История с Мухой завершилась вместе с окончанием училища. Молодые не смогли договориться, где и как им жить дальше. Василий возвращался в родной совхоз, где его ждали, обещая и жильё, и продвижение по работе. Танюшка же ещё не решила, куда ехать, но совершенно точно была уверена, что назад в деревню ей не надо. Диплом она получила на фамилию Муха, а через несколько месяцев, разведясь с Васькой, снова взяла свою.
Глава 4.
Кира
– Что-то ты сегодня мрачный, как наш дядя Изя в день зарплаты, – изрекла Софья Павловна, бросив внимательный взгляд на мужа. – Что-то произошло?
Георгий Андреевич оторвал взгляд от вилки, которую рассеянно вертел в руках.
– Да уж. Такого, пожалуй, никогда ещё не случалось… – Он замолк, продолжая непроизвольные упражнения со столовыми приборами.
– Ну не томи, на себя не похож! Уже волнуюсь, как волновалась тётя Сара, ожидая дядю Изю с зарплатой.
– Кравчук разбился.
– Как, на машине? – Софья Павловна мигом отбросила свои еврейские шуточки, не доведя историю дяди Изи и тёти Сары до логического завершения, и теперь серьёзно смотрела на мужа.
– Нет, на дельтаплане.
– На чём, на чём?!
Георгий Андреевич глубоко вздохнул и тихо продолжал:
– Да я и сам до недавнего времени не знал, что за зверь такой. Это прибор с крыльями, которые сверху надеваются на человека, или человек в него вставляется – не знаю точно. Последнее время крутился у нас молодой парень – хотел внедрить изобретение. Все кабинеты обошёл, такими словами сыпал, нарочно не придумаешь – только «змея Рогалло» чего стоит! Вот он Кравчука и обрабатывал: генерал всё-таки, начальник Спортивного комитета Министерства обороны. Доказывал, что для военных дельтаплан – незаменимое устройство. Особенно тот способ буксировки, который изобретатель придумал, от разгоняющегося автомобиля. Уговорил попробовать. А кому не хочется себя Икаром почувствовать! Вот Кравчук и поддался. Прицепили его вместе с крыльями к автомобилю, автомобиль разогнался, Кравчук взлетел, но что-то с ним в воздухе приключилось: то ли с сердцем стало плохо, то ли неумело телом своим управлял. В общем, рухнул на землю со всей дури Икар наш.
Софья Павловна, небрежно отбросив тряпку, которой протирала плиту, присела к столу. Супруги ошарашенно смотрели друг на друга, переваривая информацию.
«В Москве полночь», – торжественно сообщил густой бас из радиоприёмника, и раздался бой курантов. Георгий Андреевич протянул было руку, чтобы выключить звук, – не хотелось беспокоить соседей. Но его отвлёк шум: резко распахнулась входная дверь и шарахнула о стену. На пороге стоял Кира, улыбающийся во весь рот и, как обычно, хмельной. Щёгольская финская дублёнка, клетчатый мохеровый шарф придавали ему очень стильный вид. В руках он держал пластинку в яркой обложке.
– Ну, что грустим? Кравчука хороним?
Судя по всему, он слышал последнюю фразу отца и понёсся во весь опор:
– Не дрейфь, фазер, тебя повысят. Будешь на генеральской должности, давно пора. Ты и Кравчук – даже сравнивать не хочу. Только на дельтаплане не летай – и всё хорошо сложится. В загранку будешь ездить, шмотки на продажу привозить. Семейный подряд в нашей стране поощряется.
Дублёнка уже валялась на полу, украшенная шарфом, как праздничной ленточкой, и Кира включал музыкальный центр, усиленный мощными колонками.
– Школа современного танца начинает свою работу! – громко объявил он и врубил проигрыватель на всю мощность.
Софья Павловна замахала руками, словно пытаясь защититься от назойливой музыки, а Георгий Андреевич схватился за голову.
– Танцуют все! – орал Кира, перекрикивая слова песни:
Come on let’s twist again like we did last summer…
Он выделывал странные коленца: то приседая в такт музыке до пола, то поднимаясь винтом. Родители ошарашенно смотрели на беснующегося сына, а соседи уже стучали и по стенам, и по потолку, и по батарее. Кира, ни на что не обращая внимания, тянул Софью Павловну на середину комнаты:
– Давай, давай, растряси жирок! Твист не только модный танец, но ещё и полезное упражнение. Пользуйтесь моментом, пока я добрый!
Гремела музыка, в которой тонул звук дверного звонка. На лестничной площадке толпились помятые и нечёсаные соседи: кто в пижаме, кто в ночной рубашке, кто в несвежем халате, накинутом на голое тело. Делегацию возглавлял Пётр Маркович в огромных семейных трусах и блёклой застиранной майке со спущенной лямкой. А в квартире с непроницаемыми лицами ввинчивались в пол родители Киры.
Пётр Маркович наконец осторожно толкнул незапертую дверь, и она открылась. Соседи с сочувствием смотрели на развернувшийся перед их сонными глазами спектакль. Пётр Маркович знал, как прекратить это безобразие, но, памятуя об истории с хлыстом, стоял на месте.
Этажом ниже заголосил проснувшийся ребёнок, и через минуту на лестнице показалась соседка Валюха с орущим годовалым Вовкой на руках. Несколькими стремительными прыжками она осилила лестничный пролёт и, растолкав остолбеневших соседей, ворвалась в квартиру.
Подбежав вплотную к Кире, Валюха заорала так, что звуки твиста, усиленные колонками, показались негромким музыкальным сопровождением:
– Ах ты, тварь подколодная! Вот, полюбуйся! – И она на вытянутых руках продемонстрировала заходящегося от крика малыша. – Я тебе сейчас яйца на жопу натяну!
Кира резко остановился и сквозь смех парировал:
– Ну ты даёшь, Валюха! Такого наказания даже святая инквизиция не могла придумать!
С этими словами он схватил орущего Вовку и подбросил его высоко к потолку. У Вовки мигом сменилось настроение, и он захохотал. Кира, повторив трюк несколько раз, посадил мальца на плечи, выключил проигрыватель и картинно, с полупоклоном, словно со сцены, объявил:
– Всё граждане, концерт окончен. Я приношу свои извинения за причинённые неудобства. – И, чуть поклонившись, приложил руку к сердцу. – Считайте, что это был сон. – И тут же, обращаясь к соседке, предложил: – Пошли, Валюха, помогу отпрыска твоего уложить.
Он покровительственно приобнял уже успокоившуюся Валюху и пошёл вниз – укладывать Вовку, который с удовольствием наматывал на палец буйные Кирины кудри.
Весной родители Киры съехали в ещё не достроенный загородный дом, и он остался один в двухкомнатной квартире – и никаких родителей, дедушек и бабушек, которым нужны покой и уважение. Дом содрогнулся. Кира увлёкся запрещённой рок-музыкой и гонял магнитофонную ленту в любое время дня и ночи. Соседи не знали, как его остановить, и периодически наведывались к Петру Марковичу за советом. Тот чесал свой пегий затылок и рассуждал:
– Милицию вызывать бесполезно: милый Кира их угощает такими спиртными напитками, которые им в самом сладостном сне не могут привидеться. Письмо на работу? Да он ведь нигде не работает…
Вдруг в его глазах заискрились радостные огоньки:
– Не работает, не работает… И никогда не работал. У него даже трудовой книжки нет. Значит, он кто?
– Тунеядец, – подсказала Галина Ивановна, проживающая на том же этаже, – причём злостный.
– Вот именно. А у нас за тунеядство привлекают к ответственности, между прочим. Так что, милые соседи, действуем следующим образом: я пишу письмо в прокуратуру, а вы собираете максимальное количество подписей. По поводу моего автографа нужно подумать: я всё больше становлюсь персоной в высшей степени нон грата. А скоро, возможно, и сам тунеядцем стану: выговор за выговором получаю – до увольнения рукой подать. Так что, скорее всего, быть мне серым кардиналом: готов направлять нашу с вами деятельность, оставаясь в тени.
На следующий день заявление было готово, самая молодая из жильцов – Милка – обежала «милых соседей», собрав двадцать подписей. А дальше, в соответствии с генеральным планом, заявление понесли… нет, не в прокуратуру. Его понесли Кире на ознакомление. Пока в качестве профилактической меры. Посыльным назначили мать-одиночку Валюху. Кира с ней заигрывал, а она, чтобы не подпасть под его обаяние, строила из себя мегеру.
– Вот, полюбуйся, любимец публики, доконал ты соседей! Телегу на тебя состряпали. Я тоже подписала: надоело Вовку пять раз за ночь укладывать.
Кира брезгливо, как гадюку, взял бумагу и углубился в чтение. Поднял глаза на Валюху и изрёк:
– Я понял. В каталажку закатать решили. Да уж, воистину «милые соседи», как любит выражаться Петька. Без него тут не обошлось, чую его дух. – И он картинно поднёс бумагу к носу. – Притормозите, Валюха. Не отправляйте пока. Испытательный срок дайте подлецу. – И он озорно подмигнул соседке. – У тебя никаких срочных дел нет? Оставайся, я тебе сейчас такое хэппи устрою, ещё просить придёшь…
– Не дождёшься, – оборвала его Валюха и, смахнув, как надоедливую муху, Кирину руку со своего плеча, резко направилась к двери.
– Ну и дура! – крикнул вслед Кира. – Своего счастья не понимаешь!
Это происшествие заставило Киру задуматься: «„Трудиться, трудиться и трудиться“, – повторял он переделанный по случаю лозунг, – как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия».
Жить без трудовой книжки становилось всё тягостнее. Даже прикормленный участковый предупреждал:
– Не знаю, не знаю, дорогой, сколько времени ещё смогу тебя прикрывать. Ты же понимаешь: контора и нашими делами интересуется, картотеку время от времени запрашивает на проверку. Пока я на месте, твою карточку припрятал в сейф. Все под богом ходим, и меня могут… под колпак посадить, на другую работу перевести. Помереть могу. У нас смертность, знаешь, какая! – И ронял крупную слезу прямо на толстый шматок колбасы, которым закусывал «Посольскую» водку, предусмотрительно выставленную Кирой.
Глава 5.
Рынок, Есенин и Валерка
В Минск Танюшка попала случайно. Пока училась, летние каникулы проводила дома, в посёлке, где люди выращивали фрукты-овощи и этим кормились. С детства она умела торговать на рынке, и у неё это хорошо получалось. Бабы всегда звали с собой, даже если родня не ехала. Танюшка никогда не отказывалась, ей даже нравилась вся эта кутерьма. Сначала споры, куда именно ехать, потом поиск транспорта, дорога – трясучий кузов грузовика или общий вагон поезда. Постоянный гвалт, шутки-прибаутки, да с матерком и подначками. Потные лица, бесконечные ящики с овощами, которые надо сначала погрузить, потом разгрузить, да так, чтобы ничего не спёрли и не рассыпали. Шумный рынок, где коммерческий успех зависел почти на сто процентов от личности продавца. С улыбкой, весело балагуря, товар продавали быстро, а у Танюшки всё буквально улетало. Она входила в роль разухабистой торговки, с первых слов располагая к себе:
– Огурчики берите. Посмотрите, какие красавчики – свеженькие, с утречка собранные! Потрогайте пупырышки – колючие ещё. Да не бойтесь, щупайте. Пробуйте – свежий огурчик сразу на зуб ложится. Хрустит? Да я из-за прилавка слышу. А сладкие какие! Они же сами в рот просятся! Порадуйте деток. Детки ой как любят огурчики грызть! А что цена? Не последние же отдаёте. Больше истратите – больше получите. Закон природы. Первые же огурчики привезли, у вас ещё не зацвели даже! А запах! Всю хату ароматом заполнят! Соседи завидовать будут!
Покупатели улыбались и просили взвесить. Тем, кто ей нравился, Танюшка накладывала немного больше, а жмотов или наглецов наказывала – чуть обвешивала, самую малость, чтобы незаметно. Так она устанавливала свою справедливость. В конце дня относила объёмный пакет с огурцами в детский дом, находившийся на соседней улице. Ей нравилось наблюдать, как озорные мальчишки хватали огурцы и рассовывали их по карманам. Ну а если видела, что кого-то обижают, не подпускают к «кормушке», могла и подзатыльник дать, и отобрать лишнее, чтобы всем поровну досталось.
В год окончания училища она также отправилась в Минск продавать огурчики. На Украине они поспевали раньше, чем в Белоруссии, и эта поездка всегда была самой прибыльной. На рынке Танюшку знали – не один год торговала. Заметив повзрослевшую барышню, подошёл и директор рынка, поинтересовался, окончила ли она учёбу, что делать собирается. Тут же предложил работать у него секретарём и заниматься с его дочкой музыкой. Танюшка сходу согласилась, даже не спрашивая о зарплате и не думая о том, где будет жить. Это был шанс. А шансом нужно пользоваться – любым. Не так часто он выпадает на долю человека.
Выходить на работу нужно было срочно. Секретарша Михалыча (так все звали директора), царь-девица Марьяна, всерьёз и надолго загуляла со своим милым Алёшей, который вернулся из армии голодный до вольной жизни и женской ласки и не отпускал её ни на шаг. Она обнаглела настолько, что вместе с Алёшей и его собутыльниками явилась пьяная и расхристанная на рынок, распевая частушки, типа: «Милый Вася, я снялася в этом платье голубом, но не в том, в каком ****ся, а совсем-совсем в другом». При этом она у всех знакомых продавцов требовала закуски для честной компании и ещё денег на выпивку, угрожая им, что, мол, Михалыч всех на хрен выгонит, если кто-нибудь посмеет обидеть её, правую руку и левую ногу этого большого, можно сказать, самого главного человека.
Увидев и услышав Марьянины показательные выступления, Михалыч сразу вызвал и скорую, и милицию. Скорую себе, а милицию Марьяне. Конечно, никакого разговора о возвращении на работу быть не могло, а без секретаря Михалыч был действительно как без рук. Марьяна не врала: она была и рукой, и ногой тучного, не очень здорового, страдающего одышкой Михалыча.
Танюшка вышла на работу в тот же день. За несколько часов она привела в порядок все папки, такие же растрёпанные и неряшливые, как и их теперь уже бывшая хозяйка. Переставила мебель так, чтобы было удобно подойти к любому шкафу или полке и взять нужную вещь, не демонстрируя своих женских прелестей. Вечером, когда Михалыч ушёл домой, она отмыла и отдраила его кабинет (её совершенно не устраивало, как это делала уборщица), развесила фотографии и календари, которые кучками валялись по углам, – в общем, навела чистоту и порядок, придав помещению опрятный и деловой вид.
Утром, втянув ноздрями одуряющий запах кофе, Михалыч прибавил шагу, забыв про вечно ноющую ногу. И не зря: на столе, помимо кофе в турке, аппетитной горкой красовались горячие булочки. Танюшка вошла в кабинет с блокнотом и ручкой. На ней был тот же сарафанчик, в котором она стояла на рынке, только сверху горделиво красовался лёгкий пиджачок, который должен был придавать солидности. Вся одежда была чистая и отглаженная. Тут до Михалыча дошло, что он не позаботился о Танюшкином ночлеге. Где она спала, как наводила марафет – неизвестно. В ответ на вопросы она только отмахивалась: «На рынке всё можно найти: и койку, и утюг, и воду».
Такое начало Михалычу понравилось. У него была в запасе служебная комната, куда он немедленно поместил свою новую сотрудницу и начал погружать её в дела рынка. Танюшке было легко. Рынок она знала не хуже хозяина. Только знала его по-другому, как бы с изнанки, видела то, о чём Михалыч даже и не догадывался.
«Не обманешь – не продашь», – часто повторяли торговцы и подсовывали магнит под чашу весов, прикрывая его тряпкой. Если вдруг появлялся бдительный покупатель, продавец отодвигал тряпку в сторону, делая вид, что протирает прилавок. А яблоки разных сортов… Покупатель думает, что покупает те, что получше и, соответственно, подороже, а ему отпускают низкосортные. Поди проверь. Тут в голове калькулятор надо иметь.
А витрины… Это целое искусство – выкладывать в неё фрукты и овощи: сверху кладутся самые спелые, красивые, а снизу – подгнившие или сморщенные. Ну а под прилавком – полная разносортица, валяется что ни попадя. И не приведи господи, покупатель сам захочет выбрать товар – на него польётся поток обвинений: и что помнёт плоды, и испортит композицию, которую так долго создавали, и ещё бог знает что. У каждого жулика свои испытанные аргументы: главное – смутить, обескуражить покупателя.
Самыми уязвимыми были пенсионеры: и видят плохо, и ходить тяжело, а уж с устным счётом совсем беда. Танюшка издалека чуяла такие разводки. Она и раньше пыталась стыдить хитрецов, но её просто посылали далеко и надолго, продолжая своё. А теперь она, наделённая полномочиями, просто объявила войну мошенникам – её боялись, а значит, уважали. А липовые документы – она отличала настоящую справку от поддельной, едва взяв в руки.
В общем, Танюшка прижилась. Михалыч в ней души не чаял. Она успевала везде и всё. Помимо работы, занималась музыкой с его дочкой, и та делала заметные успехи. Только одно вызывало некоторую обеспокоенность домочадцев директора – так, досадная мелочь. У Михалыча в доме жила огромная лохматая собака-лайка. Добрая и ласковая, как кошка. Она виляла хвостом и готова была облизать всех гостей: и вместе, и каждого по отдельности. И только на Танюшку у неё была странная реакция. Ещё только почувствовав её приближение, собака ложилась на пол, прижимала уши и дрожала всем телом. Никто из членов семьи, даже Михалыч, не мог сдвинуть её с места. Никакие увещевания не помогали. И даже кусочек мяса, который Танюшка с разрешения хозяина протягивала собаке, оставался на полу. Та не подходила к лакомству.
– Да не переживайте, – отмахивалась Танюшка, – от меня просто кошками пахнет.
Домочадцы с облегчением соглашались с этим немудрёным объяснением. Им было неудобно перед гостьей.
Со временем Михалыч попросил своего друга, директора ресторана «Седьмое небо», составить ей протекцию в эстрадный ансамбль. Танюшка радостно помчалась на собеседование. Она ещё не успела дойти до кабинета директора, когда в неё с разбегу, с первого взгляда, влюбился гитарист Валерка. Опаздывая на репетицию, он на всех парах ворвался в холл ресторана и увидел одинокую фигурку хрупкой девушки, робко озиравшуюся по сторонам. «Заблудилась, бедолага», – решил он и, обуреваемый желанием помочь, резко затормозил, чуть не врезавшись в Танюшку. Чтобы не упасть, обхватил её обеими руками. Они оба прыснули со смеху от неловкой ситуации. Валерка галантно проводил её в искомый кабинет и стал ждать у двери окончания разговора, наплевав на уже начавшуюся репетицию. По дороге он выяснил, что девушка будет пробоваться в их ансамбль, и сразу для себя решил, что никому её не отдаст. Он представил её руководителю, подыгрывал ей на прослушивании, настоял на том, чтобы её приняли.
– Да она же никакая, – говорил руководитель, – посмотри, как на сцене держится, словно чувствует себя виноватой и за себя, что петь неплохо умеет, и за нас, что играть посмели. Так все зрители разбегутся – тоже себя виноватыми почувствуют за то, что нас, виноватых, смотрят и слушают.
– Погоди, Сундук (это была кличка руководителя, Сергея Сундукова), дай мне месячишко. Я из неё такую певицу сделаю – закачаешься! Нас на части рвать будут, приглашать на все вечера.
Сундук нехотя разрешил, безнадёжно махнув рукой. Валерка же, почувствовав себя творцом, начал жёстко, почти жестоко, лепить из Танюшки певицу. Обладая абсолютным слухом и безукоризненным вкусом, он первый уловил, что её голос похож на голос одной эстрадной певицы, ещё не взошедшей на Олимп, но уже заявившей о себе, и разучивал песни из её репертуара. Он гонял подопечную по сцене, как два года назад его гонял по плацу прапорщик Нечитайло, отрабатывая строевой шаг. У прапорщика были свои методы воспитания молодых бойцов, поговорки и присказки на все случаи жизни.
– Где мы – там победа! – кричал Валерка охрипшим голосом прапорщика. – Сбили с ног – сражайся на коленях! Встать не можешь – лёжа наступай!
– Я не могу лёжа, – едва сдерживая слёзы, отвечала Танюшка, – я задыхаюсь. Петь и танцевать одновременно невозможно. Попробуй сам! Ты-то стоишь стоймя с гитарой в обнимку, а у меня дыхание сбивается.
Музыканты, глядя на эту муштру, жалели Танюшку, уговаривая Валерку сбавить обороты.
– Ничего, – орал уже почувствовавший скорую победу Валерка, – тяжело в учении, легко в бою – не дурак сказал!
– Это Суворов сказал, обалдуй! Только Татьяна не в армии служит – может и сломаться. Сбежит от тебя, будешь знать!
– Никуда не денется, кто ж её отпустит? У неё деревенская закваска. Мы, деревенские, всё умеем, нам трудности нипочём: и корову подоить, и хряка зарубить, а вечером как ни в чём не бывало частушки в клубе распевать.
– Да-да-да, – весело отзывались музыканты, – ещё и коня на ходу остановить, и про горящую избу не забудь…
– Да ну вас, – отмахивался Валерка, – лишь бы позубоскалить, а я вам солистку готовлю. Да такую – зашибись!
– Ты ничего не спутал, батя? Нам не солистка нужна, а бухгалтер. Просто директор попросил – мы её и взяли на подтанцовки. Пусть фон создаёт.
Валерка сделал, что обещал. Через месяц мучений Танюшка и запела, и даже двигаться по сцене начала в такт мелодии. А красное платье в пол, которое она сама сшила, дополнило образ опытной, привычной и к более серьёзной сцене певицы. Слепив из Танюшки солистку, Валерка потащил её в ЗАГС. Он так дорожил ею, так лелеял этот образ, созданный им же самим, что хотел любыми способами удержать её рядом. Ему казалось, если они официально зарегистрируются, Танюшка никуда от него не денется: будет везде с ним гулять под ручку, петь его песни, рожать ему детей. Он уже начал подбирать репертуар для их совместных выступлений, без ансамбля. И видел себя с будущей женой камерными исполнителями, поющими романсы: только он и она, голос и гитара. И никаких усилителей и улучшителей звука – натуральное, естественное звучание.
Он перебрал все знакомые романсы, и вдруг его осенило.
– Слушай, а давай возьмём стихи Есенина за основу. Многие уже положены на музыку, а к тем, где музыки ещё нет, я сочиню. У него такие стихи, что сами по себе поются, – особого таланта не надо, чтобы их исполнять. Главное – почувствовать.
Следующую неделю Валерка ходил с томиком стихов Есенина, периодически открывал и пел:
Не жалею, не зову, не плачу,Всё пройдет, как с белых яблонь дым.Увяданья золотом охваченный,Я не буду больше молодым…Это я пою. Дальше ты вступаешь:
Ты теперь не так уж будешь биться,Сердце, тронутое холодком…А дальше вместе:
И страна берёзового ситцаНе заманит шляться босиком.Танюшку совсем не вдохновляла перспектива полностью привязываться к Есенину:
– Чудесные стихи, я согласна. Но Есенина уже пели-перепели, и мы туда же. Есть же другие прекрасные романсы. Послушай:
Он говорил мне: «Будь ты моею,И стану жить я, страстью сгорая;Прелесть улыбки, нега во взореМне обещают радости рая».Или та же «Калитка». Нельзя ставить себя в такие жёсткие рамки.
– А эти романсы не пели? Да я с детства их знаю.
– Вот и хорошо, что с детства. Все их знают – будут подпевать.
Они спорили до хрипоты, но никогда не ссорились всерьёз. Если Танюшка надувала свои пухлые губки и отходила в сторону, Валерка тут же подскакивал к ней и соглашался петь всё, что она захочет, лишь бы была довольна. Как же тепло становилось на сердце, когда он представлял эту идиллическую картину – всегда вместе, всегда рядом: и в жизни, и в творчестве, – и ничто, никакие обстоятельства не могут разрушить их союз!
Всё было чудесно. И только одно омрачало Танюшкину душу: с её стороны не было самого главного – любви. Их роман так стремительно развивался, что она не успела полюбить. Она честно призналась в этом. Валерку это ничуть не смутило.
– Ничего, – говорил он, – полюбишь. Куда денешься? Я же хороший. Меня нельзя не любить.
Так Танюшка стала Проказой. Если уж не везёт с фамилией, то это, видимо, надолго…
Она прожила с Валеркой три года, но любовь так и не пришла, как она ни старалась. Валерка просто из кожи вон лез, чтобы ублажить подругу, просто делал он это по-своему, по-Валеркиному: говорил ей приятные слова, осыпал комплиментами. Только в силу своей ограниченности всё время повторялся. Особенно если выпивал. Эти его тексты Танюшка знала наизусть.
– Ты така-ая ба-а-аба, – начинал он нараспев, – офигительная! Я таких никогда не встречал. Я готов быть ковриком у твоих ног. А ты можешь топтать этот коврик как хочешь, я разрешаю. Топчи меня, дорогая, топчи. Ну, иди ко мне:
Зацелую допьяна, изомну, как цвет, —Хмельному от радости пересуду нет.Ты сама под ласками сбросишь шёлк фаты,Унесу я пьяную до утра в кусты.Далее шли другие стихи Есенина.
Сначала Танюшке нравилось: она слушала как зачарованная – ей ещё никто не читал стихов. Да ещё с таким выражением, да с пьяными слезами на глазах, да с поцелуями и ласками! Но через полгода ей надоели и Валерка, и Есенин, и пьяные излияния, и плохое настроение с похмелья, когда муж срывал злость на ней, придираясь к каждой бытовой мелочи.
– Ты когда мои сорочки замочила? – яростно орал он. – Три дня уже в тазу валяются!
– Что ты орёшь? – огрызалась аккуратная и хозяйственная Танюшка. – Только вчера вечером. Мы же вместе пришли, не помнишь, что ли? Ну конечно, куда уж там… Ты же пьяный был в дупелину. Еле вытащила тебя из такси.