Ярослава. Ворожея

Краем глаза заметила, как Рунник, что стоял в стороне, тако ж отворил жилы.  Только его кровь – живая и алая – пахла не гнилью. Не тленом. Сладко-сладко, словно бы медовый кулич…

Чародейка сглотнула вязкую слюну.

Ей бы напитаться что жизнью этой, что сладостью силы, вот только не час пока. Ворожебник с девкой своей дурной мается. И ведь позволила-то ему сама эту блажь, да нынче жалеет. Мужик, он и есть мужик: волю  его держать надобно, а тут… Ей бы в сон к нему наведаться, напомнить о мамке с сестрами, косы плетущими в могиле, да пригрозить…

И Путята из Копей не воротился, наказ исполняя. Да и огонек золотой погас, видно, уйдя по-за границы Лесных Земель, и теперь искать его будет трудно…

А она уж заждалась!

Кровь живая и мертвая сошлись в одном месте, и руны засветились. Вспыхнули одна за другой. И все колерами разными. А Колдунья присела подле тела Мары да принялась посмертину разматывать.

Осторожно, бережно. Словно бы дело ей до девки дурной было.

На теле – рубаха простая. И нож тканину вспаривает мгновенно, отчего та издает протяжный стон. Упругая, словно бы только оставленная. И ведь пролежала под пластом земли святой почти два десятка зим, а вот… живая. А тело девкино и вправду не тронуто тленом. Чисто и свежо, будто бы и не помирала она.

Холодна только.

Но то – ничего, Пламена холода не боится. Она берет в руки тонкий нож с резной рукоятью и начинает чертить.

Расклад, что не давал ей покоя. Символ-в-символ, не пропуская ничего…

Посеред лба покойной – Обман. И знак, вспыхнув, гаснет. Тянет щупальце-спрута к груди, где Колдунья чертит следующую литеру.

Руну-Время… Второй позвонок убиенной вспыхивает светом. Затихает, гаснет. И отправляет спрута к груди и животу. И меж холмов молочных вспыхивает двурогая руна, в которой все – и Жизнь, и Смерть. А ниже – Сила.

Руны-позвонки, не выдержав ни мощи заемной, ни таинства обряда, полыхают, и, отгорев, распадаются на полу прахом пустым. А Колдунья снова шипит.

Обряд с девкой дурной стоит ей знаков любимых, дощечек дорогих. И, верно, нужно будет снова плоть невинную искать, чтоб, загубив ту, руны из шеи вырвать. Это тяжко. И неудобно. Таинства нового затребует. Вот только…

В утробе Мары сворачивается клубком знак Перевертыша.

У самых ног – Обман. И от него, Обмана этого, к ногам тянутся Разнопутье с Пустотой.

Пламена садится у самого лица девки молодой и раскрывает той глаза. Роговица свежая, не покрытая дымкой белесой, и сама Чародейка на миг отшатывается: покойница словно бы жива. Да только быть такого не может. Уж если ей не удалось возвратить тело мертвое, то что Мара?

Глаза-в-глаза. И по-за тонкой стеклянной оболочкой Пламена видит яркий мир: живой, старый. В том мире – Мара, девка непорожняя, прощается с Ярополком и бежит из Камнеграда.

Останавливается в селах, где перед ней все двери – закрыты. И живот уж на нос прет, а люд словно бы не замечает беглянку. Отводит глаза, откупаясь мякишом хлеба, да жбаном молока. Иногда – покоем ночного сенника. А поутру – вновь тревога, полотном дороги незнакомой. И снова село чужое, снова люди. Только знахарка старая, что свернулась клубком нынче в подземелье, зовет ее к себе.

Бережет, любит. Роды принимает. И, отдав дань проклятью Пламены, хоронит Мару, когда Симаргл забирает девку по-за заветами Колдуньи.

Пламена видит, как Крайя оставляет дощечки-руны в земле капищенской, да глядит на ту снова и снова.

Стылая ли земля, по-летнему ли горячая, – верной знахарке все одно. Она исправно ходит к могиле своей Марки, приседает у головы той, а дальше…

Колдунья силится разглядеть обряд, что творит на капище старая ведьма, только взор ее мутнеет, а нити мощи чужой колют глаза.

Пламене больно, и она впервые смахивает слезу с ресниц длинных. Плачет? Пламена не плакала уже много зим, и не зим даже – десятизимий. Так отчего ж нынче?

Она силится разглядеть и… не может. А Рунник, что стоит неподалеку, падает на пол каменный, и изо рта его вытекает багровая струйка. Время заперто. Кровью ли, мощью чужой…

И тогда Чародейка решается.

Ей нужно сокрытое в Туманном Лесу, в Избе Стылой. Вернуть монисты чудные, что опаляли пальцы силой запретною. Воззвать к знакам святым, дощечкам мощным, да запросить у них могущества, что сравняет ее с самими небожителями. И лишь затем – закрыть пространство мира живого, отделив его от силы божественной.

А на то не пожалеет Пламена ни мощи, ни жизни, ей принадлежащей. Потому как понимает: не просто так бог старый фермуар подносил ей как дар великий. Уменье в рунах тех громадное хранится. И, значит, его хватит, чтоб выпить до дна тех, кого ворожебниками зовут…

***

Ярослава стояла на каменистом берегу и глядела на водную гладь.

Море Северного Ветра было бескрайним. Диким, буйным в своей сути и… пугающим.

Грязно-серое, с прозеленью старой тины и седыми волнами, оно казалось еще более неприступным, чем Копи. Вот только знахарка разумела: такого, как в Соляном Княжестве, ей встретить не придется.

Белесая пена, набегавшая к самому берегу, ластилась к ногам. Она пахла солью и рыбой, морем самим, тоже соленым. И знахарка вдруг поняла, как соскучилась по запахам Лесов.

Еловые. Свежие да духмяные, с тонким ароматом весенних цветов и летних ягод.

Теплые, раскрашенные колерами разными. И каждый колер в них – родной, любимый.

Здесь же было холодно. И холод этот, словно бы живой, пробирался под любые одежды. Ютился у телесного тепла, будто бы тоже пытаясь согреться.

Ярослава сильнее запахнулась в теплый мех тулупа и ощутила, как дитя в утробе всколыхнулось. Уже в другой раз. И если так, тогда они пробыли в Копях многим больше одной ночи. Знать, соляная ворожба заставляла час бежать иначе, чем снаружи.

Живот округлился. Заострился у пупка, и Яра про себя улыбнулась. Уж как Крайя завидела б ее, точно поклялась, что той боги старые мальчугана шлют. Да и Дар сказывал ей о том же…

Мысли Ярославы вернулись к старой знахарке, что осталась в Светломесте. Здорова ли она? Все ли в порядке? Яра уж и привыкла, что они везде разом: что по травы лесные, что хозяйство поднимать. И поможет ли ей кто? Только что Свят.

Старый друг. Он не оставит Крайю ни по-за разочарованием в Яре, ни за разговорами людскими. А там, как вернется Ярослава в Земли Лесные, заберет знахарку с собою. В Степь ли, в другие места далекие – знахарка не знала. Понимала только, что всюду теперь последует за мужем. И Дар не скажет слова против – в том молодица не сомневалась.

Вспомнив о нареченном, Яра попыталась отыскать того среди моряков, что сновали наокол. Она бросила взгляд на огромный катергон, в трюм которого спешно грузились припасы, и мысленно поежилась.

Корпус корабля был увесистым и широким, что брюхо майского жука. И таким же коричневым. Тонкие дощечки, подогнанные друг к другу с точностью до пяди, служили судну-жуку прочной чешуей. Скрывали темное нутро, в котором – Ярослава слышала это даже сквозь шум прибрежных волн, – сновали моряки. Они укладывали припасы, что огромными ящиками поставлялись на борт, да складывали шкуры ценные.

Бусы резные, что из кости белой выделаны, в ларцах диковинных покоились. И ларцы те сами собою скарбом были. С ключом ребристым, что своим к каждому ларю годился. С тайником, в котором – место для монет золотых. Говаривали, будто кости те отбирались у огромных рыб, что не рыбы вовсе. И не один моряк потонул, добывая сокровища морские…

Алтыны, собранные в Белом Городе, щедро оставлялись в рыбацких деревушках. И моряки из них стройным шагом направлялись к кораблю. Десяток, другой. Все как один – статные да смелые, потому как подле Моря степняка боялись. Веровали, будто бы идти под степными стягами к стылой воде – верная гибель. И отважиться на то плаванье мог не всякий…

Вот только Дара не видать… И от этого Яре становилось не по себе. С той ночи в Копях, когда ее нареченный позволил Княжне увести Ярославу, она боялась остаться одной. Следовала за мужем, словно тень., держала его за руку. И в эти минуты ей становилось спокойней, легче. Будто бы тело и душа снова становились разом.

Однако ж час отбывки близок, и у Дара явились дела срочные: проследить за провиантом, да набрать моряков. Они-то, воины Степи, к Морю подходили редко. И все чаще – к тому, что теплое, среди Южных Земель. Тут же…

Море Северного Ветра было другим. Неспокойным, бурноводным. И не одно судно осталось под пластом сизой воды. А оттого и боялась ворожея молодая. И страх в душе мужа лишь усугублял ее собственный…

Да и былое, что открылось ей в Копях Соляных, не давало покоя…

Видения, на которые она променяла чудный дар Улады, беспокоили знахарку по ночам, и за истекший оборот луны, что оставшиеся в живых воины покинули позади, она ни разу не проснулась в сухой сорочке.