Сало, Перепел и еще двое, у кого не было оружия, умоляли, как о величайшей милости, чтобы им дали сделать хоть один выстрел.
– Ну, покажитесь, если вы такие храбрые!
– Высуньте голову, рвань вшивая!
От вершины к вершине раздавались крики с такой отчетливостью, будто они доносились с другой стороны улицы.
Перепел неожиданно вскочил во весь рост. Он был совершенно гол и размахивал штанами, дразня ими федералисте а, как тореро дразнит плащом быка.
На людей Деметрио хлынул свинцовый ливень.
– Ух ты! Словно целую колоду пчел на башку опрокинули, – охнул Анастасио Монтаньес, распластавшись на камнях и не осмеливаясь поднять голову.
– Перепел! Ложись, сукин сын!… Все туда, куда сказано! – рявкнул Деметрио.
Ползком они сменили позицию.
Федералисты торжествующе закричали и прекратили огонь, как вдруг новый град пуль внес смятение в их ряды.
– К ним подкрепленье подошло! – взвыли солдаты.
Поддавшись панике, многие повернули лошадей, другие спешились и в поисках убежища стали карабкаться на скалы. Офицеры, силясь восстановить порядок, открыли стрельбу по
беглецам.
– По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – крикнул Деметрио, наводя винтовку в сторону реки, вьющейся, словно хрустальная нить.
Федералист рухнул в воду. Каждый выстрел неизменно валил в волны еще одного солдата. Но так как в направлении реки стрелял только Деметрио, на каждого убитого им федералиста приходилось десять – а то и двадцать – таких, которые невредимыми выбирались на склон горы.
– По тем, кто внизу! По тем, кто внизу! – в ярости повторял Деметрио.
Его товарищи, передавая друг другу оружие, выбирали цель и заключали пари.
– Бьюсь на свой кожаный ремень, что прострелю голову вон тому на вороной кобыле. Давай ружье, Паленый…
– Двадцать патронов к маузеру и полвары[9 - Вара – мера длины, равная 83,5 сантиметра.] колбасы, если дашь мне прикончить вон того, на черной в яблоках кобылке. Идет. Погоди, погоди… Видал, как он кувырнулся? Что твой олень!
– Куда же вы, сволочь федералистская? Идите сюда, познакомьтесь с вашим папашей Деметрио Масиасом!
Теперь уже люди Деметрио осыпали бранью своих противников.
Кричал Панкрасио, поворачивая из стороны в сторону свое безбородое, невозмутимое, точно каменное лицо; кричал Сало, да так, что жилы на шее у него напряглись, щеки вытянулись. а глаза зловеще засверкали.
Деметрио, не прекращая стрельбы, пытался предупредить товарищей о грозящей им серьезной опасности, но никто не обращал внимания на его отчаянные крики, пока с фланга не послышался свист пуль.
– Меня ранило! – крикнул Деметрио и, скрежеща зубами, выругался: – Сукины дети!
И он покатился вниз, по склону глубокого ущелья.
IV
Они недосчитались двоих: карамельщика Серапио и Антонио, того, что играл на тарелках в оркестре Хучипилы[10 - Хучипила – городок в мексиканском штате Сакатекас.].
– Может, еще догонят, – сказал Деметрио.
Все возвращались обеспокоенные. Только бородатое лицо и сонные глаза Анастасио Монтаньеса сохраняли свое обычное кроткое выражение, да по-прежнему высокомерен и невозмутим был Панкрасио с его суровым профилем и резко выдающейся челюстью.
Федералисты убрались восвояси, и отряд Деметрио ловил их лошадей, разбежавшихся по горам.
Вдруг шедший впереди Перепел вскрикнул: на ветвях меските[11 - Меските – дерево, похожее на акацию.] он увидел повешенных товарищей.
Да, это были Серапио и Антонио. Их сразу узнали, и Анастасио Монтаньес, скрипнув зубами, прочел молитву:
– Отче наш, иже еси на небесех…
– Аминь, – негромко подхватили остальные, склонив голову и прижав к груди сомбреро.
Потом они повернули на север, на дорогу к Хучиниле, и безостановочно, не замедляя шага, двигались до поздней ночи.
Перепел ни на минуту не отходил от Анастасио. Перед его глазами неотступно стояло страшное видение: слегка раскачиваемые ветром тела повешенных, их вытянутые шеи, опущенные руки, окоченевшие ноги.
Утром рана Деметрио сильно разболелась. Он уже не мог ехать верхом, и его пришлось нести на носилках, сделанных из дубовых веток и пучков травы.
– Вы истекаете кровью, кум Деметрио, – сказал Анастасио Монтаньес, решительно оторвав рукав от своей рубахи и перетягивая ногу Маснаса выше раны.
– Правильно, – одобрил Венансио. – Теперь кровь остановится, да и боль поутихнет.
Венансио был цирюльником и у себя в селении врачевал: рвал зубы, ставил припарки и пиявки. Все поглядывали на него с уважением – ведь он прочел «Вечного жида» и «Майское солнце». Его величали «дохтуром», и он, в сознании своей учености, скупо цедил слова.
Сменяясь по четверо, повстанцы несли носилки по голым каменистым плоскогорьям и высоким крутым склонам.
В полдень, когда от зноя задрожал воздух и стало нестерпимо душно, когда заволокло туманом глаза, в нескончаемый стрекот цикад вплелись мерные и однообразные стоны раненого.
У каждой хижины, притаившейся среди отвесных скал, отряд останавливался на отдых.
– Слава богу, добрая душа да лепешка с перцем и фасолью всегда находятся, – говорил на прощанье Анастасио Монтаньес.
А горцы крепко пожимали мозолистые руки повстанцев и восклицали:
– Помоги вам бог! Да благословит он вас и выведет на верный путь!… Сегодня уходите вы, а завтра настанет и наш черед спасаться от вербовки, от властей и их проклятых наймитов. Они преследуют бедняков и объявили им войну не на жизнь, а на смерть: они отнимают у нас свиней, кур и даже маис; сжигают наши дома и уводят наших жен; убивают, как бешеную собаку, любого встречного бедняка.
Под вечер, когда пламя заката расцветило небо ярчайшими красками, на площадке, сдавленной со всех сторон синими горами, повстанцы увидели несколько серых домишек, и Деметрио велел отнести его туда.
Деревенька состояла из убогих соломенных хижин, разбросанных на берегу реки среди крошечных участков с молодыми всходами маиса и фасоли.
Носилки опустили на землю, и Деметрио слабым голосом попросил воды.
Из темных дверных проемов выглядывали худые нечесаные женщины в домотканых индейских юбках, а за их спиной мелькали блестящие глазки и свежие щечки детей.