Роза Ветров

– Медресе при мечети? Религиозное?..

– Это светское медресе. Туда принимают всех – и христиан, и мусульман, и иудеев. Директор – обращённый в мусульманство грек и лояльно относится к другим конфессиям.

– Но ты сам не очень-то рад, да? – без труда догадалась куйрик[10 - . Куйрик (армян.) – сестра]. И как ей это удавалось?.. Брат устало поджал губы, медля с ответом.

– Но нефтяную инженерию я точно буду изучать в Сорбонне, обещаю тебе! Мне нравится Париж.

– И парижанки? – весело хихикнула сестра, а вместе с ней смехом залились и дочки моракуйр. Вачаган закатил глаза, как делал всегда, когда не находил слов. Иногда он совсем не понимал Гаин юмор!..

– Они уже здесь![11 - . Нранк артен стехен (армян.) – они уже здесь] – сказал по-армянски Баграт Гюльбекян – дети зачастую общались между собой по-турецки, – как только вошёл в салон к дочери, а за ним, прижимая платок к глазам, прошла и вконец расчувствовавшаяся майрик[12 - . Майрик (армян.) – мать]. У дверей толпились родственники – двоюродные племянницы, дядьки и их жёны – и отец с трудом захлопнул перед их любопытными носами двери. И это ещё родня жениха не поднялась наверх!.. Дудук и переливистая музыка не утихали. Кузины и тётушки расступились, пропуская вперёд счастливых родителей, а Вачаган встал за спиной у сестры, высоко держа голову.

– Я всё рассчитал, – с гордостью поведал он матери и отцу, пока те плакали и сжимали в объятьях Гаянэ, а за окном гудела толпа, состоявшая из родни Ованеса. – Если мы поедем через Набережную Сены, а не через Елисеевские поля, то будем в церкви гораздо быстрее, и тогда, возможно, застанем того священника, который очень нравился Гае…

– Мой сын, как всегда, практичен, – любовно проговорил старший Гюльбекян, от удовольствия подкручивая чёрные усы, а затем смачно потрепал Вачагана по плечу. – Не беспокойся, я об этом уже подумал. Ты можешь немного расслабиться, сынок!.. Не каждый день твоя сестра выходит замуж!

Вачаган немного расстроился, что его старания не оценили по достоинству, и всю дорогу недовольно хмурил брови. Высунувшись из ландо, он с интересом разглядывал воды Сены, про которую уже так много прочёл книг, и позволял ветерку, что исходил от реки, трепать свои волосы. Французы, не привыкшие к звучанию дудука, таращили глаза от удивления, когда свадебная процессия проезжала мимо булочных, где пекли круассаны, цирюльни с бородобреем и весьма известного в узких кругах кабаре «Элизе-Монмартр», закрытого в дневное время. Процессия на время остановилась, и Вачаган заметил, как чей-то силуэт – должно быть, уборщик! – поднимал стулья в кабаре и мыл полы. Затем тот с недовольным видом задёрнул кричаще-красные занавески и был таков.

– По вечерам там бывает очень весело. – Зять, должно быть, заметил, куда юный шурин смотрел всё это время, и с лукавой улыбкой обратился к нему, пока Гая принимала цветы от своего дяди из Тифлиса: – В подобные заведения путь мне отныне заказан, но тебя – так уж и быть! – свожу как-нибудь! Когда будешь в следующий раз в Париже…

– Зачем?.. – неприветливо буркнул Вачаган. – Я вроде не просил.

– Мама джан, Вачик! Это же Париж!.. Тут так принято, – ещё шире улыбнулся Ованес, выросший среди французов, развёл руками и поцеловал кончики пальцев. – Девочки там просто загляденье!.. Charmant!

– Девочки? – брезгливо поморщился шурин.

– Как же ты станешь «настоящим парижанином», не посетив «Элизу»? Это как боевое крещение! Запомни это, Вачаган джан. Не пройдёшь его – никогда не станешь здесь своим!..

Лошади вновь тронулись в путь под свист и гогот толпы, а Вача вдруг почувствовал сильную тоску по дому. Может быть, зря он столько времени рвался в Париж, если этот город не хотел знать его без «Элизы», но зато «со счетами», как говорила Гая? Может быть, его место всё-таки не здесь? Но, в таком случае, где же оно на самом деле и сможет ли он когда-нибудь его найти?..

***

Константинополь, осень 1827 года

С самого раннего утра на всех этажах особняка не утихали разговоры. На другой день после священной ночи дня рождения Пророка Мухаммада Мустафа-Паша пригласил в дом почитаемого муфтия[13 - . Муфтий в исламе – богослов] Кадера-Пашу, бывшего его хорошим знакомым. Прийти Паша должен был с женой и дочерьми, чтобы обе семьи помолились вместе и укрепили тем самым дружественные связи. Мустафа-Паша, занимавший пост визиря, уже много лет заседал в совете дивана султана Махмуда II, но, несмотря на этот факт, не всегда одобрял прозападную политику падишаха. В этом вопросе они с Кадером-Пашой, крайне набожным и консервативным государственным мужем, мечтавшем о должности шейх-уль-ислама[14 - . Шейх-уль-ислам – высшее духовное лицо у мусульман], весьма сходились во мнениях. Это и стало благодатной почвой для прорастания дружеских отношений между ними, что не исключало в будущем – почтенные мужи думали настолько далеко! – и родственных связей.

Пока шли приготовления к приезду муфтия, Мехмед, самый младший сын паши, держался ближе к старшему брату, Нариману – приятному, учёному малому, мечтавшему о карьере мудерриса[15 - . Мудеррис в исламе – религиозный учитель] в медресе – и старался не попадаться на глаза среднему, чтобы не навлечь на себя гнев матери. Ибрагим – разница в летах между ним и Мехмедом составляла всего три года – постоянно задирал младшего, а старший – на целых пять лет – зачастую выступал миротворцем. Сёстры отца уже все вышли замуж, родители – умерли, братья – женились и разъехались, а наложниц он не держал. Их семья, насчитывавшая когда-то тридцать человек, сейчас заметно уменьшилась. Лишь иногда в гости приезжал дядя Фазлы-Кенан со своей семьёй, и тётя Шебнем, выделявшая младшего племянника, всегда вставала на его защиту. Нариман, конечно, умница, но нет в нём того же огонька, что и в k???k yegen![16 - . k???k yegen (турк.) – маленький племянник].. По этой причине Мехмед очень любил, когда дядя и тётя навещали их. Об их единственной дочери Амине – говорят, тётя Шебнем очень тяжело перенесла роды, от чего у неё не могло быть больше детей, – двоюродный брат не мог сказать ничего плохого. Она всегда «поступала правильно», от чего никогда не вмешивалась в склоки братьев.

– По моему мнению, Паша, роспуск янычарского корпуса всё же был большой ошибкой. Вы можете со мной не согласиться, но вы и сами видите, что «новая победоносная армия» не справляется со своей задачей, – проговорил Кадер-Паша, поднимая с круглого столика один из тюльпанообразных стаканчиков, которые несколько секунд назад жена Мустафы-Паши, не прикрывшая чадрой только глаза, подала на подносе. Афифе-ханым[17 - . Ханым (турк.) – госпожа] не попросила сделать это слуг, чем оказала муфтию особую честь, которую тот, конечно, заметил и погладил длинную белую бороду, сощурив чёрные глаза-щёлочки. Пир, накрытый в его честь, поражал изысканностью. Чернолощёная посуда ломилась от рыбы, курицы и риса, и это без знаменитых восточных сладостей, о которых уже сейчас клянчил младший сын визиря. Мустафа-Паша в свою очередь выглядел поражённым красотой жены и дочерей Кадера, а старшую, Фарах, назвал «почти невестой». Девочка, бывшая ровесницей Мехмеда, строго поджала губы. За весь вечер она не вымолвила ни слова.

Лишь иногда, краснея за непоседливую младшую сестру – Саадет было всего одиннадцать, и она еще не научилась «вести себя», – Фарах шикала в её сторону и просила замолкнуть. Старшие умилялись осмысленности Фарах, а Мустафа-Паша смотрел на неё всё дольше и внимательнее. Жаль Нариман уже без двух минут женат, да и отцу одной девицы он давно обещал в зятья Ибрагима… ну ничего! Зато у него всё ещё есть Мехмед!

– Я вынужден с вами согласиться, Паша. И пусть наши жалкие умы не должны сомневаться в воле повелителя, иногда это бывает очень сложно, – вздыхая, молвил отец трёх сыновей и сделал глоток из армуды. До этого он с наслаждением отправил в рот сушенный фрукт и распрямил ноги, потому что те затекали. Иногда всё же не очень удобно накрывать гостям на полу – гораздо удобнее есть за столом, как европейцы! – но это, пожалуй, единственное, что Мустафа-Паша заимствовал бы у западников. Султан уже заставлял своих поданных носить европейские наряды, но хотя бы дома его визирь хотел бы жить как привык!..

– Вы правы, – с неожиданной покорностью отозвался муфтий и сделал жене жест, чтобы принесла его чётки и молитвенный коврик. – Нам не следует обсуждать султана в таком ключе. Если вы уже отобедали, то с вашего позволения, нам пора читать намаз!..

В семье Мустафы-Паши – сильного, крепкого мужа, передавшего мощь в чреслах в наследство и сыновьям – никогда не пропускали молитв и с готовностью откликнулись на предложение муфтия. Для предвечерней молитвы каждый расстелил саджжаду[18 - . Саджжада в исламе – молитвенный коврик], а слуги проворно убрали столы и вычистили ковры, чтобы место священного ритуала стало достойным его. Кадер-Паша руководил коллективным намазом, развернув всех лицом к Мекке, и мужчины, включая сыновей хозяина, стояли за ним в ряд. Их жёны вместе с дочерьми муфтия поместились в другой комнате.

С семи лет Мехмеда приучали к молитве, пусть и в мягкой назидательной форме, но даже в пятнадцать он не молился так самоотверженно, как это делала Фарах. В такие минуты он чувствовал себя самым страшным грешником, какого когда-либо видывал свет, и, ловя подбадривающий взгляд Наримана, корил себя за то, что никогда не будет таким же. Что с ним не так? За что ему досталась такая грешная душа, никогда не довольствовавшаяся малым? Почему она мечтала совсем не о смирении, о котором проповедовал муфтий, а об неизведанных приключениях и возможностях показать себя?.. О величии, о дружбе, о любви?..

Ах, но знал бы милый старший брат, что мысли младшего занимала совсем не дуа![19 - . Дуа в исламе – мольба, обращение к Аллаху].. И как же он хотел бы сорваться сейчас в кабинет отца и ещё раз дотронуться до той легендарной сабли!

Знаменитую семейную реликвию Паша привёз из Сербии ещё в 1815 году, когда на Балканах возник первый очаг вольнодумства против турецкого гнёта. И хотя бунт не удалось подавить, сын много слышал о героизме отца и, держа в руках «свидетеля сражений», будто и сам оказывался в их гуще. Сербы первыми вздумали бунтовать, а за ними потянулись и греки… при мыслях о греках Мехмед недовольно поморщился. Как же ему надоел этот директорский племянник!..

Когда намаз закончился, и все поднялись с колен, Мехмед первым же делом кинулся к матери в соседнюю комнату и под благонравным предлогом отпросился. Baba[20 - . Baba (турк.) – отец] как раз попросил слуг подать кофе и снова развлекал гостя беседами о султане, поэтому, наверняка, даже не заметил отсутствия младшего сына. Зато его, возможно, отыщет кто-то из братьев… ну и пусть! Когда ещё ему выпадет такая возможность?..

Дверь в отцовский кабинет громко скрипнула, когда Мехмед вошёл внутрь и бесшумно прихлопнул её изнутри. Приложившись к ручке лбом, он ещё раз взмолился Аллаху, чтобы никто не вошёл и не надавал ему ремня за непослушание, но все эти мысли тотчас позабылись, как только сербская сабля целиком завладела вниманием юноши. Письменный стол, заваленный бумагами, чернильницу, перо и гравюру Сулеймана Кануни на стене освещали свечи, а от сабли, лежавшей возле вазы в специальном секретере, как будто исходил манящий запах. Со спёртым дыханием и на негнувшихся ногах Мехмед подошёл ближе и вынул саблю из ножен. Рукоятка ослепила его своим великолепием, и остриё, и лезвие, и клинок… видел ли он что-то прекраснее этого?..

Крепко сжимая широкий эфес сабли, юноша прошёл вглубь кабинета и встал в позицию. Представив перед собой невидимого врага, он с наслаждением рассекал воздух и ранил его, а азарт раскрасил бледные щёки в румяный оттенок. Именно сейчас, а не во время намаза он чувствовал себя по-настоящему счастливым!..

– Перед вами лейтенант Мехмед-бей! – с возгласом набросился он на «врага» и мысленно разрубил его напополам. – На колени, или вам придёт конец!..

– Сломаешь его, и конец придёт тебе, кардешимдир[21 - . Кардешимдир (турк.) – братик], – весело отозвался Нариман, внезапно появившись в дверях кабинета. Младший брат тотчас убрал саблю за спину и виновато потупил глаза. Старший улыбался, и Мехмед понял, что тот будет молчать об этом случае, но стыд всё равно душил и сковывал его.

– Как только закончишь медресе, – всё тем же располагающим тоном продолжал Нариман, забрал у брата саблю и аккуратно водрузил её обратно в секретер, – тебя ждёт османский военный колледж. Потерпи ещё чуть-чуть, и ты больше не расстанешься с оружием.

– Как и все османы, – неожиданно горячо парировал будущий лейтенант, и Нариман удивлённо повёл головой. – Говорят, турки созданы для войны.

– Кто тебе такое сказал?.. – спросил юный муддеррис, нахмурив брови. Старший брат, высокий, утончённый юноша с ласковым как у лани выражением чёрных глаз, настоящий просветитель, пацифист и духовный наставник… Нариман восхищал Мехмеда. Как жаль, что они так непохожи!.. Ему самому не хватало ни выдержки, ни сдержанности, чтобы стать муддеррисом, ни духовности, чтобы стать имамом или муфтием. Ибрагим, к примеру, уже в восемнадцать лет по ходатайству отца был приставлен чаушем[22 - . Чауш (турк.) – аналог европейского адъютанта] к сераксеру[23 - . Сераксер (турк.) – военный министр] султана и мог бы и сам – никто в этом не сомневался! – стать в будущем военным министром.

– Один грек, племянник Абдуллы-эфенди, – как можно непринуждённее пожал плечами Мехмед и развернулся полубоком. Так он мог снова любоваться красотой военного трофея и делать вид, что слова Геннадиоса совсем его не задевали. – Он постоянно твердит, что османы – преступники, незаконно оккупировавшие греческие земли. И не только греческие!

Нариман тяжело вздохнул и, собрав руки за спиной, тоже всмотрелся в секретер с саблей.

– Есть ещё сын русского посла и сын армянских нефтяников, Гюльбекянов. Мне никак не удаётся найти с ними общий язык.

Старший брат снова смолчал, а младший, несколько секунд прождав ответа, решился спросить напрямую:

– Это правда, кардешимдир? То, что говорит этот грек?.. – дрогнувшим голосом произнёс Мехмед.

Нариман вздохнул ещё раз, после чего обернулся к собеседнику и по-доброму улыбнулся ему. Тётя Шебнем с умом выбирала любимца! Юный муддеррис смотрел на Мехмеда с умилением и, замечая в их чертах схожесть – чёрные глаза, тёмные волосы, высокий лоб – с горечью признавался себе в том, что не стоил и мизинца младшего брата. Он сам… был слишком мягкотелым, чтобы бороться со своей судьбой… и чтобы задаваться подобными вопросами. Даже в столь нежном возрасте его глаза никогда не пылали такой смелостью и жаждой жизни, подбородок не задирался так высоко вверх, а руки не сжимались в кулаки в поисках извечных ответов. Сильный маленький воин! Когда-нибудь ему подчинятся не только сербские сабли, но и султанские армии…

– Правда всегда относительна, Мехмед-джим, – сказал он немного погодя, как только собрался с мыслями, затем развернул брата к себе лицом за плечи и подмигнул ему, – самое главное, во что веришь ты, и, – даже если правда не всегда приятна, – как ты её принимаешь.

Мехмед задумчиво кивнул, осознавая, как мысль бежала по венам, оставляя за собой всё больше и больше вопросов. Тогда Нариман, не желая ещё сильнее запутать брата, повёл разговор в более непринуждённое русло.

– Кстати говоря, – вновь заговорил он, пряча в уголках губ улыбку, – если бы я не был верующим и спорил бы на деньги, то я бы поставил сотню акче на то, что одна из дочерей Кадера-Паши станет в будущем твоей женой.

– Одна из дочерей Кадера-Паши?.. – нахмурив лоб, переспросил Мехмед. Он всё ещё пребывал мыслями с Геннадиосом и его идеями, и разговор о жёнах никак в них не вписывался.

– Точно. Думаю, что старшая. Отец приглядывался к ней весь вечер.

– Давай сначала женим тебя и Ибрагима, – непринуждённо отмахнулся младший. Мысли о девушках совсем его не занимали, хотя иногда, когда тётя Шебнем…

– О, это уже почти решённый вопрос, – смеясь, отвечал Нариман, но собеседник едва расслышал его. – И говорить тут не о чем.

– Кардешим?.. – эхом откликнулся брат.

– Да, Мехмед-джим?