Неловкий вечер

Внизу мы слышим, как мама пылесосит гостиную. Я ненавижу этот звук. Мать пылесосит полы по три раза в день, даже если на них нет ни соринки, даже если мы подбираем все крошки с ковра, кладем их в ладони и выкидываем за дверь, на гравий.

– Как думаете, они еще целуются друг с другом? – спрашивает Ханна.

– Может, они целуются с языком, – говорит Оббе.

Мы с Ханной хихикаем. Когда речь заходит о поцелуях с языком, я думаю о скользких, пурпурно-красных десертных грушах, которые мать готовит с корицей, соком смородины, гвоздикой и сахаром и которые склеиваются между собой.

– Или лежат голые друг на друге.

Оббе вынимает хомяка из клетки рядом с кроватью. Его недавно переименовали в Тишье. Это пустынный карликовый хомяк. Его колесо желтое от засохшей мочи, и повсюду валяются шкурки от семечек. Прежде чем вытаскивать хомяка из норки, сперва нужно поводить пальцем по опилкам, иначе он может испугаться и укусить. Мне хочется, чтобы со мной обращались с такой же осторожностью, потому что каждое утро отец грубо вытаскивает меня из норки Маттиса, стягивая пуховое одеяло со словами: «Время кормить коров, они уже ревут от голода». Залезть в норку проще, чем из нее выбраться.

Хомяк пробегает по руке моего брата. Его защечные мешочки выпуклые и набиты едой. Они напоминают мне о маме, но наоборот – мамины щеки втянуты. В них не спрятать еду, чтобы потом пожевать ее вечером. Хотя вчера после обеда я заметила, как она лижет картонную упаковку из-под йогурта, разорванную по сгибу: поверх она намазала немного ежевичного варенья. Я слушала, как ее палец исчезает во рту: тихий чмок, нитка слюны. Раз в неделю хомяк получает жука или уховертку, которых мы находим в соломе для коров. Только на них долго не проживешь. Мама должна снова начать есть.

– Тишье? Это же короткое имя Маттиса, – говорю я.

Оббе сильно толкает меня в бок, я падаю с кровати и приземляюсь на чувствительную косточку на локте. Стараюсь не заплакать, хотя мне больно, а через тело словно прошел удар тока. Несправедливо, что я не могу плакать по Маттису, а по себе самой – могу. Тем не менее, чтобы сдержать слезы, приходится приложить усилия. Возможно, я становлюсь такой же хрупкой, как мамина посуда, и в конце концов меня придется заворачивать в газеты, чтобы я могла ходить в школу.Будь тверда, шепчу я себе. Ты должна быть тверда.

Внезапно Оббе становится милым, а его голос – мягким. Он касается макушки. Фальшиво-радостно он говорит, что не имел этого в виду. Не знаю, что он тогда имел в виду, но углубляться не стоит, как не стоит класть сервиз в посудомойку – слезет весь красивый рисунок.

Ханна с тревогой смотрит на дверь. Если отец слышит наши ссоры, он иногда так злится, что начинает бегать за нами по дому. Хотя это скорее похоже на классики, потому что его покалеченная нога бегать не может. Если он ловит тебя, то дает пинок под зад, или удар, или подзатыльник. Лучше всего бежать к кухонному столу. Через несколько кругов вокруг стола он сдается и набирает в себя побольше воздуха, словно через отверстия в упаковке из-под творога, в которой Оббе держит пойманных бабочек. Когда становится тихо, в ящике его стола можно услышать биение крыльев о пластиковую крышку. Оббе сказал нам, что бабочки нужны для школьного проекта о продолжительности жизни некоторых видов.

Отец вечно прячет свою ногу. Он никогда не носит шорты, даже если на улице жара; иногда я представляю, что его ноги – как фруктовый лед на двух палочках, которые мы однажды отделим друг от друга и выбросим больную ногу, и пусть она тает на солнце за сараем.

– Если не будешь плакать, я покажу тебе кое-что классное, – говорит Оббе. Я глубоко вдыхаю и выдыхаю, натягиваю рукава пальто до костяшек пальцев. Подол начинает истрепываться. Надеюсь, оно не будет становиться все короче и короче, пока не перестанет закрывать меня совсем. Нехорошо вскрывать ногтем коконы бабочек в саду, прежде чем они откроются сами. Из них могут вылезти недоразвитые бабочки, которые, наверное, не должны участвовать в проекте Оббе.

Я киваю, чтобы он видел, что я не собираюсь плакать. Твердость начинается со сдерживания слез.

Мой брат позволяет Тишье залезть под воротник пижамы, а потом, когда хомяк добирается до живота, оттягивает пояс трусов-боксеров. Я вижу его член, вокруг – темные завитки цвета отцовского табака. Ханна снова хихикает.

– Твой краник странно себя ведет, он поднимается.

Оббе гордо ухмыляется. Хомяк пробегает по члену вниз. Что, если он его укусит или захочет покопаться?

– А когда я за него дергаю, вытекает белая штука.

Примечания