Подарок крестного

– Не займу я много места, внимания не потребую, да пищи не попрошу! – начал заверять он невидимого хозяина. – Приткнусь где-нибудь в уголку и, лишь только небо засереет, покину твой кров. А за доброту твою, если к утру жена твоя опростается, стану новорожденному крестным!

– Крестным, говоришь? – задумчиво повторил мужик. – Вот это дело! Бедны мы, сам видишь. Кто к нам крестным пойдет? Входи, добрый человек… Тесно у нас, конечно, да дух тяжелый…

С этими словами мужик распахнул дверь и впустил нежданного гостя.

В маленькой горенке, половину которой занимала жарко натопленная печь, дурно пахло. Но после тяжких испытаний этот приют показался боярину раем.

– Ты, вот что, полезай на печь, – тихонько пробормотал мужик, не давая Василию оглядеться. – Ежели устал, так заснешь, а то вишь, что делается…

Василий залез на печь. Там было нестерпимо душно, кисло пахло дублеными шкурами и мышами. Оглядевшись, Василий понял, в чем дело. Лежанка была застлана старым засаленным тулупом, а мыши, очевидно, в голодное время охотно глодали его. Преодолев брезгливость, Василий улегся поудобнее и выглянул в горницу.

Слабо теплилась лучина, и при неверном ее свете гость разглядел нищий приют, куда занесла его судьба. Небогато живет добрый хозяин, что и говорить! Всего-то и скарба – стол да лавки по стенам, заваленные негодящей рухлядью. На одной из скамеек смутно виднеется распростертая в полумраке женщина. Над ней суетится сгорбленная, жалкая фигура – видать, старушонка-помощница.

Тошно было смотреть на такое мужичье хозяйство, да и тяжелая усталость навалилась на веки, и он заснул.

Однако долго спать ему не пришлось. Посреди ночи рожающая баба начала громко стонать. Постепенно стоны переросли в душераздирающие крики и, когда Василий был уже готов соскочить с печи и бежать куда глаза глядят, лишь бы не слышать жутких завываний, душный сумрак каморки прорезал детский крик.

Услышав плач новорожденного, мужик, хозяин дома, до сих пор сидевший на лавке в каком-то странном оцепенении, подскочил, как ужаленный, и кинулся к жене.

– Кто? – воскликнул он, протягивая к бабке, обтирающей младенца, заскорузлые руки.

– Мальчик, – скрипучим голосом поведала старуха.

– Сын! У меня сын родился! – вскричал мужик.

«Надо же! – думал про себя Василий. – Если так рассудить, то нищему-то этому мужику убиваться надо: как ни верти, а еще один рот теперь кормить. А он знай себе радуется!

Воистину дивны твои дела, Господи!» С этою мыслью Василий заснул и проснулся, когда тусклый свет зимнего утра осветил каморку, пробиваясь через муть затянутого бычьим пузырем окна.

Роженица мирно спала на лавке, у груди ее лежал туго запеленатый краснолицый младенец. Хозяин прикорнул на второй из имевшихся в лачуге лавке. Шаги Василия разбудили его, он сел, протирая покрасневшие от недосыпа глаза. Оказалось, что это молодой еще совсем мужик, светловолосый и сероглазый. Тяготы жизни, однако, наложили уже свой скорбный отпечаток на его внешность – ссутуленные плечи, изможденное лицо с ввалившимися щеками, тело – словно из одних жил, ни капли мяса на костях.

– А-а-а, странник, проснулся уже? – протянул мужик, потягиваясь. – Ты только уходить-то не спеши! О своем обещании вчерашнем помнишь ли?

– Помню, – утвердительно кивнул головой Василий.

– Так я сейчас мигом за батюшкой-то схожу, – обрадовался мужик и, напялив старый тулуп, на котором почивал Василий, выбежал вон из дома.

Василий сел на освободившуюся лавку, принялся от нечего делать глядеть в мутное оконце, через которое, даже при великом желании разглядеть почти ничего нельзя было.

– Ой, ктой-то тут? – внезапно послышался приглушенный женский вскрик.

Василий оборотился от окна. Хозяйка сидела на скамье, одной рукой придерживая младенца, а второй пытаясь прикрыть заплатанным одеялом оголившуюся грудь.

«Это надо же, какая красота порой в нищете родится!» – подумал Василий, оглядев ладный полный стан женщины и всмотревшись в ее красивое лицо с совершенными, правильными чертами лица. «Такой не в бедной избенке обитать, а по княжьим покоям в самый раз разгуливать!»

– Не пужайся, – сказал Василий вслух, заметив, что женщина находится в полном смятении. – Я странник, калика перехожий. Вчера ночью чуть не замерз под вашим окном, заплутав в снежном буране. Муж твой пустил меня по доброте душевной переночевать. Я же пообещал стать крестным отцом вашему дитяти.

Мужичка, выслушав Василия, поуспокоилась, хотя и продолжала бросать на него время от времени опасливые взгляды из-под черных стрельчатых ресниц.

Прошло еще некоторое время, дверь отворилась, впуская в горенку холодный воздух и мужика, приведшего с собой сухонького маленького священника. Священник был столь же беден, как и весь его приход, и так печален, словно впитал в себя все скорби своей паствы.

Обряд крещения произведен был быстро и скромно. Совсем не к такому привык Василий. Его единственную любимую дочь крестили с пышностью в большом белокаменном соборе, и князь был ее крестным. Богатый пир закатил Василий после дочкиных крестин…

Давно это было. Прошли года, улетела молодость – недогулянная, за нелюбимою женою оставленная. Теперь вот уж и Настенька со дня на день опростаться должна, а ведь недавно еще качал ее на коленях совсем крошечную. И лепетала она потешно и тянула пухлые все в перевязочках ручонки к густой отцовской бороде. Да, минула, пролетела жизнь, будто и не начиналась…

Младенца, народившегося во вьюжную, непроглядную январскую ночь, нарекли Михаилом.

– Что ж оставить тебе, крестник, в подарок? – задумчиво сказал Василий, глядя на круглощекого бутуза. – И нет ведь у меня с собой ничего…

Мужик с женой притихли в ожидании.

– Разве что отдам я тебе перстенек свой. Дешев он по цене, зато сердцу моему близок, – пробормотал Василий и снял с руки старинный серебряный перстень с вправленным в него большим темным непрозрачным камнем. – Вот крестнику моему подарочек! – сказал Василий, протягивая перстень родителям народившегося. Мужик, звали его Захаром, протянул руку, и в тот момент, когда коснулась серебряная вещица ладони, случилось диво дивное.

Показалось Захару, будто сверкнула в темном камне алая молния, и тотчас гулкий раскат грома пророкотал в небе.

– Что это? – воскликнул Захар, отшатнувшись.

– Где? – не понял Василий.

– Не бывает грома среди зимы! – воскликнул хозяин. – Да и каменьев, молнии мечущих, до сих пор видеть мне не приходилось! Уж не колдун ли ты, странник?

– Что с тобой? – тревожно спросила его жена. – Какие молнии? Какой гром? Уж не захворал ли ты часом?

– Быть может, с недосыпу ему всяко мерещится? – поддакнул Василий, также ничего не видевший и не слышавший.

Захар, хоть и уверен был в том, что ничего ему не померещилось, спорить не стал. Он задумчиво смотрел на странный перстень и все казалось ему, что пляшет в нем, бьется, силясь пробить каменную преграду, кроваво-алый жаркий огонек.

– Спасибо тебе, добрый человек, – улыбаясь светло, заговорила тем временем хозяйка. – Ввек не забудем мы доброты твоей. И за подарочек спасибо… Повешу я его Мишеньке на шею на гайтанчике, а подрастет, так на пальчике носить станет, как положено. Али так – в сундучок положу, а как в возраст войдет – и отдам…

Василий простился с бедным семейством и отправился в путь. Домашние уж верно с ума сходили, посчитав пропавшим, навеки сгинувшим. Возка на условленном месте, конечно, не было, что немало Василия рассердило: «Раз хозяин приказал ждать, так мерзни хоть сутки напролет, а его дождись! Ох, и достанется Игнату! Дай только до дому добраться!»

Шел Василий пешком, вдыхал морозный воздух и все не выходила у него из головы красавица-мужичка. Что-то проснулось в душе у немолодого боярина, щемящее, нежное, теплое. Вспоминал он плавные изгибы бабьего тела, глубокие, чистые глаза ее под густыми ресницами, и сердце сладко замирало от этих дум.

Много баб перевидал на своем веку Василий. По юности стольких служанок попортил, что даже на батюшкину брань нарвался. Оженили его рано, боялись – забалуется. Отец с матерью супругу выбирали, и выбрали на славу – и богата, и рода старого, и собой хороша. Да вот только не пришлась она Василию по сердцу. Сколько годов с тех пор прошло, а до сих пор живут, как воюют. И не с чего вроде – молчалива Марфа, покорна, да холоднее сосульки. За высокомерие не раз бивал ее Василий. И знала ведь гордячка, что худо придется, а все равно, нет-нет, да и ловил на себе Василий холодный взгляд, яснее всяких слов говоривший: «На мои деньги есть, пить, да гулять изволишь, сударь!"»

В какой-то степени это было правдой. Однако Василий и сам приложил немалые усилия к тому, чтобы женино богатство не только сохранилось, но и существенно преумножилось. Оттого боярин злился на жену свою только сильнее.

По молодости гуливал Василий и вел жизнь веселую, хмелем полную. Из-за холодности супруги своей не пренебрегал он женскою ласкою, и умел ценить ее. Однако в последнее время чувствовал Василий, что становится стар для подобных веселий. Шумные попойки остались в прошлом, и уж не помнил он, когда в последний раз ночевал у веселой вдовушки.

Теперь же точно молния прошибла его. Так захотелось вдруг немолодому боярину ласки да любви, что хоть волком вой. Он представил себя в объятьях красавицы-хозяйки, и сердце подскочило в груди и застыло в предвкушении радости. Василию даже не было холодно, несмотря на то, что морозец был нешуточный.

Однако вскоре Василий был уже дома. Потом он удивлялся тому, что не смог найти дорогу в темноте. Днем это оказалось сделать проще простого.

Домашние встретили его радостно, но вместе с тем и настороженно – знали страшный хозяйский гнев и боялись его. Что, кстати сказать, было вовсе не напрасно.

Войдя в сени, Василий зычным голосом крикнул слугу. Через мгновение возле него стоял уже перепуганный Прохор. Помогая хозяину раздеться, он не переставал лепетать: «Слава тебе Господи! Жив и здоров наш хозяин!»

– Ну, что ты запричитал, как глупая баба? – не выдержал Василий. – Кабы я и вправду верил в то, что вы по мне горевали! А то ведь знаю я, отчего воешь! Боишься, что серчать буду на Игната и тебе заодно достанется!