Разные бывают люди. Охотник Кереселидзе (сборник)

– Приложи к сердцу, потом к голове и задумай желание, – ласково сказала цыганка.

Анка взяла карту, сделала всё так, как просила гадалка.

– Верни карту назад. – И сама вырвала у неё из рук короля, бросила посреди стола. И, ловко перетасовав карты, вытянула наугад три, покрыла ими бубнового короля сверху и одну положила снизу, шепча: «Что на сердце держишь, что под сердцем таишь…» Потом с четырёх сторон короля разбросала колоду стопками. Беря каждую, разложила карты крестом. По всем четырём сторонам от короля кинула по три карты. Остальные смешала и разложила веером, потом по концам креста положила по три и стала объяснять: – Жив твой Василёк. Не лёг рядом с могильным крестом. Далеко он находится – в казённом доме, душой болеет за тебя.

– Может, в плен попал? – В голосе Анки появилась тревожная нотка.

– Не могу этого сказать, вижу его около дома того казённого, поздняя дорога выпадает ему. Благородный король возле него с разговором крупным и хлопотами. – Тётушка Лайна указала на пикового короля.

– А что это за дама трефовая возле него? – спросила Анка, ткнув пальцем в ненавистную карту.

– Пожилая женщина. Может, врач или сестра милосердная, потому что нечаянный удар между дамой и Васильком твоим на неприятность и болезнь указывает. А вот ты, доченька, справа от него, рядышком, его любовь и надежда.

Цыганка подняла три карты, покрывавшие бубнового короля, и одну снизу.

– Вот видишь, – гадалка покрутила червовую девятку, извлечённую из-под бубнового короля, – под сердцем у него лежит твоя любовь, а на сердце – дом со свиданием поздним и разговором.

Разъясняя значение карт – каждой в отдельности и в сочетании с другими, цыганка всё ловила выражение лица Анки и, видя, как оно оживилось, как засияло ямочками на щеках, осталась довольна собой.

Настроение у Анки и в самом деле стало приподнятым. Сама она знала немного, что значит та или иная карта. В особенности боялась девятки и семёрки пиковой, которые означали удар и слёзы. Но оказалось, что значение имело сочетание одних карт с другими и направление острия пики на карте – вверх или вниз. Если пики не были обращены остриём вниз, то совершенно менялось их значение, зловещий смысл терялся. Старая цыганка, старавшаяся придать всему окраску предсказывания, блестяще разбиралась в этих сложных сочетаниях знаков и изображений.

Раскладывала она свои карты и на другой манер – веером сверху вниз, рядами поперёк. Раскрывая их смысл, отбирала попарно и снова добавляла к нечётному остатку, и снова результат гадания оказывался утешительным.

Щедро отблагодарила Анка тётушку Лайну. Дала ей трёшку, семечки, кукурузной сечки и угостила чайком.

– Захаживайте, тётушка Лайна, на досуге, – сказала гостеприимная хозяйка на прощание.

Спокойно уснула в эту ночь Анка. И снился ей Василий живой и здоровый, из-за какой-то ограды протягивал ей руки, да так и не дотянулся. Проснулась Анка и огорчилась, что не наяву это случилось, а во сне.

С того дня повадилась тётушка Лайна в гости к Анке. Первое время она старательно раскладывала карты, рассказывала заученными замысловатыми словами одно и то же – о любви, надежде, нечаянном интересе, поздней дороге, свидании, выпивке и прочем, связанном незримыми путями с Василием и Анкой. За эти добрые слова, поддерживающие тепло надежды, Анка одаривала старую цыганку не только скромным харчем, делясь последним, но и вещичками из старого замкнутого сундука. Иногда допоздна засиживалась тётушка Лайна у Анки, занимаясь не только гаданием, но и изливая за чашкой чаю и свою душу Смуглое, хмурое лицо старой цыганки, испещрённое сетью тонких морщин, при этом как-то преображалось, становилось мягче, печальнее. Предлагала Анка ей остаться и переночевать, когда та засиживалась допоздна. Но всякий раз цыганка отказывалась, говоря:

– Спасибо тебе, дочь моя, не усну я здесь, стены и крыша давят на меня. Непривычны мы к теплу домов, не возьмёт сон без прохлады ночной и чистого воздуха…

– Откуда вы пришли, как попали в наши края? – спросила как-то Анка.

И тётушка Лайна рассказала ей:

– С Украины бежали вместе со всеми, кто уходил от голода, мора и плена вражеского. А потом от донских степей бежали, враг наступал на пятки… Дошли до Гудермеса и там остановились, потому что дальше были горы и море. А в горах цыганам делать нечего, и у моря тоже. В песчаных бурунах коней не прокормить. Слава Богу за то, что помог русской рати погнать назад германца, Господь бы его захурданил, а то пропали бы и мы.

– А разве немцы вас трогали? – спросила Анка.

– Не то что трогали, а предавали смерти целыми таборами. Раньше ни деды наши, ни предки не ведали такого, чтобы какое-либо из воюющих христианских войск убивало цыган – ничейных кочевников. Не было такого со времён распятия Иисуса Христа Спасителя, потому что в самом Священном Писании был дан запрет трогать цыган.

– А почему такое было предписано только по отношению к вашему народу? – поинтересовалась Анка.

– Да потому что кузнецы-цыгане отказали судьям и палачам Христа выковать гвозди, которыми убийцы Божьи решили пригвоздить Иисуса к кресту Голгофскому. А теперь Гитлер тысячами сжигал венгерских, румынских, других цыган, вместе с жидами в печах огненных. О, Господь бы его захурданил! – повторяла Лайна непонятное Анке слово проклятия.

– Тётушка Лайна, а кто вам сказал, что фашисты уничтожают и цыган вместе с евреями? – снова спросила Анка.

– Кто же может знать всё, что творится на свете белом, как не мы, кочевой народ. Земля слухами полнится, и не укрыть от глаз и ушей людских злые деяния.

Теперешний германец хуже, чем разбойник с большой дороги, чтоб его на том свете черти на вертеле зажарили! – сыпала проклятия на гитлеровцев старая Лайна.

– Почему же тогда ваши мужчины не поднимают оружие, не идут на фронт вместе с русскими и другими?

– Цыган не вояка, не умеет держать в руках не только винтовку, но даже саблю. И на ножах не бьётся – с кнутом выходит на единоборство. Станет супротив обидчика, и стегаются до тех пор, пока тот не бросит кнут. И никто не посмеет вмешаться, разборонить, ибо удары посыпятся на того, кто остановит схватку. А что касается помощи Красной армии – многие цыгане добровольно пошли служить в кавалеристы, только кузнецами. Это тоже помощь – на неподкованной лошади далеко не ускачешь. Вот и мой брат Левко ушёл с донскими казаками, оставив четырёх детей на жинку-молодку и на меня.

– Тяжело, небось, с ними – одеть, обуть, накормить, четверо всё-таки… – заметила Анка.

– И то сказать, нелегко, не жизнь, а мучение одно… Тем, у кого мужики мастеровые при семье остались, полегче, а нам, бабам безмужним, – мука сплошная…

– Шли бы вы, тётушка Лайна, в колхоз, как-никак на одном месте жить легче, человек с землёй срастается, с людьми роднится. Может, полегче стало бы.

– Пробовали, на Кубани дома для нас хорошие выделили, землю дали и всё, что надо было для труда хлеборобского, но ничего не вышло, не смогли жить в домах, не приросли к земле, видно, бродячую кровь нашу лишь смерть способна успокоить.

4

Дарья Даниловна замечала не раз, как старая цыганка заходит и подолгу засиживается у Анки, и сказала как-то:

– Ты зря приваживаешь в дом эту бреховку, разделает она тебя как охотник белку. Я ведь вижу, как она, уходя, уносит с собой то узелок, то свёрток. Поди, сундук уже переполовинила. А покойная Катерина, свекровь твоя, всю жизнь складывала в него добро бедняцкое…

– Да что вы, Дарья Даниловна, напрасно так плохо думаете о тётушке Лайне. Не смотрите и не судите о ней по виду угрюмому. Душа у неё добрая. И ничего она у меня не просит, сама отдаю ей то, что мне не понадобится, не сгодится.

– А за что отдаёшь? Кто она тебе, родня или подруга? Гадает, небось… Врёт ведь всё, а ты веришь.

– Не то чтобы я поверила всему сказанному, а так… Но только не мошенница она, просто мастерица баять. И слова подберёт, и скажет так, что душу сразу облегчит. Душой ведь я истосковалась так, что свету белому порой не рада, сон не берёт. А тётушка Лайна как нагадает – сразу на душе полегчает, сплю спокойно, и работа спорится. Не знаю, кто как, а я за добрые слова, за утешение всё бы отдала. Она ведь тоже нелегко живёт, двоих племянников содержит. Один только Бог знает, какая жизнь в таборе, всегда под открытым небом.

– Кто им виноват? Пусть бы жили оседло на одном месте и трудом зарабатывали себе хлеб, а то ведь на дурницу прожить стараются, – не унималась Дарья Даниловна.

– Оно-то, может, и так, но только мы с вами не переделаем их жизнь. Пусть себе живут как знают, не разбойники ведь они, – заступилась за цыган Анка.

– Не разбойники, говоришь? Зато вороваты… А ну положь попробуй рядом что-нибудь дорогое.

– Да разве они одни воруют! Ворьё среди всякого народа есть… Право же, цыганка Лайна неплохая женщина. Вот вы зайдите как-нибудь вечером, послушайте её, попросите кинуть карты на Назара, увидите, как вам полегчает от её слов.

– Видеть её не хочу, не то чтобы слушать болтуху. Поди, всем одно и то же мелет, дурит таких, как ты, простофиль. Дождёшься ты, Анка, что я сама налажу со двора твою цыганку.

– Не трогайте её, Дарья Даниловна, изведусь я без гаданий. Её слова для меня всё равно что лекарство для больного. Может, я оглупела совсем, что ищу утешения в гадании, но ведь и другие гадают. А иные молитвам предаются – вот как вы… Я же не знаю молитв, не знаю, во что верить… А как хочется верить в хорошее, жить надеждами. Нет ведь иной утехи в горькой доле жён фронтовиков…

Анка помолчала немного, потом, грустно взглянув на Дарью Даниловну, продолжила:

– Ведь мне тяжелее, чем вам. Я одна-одинёшенька, а у вас Денис Иванович, Настенькины детишки. Отдать мне Маняшу не хотите, чтоб не разлучать детей, так вот и рада я той же цыганке Лайне. Сама за нею хожу, не раз к ним в табор заглядывала, на племяшей её посмотрела, на жизнь цыганскую.

Жалела Анка тётушку Лайну, особенно после того, как поведала она о своей нелёгкой судьбе, о давно пережитом, но не забытом горе своём. Вот её рассказ:

«В те давние годы юности и я была молодой и красивой. И, на мою беду, тогда тоже пошёл германец войной на Россию. Но только та война была вроде бы потише. Одни солдаты да предводители дрались промеж собой, а мирян и нас, цыган, не трогали.

И надо же было случиться, чтоб табор наш оказался поблизости от фронта. В те времена фронт подолгу держался на одном месте, потому как вояки, каждый себе, выкапывали окопы, сидели в них и пуляли в противника. В тот первый военный год я замуж вышла, как раз летом дело было. И месяца не успела прожить с любимым, как беда стряслась.