Святоша

Люба опять отрицательно покачала головой:

– Вряд ли мне разрешат.

– Ну я ж сказала, строгие… – блондинка многозначительно глянула на остальных, словно они незадолго до этого обсуждали Любу и она держала пари.

Девочки поджали губы и прищурили глаза, но не отступили:

– Давай я позвоню твоим родителям от имени Аревик Левоновны и скажу, что задержала тебя в школе? Я отлично умею подделывать армянский акцент!

– Классно почилим!

– У Маховцева дома такой вайб, закачаешься!

– И алкашки полный бар… и кое-что ещё..!

У Любы закружилась голова.

– Я не пью… – пробормотала она тихо и попыталась ретироваться.

Розоволосая ухватила её за локоть, длинные острые ногти больно впились в кожу.

– Только попробуй кому-то слить инфу про вписку!

Люба затрясла головой:

– Никому! Обещаю! Слова не скажу…

Розоволосая отпустила, но продолжала смотреть давяще и враждебно.

Люба не собиралась ни с кем обсуждать грядущую вечеринку у незнакомого ей Маховцева. Она не знала точно, по-христиански ли это – скрывать от взрослых то, что их дети отравляют себя разными ядовитыми веществами и бог знает чем в этом состоянии занимаются, но решила оставить это на совести самих детей: ей в этом коллективе ещё год существовать. А потом спросит батюшку на исповеди и если что, покается.

Однако Бог судил ей принять наказание без промедлений.

Когда уроки уже закончились и одиннадцатый "А" разбредался со школьного двора, Лиля остановила Любу и спросила, идёт ни она на вечеринку. Люба ответила отрицательно.

– И хорошо, – кивнула Лиля. – Нечего там делать. Наверняка начнут тебя байтить. Они любят новеньких на прочность проверять, особенно таких… правильных.

– А ты идёшь?

– Конечно. Всё лучше, чем дома с мелкими сидеть. Но мне что, я тёртая…

Люба в очередной раз порадовалась тому, что отказалась, но следующее утро принесло сомнения.

Розоволосая девушка (её, как выяснилось, звали Елизаветой Фадеевой) в школу не пришла, а её подружки Настя Новикова (зеленоволосая) и Ксюша Плотникова (блондинка) явились, но в таком настроении, что веселее в гроб кладут. После уроков они подстерегли Любу во дворе соседнего дома и атаковали.

– Мы знаем, что это ты!

– Ты нас сдала родителям, с*чка!

– Что?! – опешила Люба. – Нет, клянусь вам! Чем хотите…

Она даже не вспомнила в тот момент, что Иисус запретил клясться.

– Ага, рассказывай!

– А кто ещё знал? Все остальные были там!

Люба затрясла головой, на глазах выступили слёзы:

– Девочки, честное слово… я не говорила ни одной живой душе…

– Так и знала, что будет отпираться, – процедила сквозь зубы Настя. – Святоша…

Они отобрали у Любы телефон и разбросали учебники по всему двору. И сказали, что нормальной жизни ей в этом классе не видать.

Так и пошло.

Телефон, конечно, потом вернули, правда, с разбитым экраном, но никто не разговаривал больше с Любой, кроме Лили, и то редко. Одноклассники постоянно обзывали Любу разными обидными словами, регулярно отбирали учебники, тетради, пенал или что-то из его содержимого. Приходилось всё время носить с собой полный рюкзак, даже в столовую, туалет и на физкультуру, иначе из него таскали вещи. Люба боялась жаловаться родителям и учителям, потому что думала, что тогда ей придётся совсем туго. Она находила пропавшие вещи в углах школьных коридоров, в уборных и других местах общего пользования. Учебники бывали измяты, а иногда и порваны. Люба аккуратно заклеивала и разглаживала их, ставя под пресс, пока не научилась предотвращать эти акты вандализма.

Самым невинным и ласковым её прозвищем стало "Святоша". Смешно! Сама она понимала, что далека от святости, как никогда.

В Заозёрске всё было просто: Любу окружали хорошие, добрые люди, а те, кто не был добр, скрывали это, так как злоба и эгоизм порицались обществом. Себя Люба считала хорошим человеком: она всегда готова была помочь каждому, кто просил о помощи. Она беспрекословно слушалась папу и маму. Она любила бабушку и ухаживала за ней, совсем больной, почти каждый день с двенадцати до пятнадцати лет. У неё был друг, Митя – мальчик на один класс старше. Они ходили гулять на аллею Героев-подводников или в кафе мороженое на главной площади, и Митя позволял себе взять Любу за руку только на прощание. Расставаясь насовсем (Митя поехал поступать в военно-морское училище в Мурманск, а Люба – в Сочи), они не обменялись поцелуями, даже в щёчку. Словом, Люба была уверена в собственном благочестии.

Но главное, что завещал Иисус – возлюбить ближних, – у неё теперь совершенно не получалось.

Она шла в школу с тяжёлым сердцем и дрожащими коленями и, сколько ни старалась, не могла вызвать в себе ни капли состраданиям к одноклассникам, хотя и знала наверняка, что в будущем их ждёт суровая кара от Отца Небесного. Если называть вещи своими именами, Люба ненавидела их.

– Эй, ты чего такая смурная? – спросила как-то Лиля, плюхнувшись за парту рядом с Любой на английском.

До этого она отсутствовала три дня. От неё пахло сигаретным дымом и взрослыми духами, но это давно не смущало Любу.

– Ничего, всё в порядке, – машинально ответила она, не глядя на соседку.

Лиля улыбнулась и ткнула Любу локтем в бок:

– Можешь мне сказать, я как бумага, всё стерплю. Чё, влюбилась в Канева? Не боись, через это все проходят.

Люба не поверила своим ушам: в Канева?! Да он главный мучитель, главный автор всех самых неприятных её эпитетов! Злобный, жестокий, эгоистичный мальчишка. Неужели кто-то способен в него влюбиться?!

– И ты тоже? – уточнила Люба, приподняв бровь.

– Не, – мотнула головой Лиля, – у меня иммунитет. Я такого дома насмотрелась, что все эти мальчики у меня вот тут, – она показала пальцами на стык горла и подбородка.

Любу обожгло любопытство, что же там такое происходит у Лили дома, но она мысленно одёрнула себя за греховные порывы.

– И у меня, – буркнула она, покосившись в сторону Канева. – Иммунитет от грубиянов, которые самоутверждаются за счёт слабых и беззащитных.

Лиля тоже посмотрела в сторону лидера мальчишек, только открыто. Он небрежно махнул ей рукой: мол, привет. Удивительно: Лиля ни с кем не ведёт себя высокомерно, но все её уважают.