рванет. Этот гейм изрядно потрепал Коллина Морриса. Еще одну острую подачу он просто не выдержит. Но Синди знает это, а потому сбавляет темп. Делает шаг назад и начинает новый гейм с плоской, удобной подачи. Я снова начинаю хрустеть попкорном.
– Конечно, хотя знаете, не сочтите за грубость, но в одной вашей научной статье… там речь шла, кажется, о мимических деформациях лица, вы говорили о том, что скорбь и уныние уничтожают естественные линии лица, делая его похожим на марионетку… Вы же, несмотря на все тяготы и печали, в прекрасной форме. Может быть, вы нам что-то недоговариваете? Может быть, есть какие-то секреты красоты, минуя хирургию?
– Исходя из своего опыта, – выдержав значительную паузу, наконец отвечает Коллин Моррис, – могу вам с уверенностью сказать, что красиво стареть не получится. Все это миф. Я не знаю ни одного человека, которого бы украшали серые безжизненные волосы, лицо в морщинистой сетке, с обвисшим контуром, дряблое тело. Пластическая хирургия – это самый короткий и надежный путь к лучшей версии себя.
– А как быть с вашей супругой? Я слышала, она выбрала для себя путь естественного старения и до сих пор ни разу не легла под нож хирурга. Она прекрасно выглядит, и все же она явно проповедует не вашу религию!
– Это ее выбор, и я его уважаю. Но, я повторяю, если женщина хочет в пятьдесят выглядеть молодой и подтянутой, думать об этом нужно уже в тридцать – тридцать пять. И не просто крем и скраб на кожу наносить, а ходить на косметические процедуры и даже ложиться под нож пластического хирурга. Я, конечно, и в пятьдесят лет смогу продлить молодость, но результат будет уже не тот.
Последние вопросы заметно успокоили Коллина Морриса, вернув ему уверенность в себе и некое спокойствие. Он снова откидывается на спинку стула и кокетливо улыбается зрителям в зале. Он уверен, что снова ведет в этой партии и сможет отразить любую атаку противника.
Сейчас самое время нанести решающий удар, и Синди не упускает такой возможности.
Подача навылет – и каждый сам делает свои выводы.
– Однако, несмотря на твердость убеждений и волевой характер, вы чуткий муж, и, я убеждена, не менее внимательный и любящий отец. Это достойно аплодисментов, – говорит Синди, словно подбрасывая мяч, и ее слова тонут в овациях. Подняв ладонь вверх, она мастерски восстанавливает в зале тишину. – Знаете, когда я была маленькой, меня, как и вас, сильно напугала соседская собака. Я очень долго переживала и никак не могла справиться со своим испугом, ставшим для меня настоящей психологической травмой.
Синди делает паузу, конвульсивно сглатывая, точно в эту самую минуту вновь переживает страх, обрушившийся на нее в детстве. Выглядит довольно убедительно, еще немного, и даже я, наверное, испытаю соблазн поверить в ее искренность.
– Сегодня вы рассказали много интересного не только о себе, но и о своей профессии и даже поделились какими-то профессиональными секретами, которые, я уверена, окажутся полезными нашим зрителям и телезрителям. Мне тоже хочется сделать что-то по-настоящему полезное, можно даже сказать терапевтическое, для вас.
Коллин Моррис с интересом смотрит на Синди, но затянувшаяся пауза заставляет его напряженно крутить головой в поисках какого-то неожиданного сюрприза или же очередного подвоха. Он заметно нервничает.
– Побороть свой страх я смогла, только будучи подростком, когда пересилила себя, когда отважно протянула руку своему врагу. Для вас образ собаки травматичен сразу по двум причинам: детский страх и трагическая смерть приемного сына. Но давайте все-таки попробуем сделать первый шаг на пути к исцелению.
Под бурные аплодисменты зала какой-то мужчина выводит в студию собаку – пятнистого американского питбультерьера. Это была моя смелая идея, которая по ряду причин казалась мне невыполнимой. И все же это происходит. Миска с остатками попкорна валится на пол, я забываю о ней, когда падаю на колени перед телевизором в нетерпеливом ожидании.
– Этому парню всего пять месяцев, но мы для всеобщей безопасности все же надели на него намордник, так что вам ничего не угрожает. Кстати, его зовут Бруклин, разве он не очаровашка? – слышу я восторженные интонации Синди, в то время как в кадре появляется Коллин Моррис.
Его показывают крупным планом: голова вжата в плечи так, словно у него и вовсе нет шеи, руки медленно сжимаются в кулаки, будто ему предстоит смертельная схватка, но главный и безошибочный слепок его внутреннего состояния я считываю по глазам. Он не просто напуган, он в ужасе.
– Не нужно этого делать! – просит он, выставляя перед собой руку.
– Может быть, вы хотя бы попробуете его просто погладить? Много лет назад именно это помогло мне, – напутствует его Синди.
– Нет, не нужно. Правда. Хватит!
Я качаю головой, наблюдая, как мужчина уводит собаку из студии. На экране снова крупным планом Синди. Как истинный победитель напряженного матча, улыбаясь в камеру, она произносит свою финальную речь, а я наконец сажусь на пол, ощущая легкие судороги в ногах.
Коллин Моррис не так прост, как кажется, и все же вряд ли он тот, кто мог бы натравить на Пола взрослую бойцовскую собаку.
18
Глава
Джесс не шутила насчет Нового Орлеана, а потому эту субботу мы собираемся провести где-то в районе Пятой авеню, подбирая новый гардероб в поездку. И это притом что у меня в квартире всего один шкаф, и он уже давно забит одеждой на все случаи жизни, а у Джесс… в ее квартире, расположенной в трех кварталах от Центрального парка, под гардероб отдана целая комната.
Нацепив синие обтягивающие джинсы и черную водолазку, я подхожу к зеркалу, чтобы зачесать назад отросшие волосы. Пять лет назад для этого простого утреннего ритуалы мне требовалось не меньше десяти минут, потому как длина волос доходила до талии, а по густоте моя шевелюра вполне могла конкурировать с львиной гривой: такая же огненно-рыжая и пышная. Мои волосы всегда вызывали восхищение у мужчин и зависть у женщин. Сама же я никогда не понимала, какую власть и опасность они в себе таят. Не понимала тогда, но четко знаю теперь. Еще один дюйм, и надо будет записаться на стрижку.
От травматических воспоминаний меня отвлекает писк мобильного телефона, на экране которого высвечивается окошко, информирующее о новом сообщении. Оно от Джесс, и в четырех предложениях она, вопреки моим ожиданиям, не подгоняет меня, не перечисляет пункты наших сегодняшних остановок, а просит отменить встречу.
«Джен, прости, но я сегодня не смогу. Скотту плохо, везу его в больницу. Это не месть, а вынужденная мера. Ты же знаешь, я не могу иначе».
– Ну конечно, не можешь, – отвечаю я, глядя в зеркало, точно говорю это не Джесс, а самой себе.
А точнее, не хочешь… не хочешь выйти из этого треугольника… как долго ты еще будешь играть в эти игры?
– Ну что ж, Дженифер Марсела Рид, похоже, тебя все отвергли, – вздыхая, говорю я своему отражению, при этом глаза мои блестят, а губы растянуты в легкой улыбке. – Вот так люди и становятся одержимыми работой.
Вчера, благодаря помощи Синди Вуд, мне удалось вычеркнуть из списка подозреваемых Коллина Морриса, а значит, Лиам Стивенс не просто идеальный, но теперь единственный наш подозреваемый. Но вместо радости скорого решения этой сложной задачи я испытываю странное волнение и даже страх. Я не могу снова ошибиться. Не могу упустить что-то скрытое в тени, сконцентрировав все свое внимание на очевидном.
Желая развеять свои сомнения и наконец подавить это нелепое волнение, я сажусь на диван и открываю на ноутбуке папку с видеофайлами допросов, проведенных детективом Нортоном Клаттерстоуном.
Я уже просмотрела каждый из них, и не один раз, и все же снова включаю нескладный и совершенно бессмысленный допрос Эдварда Морриса – дяди Пола Морриса.
– Как вы думаете, у Пола Морриса были враги? – прощупывает своего собеседника детектив Клаттерстоун.
– У творческих людей обычно бывают завистники, но чтобы враги… Нет, не думаю, – ровным, мягким голосом отвечает Эдвард Моррис, глядя прямо в камеру.
– И все-таки Марка Чепмена[8] сложно назвать безобидным завистником.
– Да, чудовищная история, но в Пола ведь никто не стрелял.
– Верно, его загрыз пес, который жил у вас в доме.
– У меня? – удивляется Эдвард Моррис с улыбкой на губах. – Нет, вы ошибаетесь, у меня нет дома. Я сам вот уже почти тридцать лет живу в гостевом домике своего брата.
– Да, и это именно вы разглядели в юном Поле талант.
– И не только в нем. Вы бы знали, как музыкальны мои родные племянники! У Гвен абсолютный слух, а Джейк чувствует музыку так, что может с лету повторить любую мелодию. Думаю, это все гены, – отвечает Эдвард Моррис, едва заметно задирая нос. – Я хоть и самоучка, но до сих пор предан музыке и каждый день часами сижу за фортепиано.
– И все-таки только Пол Моррис смог по-настоящему ярко раскрыть скрытый в нем потенциал и стать миллионером. Баснословная сумма денег для человека, который родился в семье наркоманов.
– Да, сначала ему повезло встретить моего брата, который принял его в нашу семью. А потом ему повезло встретить меня, и я смог не только указать ему путь, но и передать все знания, которыми на тот момент обладал я сам.
– Что вы испытали, когда он променял вас на свою приемную мать? Вас это не разозлило? – уверенным голосом спрашивает Клаттерстоун.
Я не вижу его лица, но мне кажется, что только ради этого вопроса он выстраивал всю линию допроса.
– Что я испытал? – задумчиво тянет Эдвард, отводя взгляд в сторону. – Эх, давно это было. Да ничего не было, если вы думаете, что мы с ним так же ругались по этому поводу, как он ругался с Коллином из-за денег, то я вас разочарую. Когда Лили заменила меня на посту его агента и продюсера, Полу было около двадцати лет. Не могу сказать, что это было его личное решение, но, как бы там ни было, время показало, что оно не было провальным.
– А договор опеки с Коллином Моррисом, это было провальное решение?
– Это решение, которое только лишний раз доказывает то, что Пол сам не сильно верил в свой успех. Ему всегда было сложно на что-то решиться, и даже в юности ему было сложно выбрать, на какой конкурс ехать, какую программу готовить. Я зачастую сам все это делал за него.
– То есть вы хотите сказать, что Пол сам не понимал сути договора опекунства?
– Наверное, иначе как-то глупо выходит: сначала согласился, а потом начал ругаться, грозить судом. А вообще, вы лучше об этом у Коллина спросите, я больше про творчество, про полет души, – восторженно раскинув руки, почти поет Эдвард Моррис.
В стенах допросной комнаты выглядит это довольно нелепо еще и потому, что на этом видео допроса Эдварда Морриса заканчивается.
Я собираюсь перейти к следующей записи, когда на экране телефона с характерным звуком всплывает новое сообщение от Джесс.
«Скотта оставят в клинике на несколько дней. Ты где? Мне нужно выпить. Мне плохо, приезжай».
* * *Меня мучает дикая жажда, язык не слушается, бесполезно ворочается во рту в бесплодных попытках произнести хоть слово.
«Воды, воды!» – кричит мой сонный разум, когда я открываю глаза, выныривая в кромешную тьму ночи.
Голова раскалывается на тысячи осколков, я точно рассыпаюсь на части. Глаза вращаются в глазницах в отчаянной попытке рассмотреть знакомый интерьер и наконец унять растущую внутри панику. Но я совсем не узнаю это место.
Снова закрываю глаза, пытаясь заставить себя поверить, будто все это сон.
Я все еще сплю. Я дома. Где еще я могу быть?
Открываю глаза и снова вижу комнату, погруженную во тьму. Единственный источник света – это узкая полоса, образующаяся каждый раз, как ткань колыхнется от порыва ветра. Этого оказывается достаточно, чтобы разглядеть чужой диван, на котором я лежу, гору пушистых подушек повсюду и какие-то странные щиты, которыми заставлены почти все стены этого пространства. Темные квадраты и прямоугольники, словно большие окна, через которые кто-то пристально следит за мной.
– Кто здесь? – спрашиваю я, резко садясь на диване, притягивая к себе колени.
В ответ все та же гнетущая тишина, нарушаемая моим частым свистящим дыханием.
Выждав несколько секунд и успев досчитать до пяти, я медленно опускаю ноги на пол, после чего резко бегу раздвигать занавески. За окном пасмурно и темно, и только где-то вдалеке сквозь нависшие грозовые тучи пробивается робкий луч восходящего солнца. Это несмелое начало дня развеивает мою временную растерянность.
Вчера после двух бутылок вина и пары коктейлей у барной стойки паба нам с Джесс все же удалось каким-то чудом добраться до ее квартиры. Вглядываюсь в пугающие меня прежде черные ширмы, развешанные вокруг, и теперь вижу, что с каждой из них на меня смотрят выразительные красивые глаза. Фотографии Джесс обступают меня со всех сторон, напоминая о том, какой жизнерадостной, счастливой и целостной она была. И какой надломленной она стала теперь…
Окончательно успокоившись и наконец утолив на кухне свою жажду, я почти на ощупь пробираюсь к спальне Джесс. Стараясь не шуметь, я тихонько открываю дверь, заглядывая внутрь. Последний раз, когда я была у нее в гостях, спальня выглядела не так впечатляюще, сейчас же я осознаю, что уже несколько секунд таращусь на мерцающий в свете ночной лампы балдахин кукольного розового цвета, украшенный тонкими цепочками, бахромой и разнокалиберными бусинами. Нечто подобное мама пыталась навязать мне еще в подростковом возрасте, но уже тогда я четко понимала, что это слишком. Слишком для человека, твердо стоящего на ногах, чувствующего себя в полной безопасности и не испытывающего дефицита в любви. Очевидно, душевное состояние Джесс даже хуже, чем я думала.
Прикрываю дверь и возвращаюсь в гостиную. В теле все еще чувствуется противная слабость, и тупая головная боль напоминает о себе каждый раз, когда я пытаюсь резко повернуться, но в остальном я чувствую себя бодрой и отдохнувшей.
Возвращаюсь на диван, подняв с пола все разбросанные подушки, и теперь рядом со мной в рост взрослого человека стоит пестрая гора.
Интересно, а что бы по этому поводу сказал профессор Лимерман? С балдахином Джесс все просто: хотя бы в своей спальне ей хочется чувствовать себя хрупкой и слабой девочкой. Розовые рюши, бусинки, цветочки – все это попытка залатать детские травмы: долюбить, дозаботиться.
Изучающим взглядом окидываю свою гору подушек, закусывая щеку изнутри.
А вот это… это, очевидно, желание выстроить стену между мной и остальным миром… а может быть, это желание встретить кого-то, кто сможет дать мне ощущение безопасности и силы… а может быть…
Я бью кулаком в центральную часть мягкой башни, и подушки снова оказываются на полу.
– А может быть, это ничего не значит. Просто гора подушек.
Откидываюсь на спинку дивана и, запрокинув голову, закрываю глаза, мысленно прогуливаясь по событиям прошлого дня. В основном это обрывки нашей болтовни с Джесс: смех и слезы радости, когда мы вспомнили школьные годы и первую ссору из-за парня, философские рассуждения о том, как все мы изменились, и снова детские мечты и надежды, которые каждая из нас питала, оканчивая школу, и, наконец, первое поражение, первая потеря… а еще много слов о том, кем мы в итоге стали. Она – известная актриса Бродвея, а я… психолог-криминалист, зарывающий свой талант в лохмотьях медиума.
Открываю глаза и вытаскиваю из-под груды каких-то театральных буклетов свой мобильный телефон. На экране высвечивается дата и время – 13 октября, 7:23 утра.
Из спальни Джесс доносится громкий и хриплый храп, очевидно, она проснется еще не скоро. По привычке открываю форум «Не в одиночку» и бегло просматриваю новые сообщения в интересующих меня чатах. Ничего. Я не планировала заниматься этим вне дома, но, похоже, это единственное, что может скрасить мне часы одинокого ожидания в этих стенах.
Не раздумывая больше ни секунды, я включаю на телефоне следующее видео из комнаты для допросов. И на этот раз в кадре – Джейкоб Моррис.
– Джейк, я могу вас так называть? – слышу я голос Клаттерстоуна, когда на экране появляется лохматый мужчина с впалыми глазами и темными синяками под ними, кожа лица в рытвинах.
– Валяйте. Зачем я здесь? Это ведь не я перегрыз ему горло, а пес, вот с ним беседы и ведите, – огрызается Джейкоб, наматывая рукав своего свитера на кулак. Съемка была сделана в июле, но я вижу, как его знобит.
– Считаешь себя остроумным? Твоего приемного брата загрызла его же собака, по-твоему, это смешно?
– Нет.
– Почему тебя не было на приеме в тот день?
– А кто бы меня пустил туда? Я только два дня назад вышел из клиники. На похороны зато сходил… жуть.
– Что именно?
– А все! Жизнь – вообще говно! Не знали?
– Ты это скажи тем, кто живет на улице, кто ест из помойки.
– А-а, – с кривой ухмылкой на лице тянет Джейкоб. – Думаешь, богатые предки – это круто… а ты поживи в моей шкуре… И дня бы не выдержал.
– Ну Пол же справлялся, хоть и не был родным. Тебя, наверное, это злило, да?
– Что именно? Что его отец с помойки привел? – спрашивает Джейкоб, откидываясь на спинку своего стула. – Да нет, не особо. Мне тогда до него дела не было… А вообще Пол был мудаком… а им все гордились…
– Ты, наверное, завидовал ему, ведь у тебя тоже был талант к музыке, верно?
– Ну, если сыграть ламбаду – это талант, то да… я талант. Нет у меня никакого таланта.
– Почему тогда ты считал Пола мудаком? Вы не ладили?
– Я думал, мы друзья… а он… он кусок говна… мы с ним поругались…
– Когда это было?
– За день или два… он собирался в заключительный тур по городам Африки, кажется… в общем, перед тем, как он уехал.
– Почему?
– Не впервой. Правда, тогда я был уверен, что и не в последний… ошибся, – Джейкоб истерически хихикает, глядя в камеру. – Я часто ошибаюсь… но на его счет впервые… Да, поругались. Он сам виноват. Он лжец и предатель… но мне жаль… его смерть – это ужасно… чертов пес, не нужно его выпускать из клетки… А Пол – предатель… Я так Эду и сказал… он не поверил… Пол умел нравиться людям, я нет… меня никто не любит… я неудачник…