VIP-места со столиками

Накрыли нехитрый стол из того, что привёз Яков и принесли из лакомств сами больные. У всех было странное ощущение, не очень внятное, но рождающее смутные ожидания. Праздновали её новое имя, переезд, новоселье новую жизнь, ушедшее прошлое. Когда хлопнула пробка шампанского, Надя чуть не закричала, но сдержалась. Ей было смешно и не по себе от того, что все вот так…

Шампанское ударило в голову. Кто-то принёс музыку. Негромко звучал лёгкий мотив. Молодой человек, совсем ещё мальчик пригласил её танцевать, и под крики одобрения, они не спеша стали переступать в такт музыке. Руки мальчика жгли спину, и чтобы подавить смущение, она рассматривала людей, коридор, нехитрый праздничный стол. Вдруг она увидела невзрачного человечка, за которым наблюдала около двух месяцев назад. Тогда она спрашивала о нём у соседок по палате, пытаясь объяснить своё видение, но оказалось, что он «обычный дурачок», умственно-отсталый, один у матери. Ему должны оперировать ногу, но что-то задерживало операцию. Человечек действительно волочил ногу, часто ходил с костылём. И теперь он шел по коридору, на него опираясь.

Музыка заполняя пространство. Перед Надей все поплыло как в замедленной съемке: лица, бледные больничные стены с простенькими часами, лицо человечка искорёженное гримасой, и потом, как при пробуждении… какой-то шум, грохот, визг. Она развернулась на шум: человечек лежал к ней ногами, и что-то тёмное выползало из-под его головы под стол, в самую тень. Только потом она поняла, что это кровь. Черты лица человечка, искажённые невыносимой мукой, расправлялись. Бесцветные голубые глаза удивленно смотрели в потолок. Мертв – скорее почувствовала, чем поняла Надя. Сзади кто-то испуганно завыл.

Всё объяснилось просто: человечек страдал эпилепсией. Приступы были редкие, чаще всего побуждаемые эмоциональными событиями. Вот и сейчас, он шёл по коридору, когда его вдруг выгнуло, и бросило навзничь. Костыль, прижатый предплечьем, послужил рычагом, направившим его голову на изломанную металлическую спинку стула, непонятно откуда вообще тут взявшегося.

За Надей Яков с Марьей Семеновной приехали вместе. Пока она прощалась с соседями по отделению и медперсоналом, они терпеливо выслушали подробные наставления врача. В машине Наде стало не по себе. Яков грузил в багажник нехитрый скарб своей новой квартирантки, бабка Марья показала, как пристегнуть ремень безопасности. Щелчок багажника напугал Надю окончательно, и она разрыдалась, не в силах ни сдержать слёз, ни остановиться. Бабка Марья по матерински прижала её голову к груди. Яков молча завёл машину. Сквозь слёзы Надя смутно видела, как быстро удаляется серый силуэт больницы. День выдался сырой и пасмурный. Машина не спеша покатила по шумным улицам столицы. Надя подняла голову и оторопела: другой мир, шумный и разноцветный разворачивался перед ней.

Постепенно зрелище за окном поглотило внимание женщины на столько, что она, забывшись, прижалась лицом к самому стеклу. Слёзы высохли, пока она разглядывала разноцветные машины, столбы, плакаты, надписи, людей. Всё было ново. Картинки мелькали перед глазами, и она почувствовала, что ей становится дурно. Чтобы не видеть мельтешения, она закрыла глаза и так ехала до самого дома.

Квартира Якова хоть и не была чудом дизайнерского мастерства, оказалась, однако весьма уютной. После невзрачных больничных стен она произвела на Надю такое впечатление, какое, наверное, было бы у человека, внезапно очутившегося на Луне.

Одна из комнат была приготовлена для неё. Окна выходили на юг и лоджию. Только в этой комнате были цветы, и Наденька поняла, что такое ДОМ. До этого она только читала о чувстве, а теперь оно наполняло её, жгло, поднимало и завораживало одновременно.

Бабка Марья накрывала на стол, а Наденька всё стояла на пороге своего нового жилища и смотрела в комнату. Неизвестно, сколько бы она простояла в дверях, если бы кот не начал тереться о её ноги. Она вздрогнула, смущённо обернулась на своих новых соседей, и прошла внутрь.

После обеда Яков показал остальные комнаты, как пользоваться телевизором и ванной. Надя слушала очень внимательно, стараясь запомнить, но как только было сказано последнее слово, ушла к себе. Через пять минут она уже крепко спала.

Так потянулись дни её новой жизни. Якова почти не было дома, а когда он приходил, Надя, наученная Марией Семёновной, старалась не показываться ему на глаза. Она быстро освоила нехитрые кухонные приборы и принадлежности, разобралась, как работает стиральная машина и вообще бытовая техника. Она всё так же читала сказки и, теперь, книжки, что были в библиотеке Якова; иногда смотрела телевизор. Очень ей нравилось принимать ванну. После обеда они гуляли с Марией Семёновной. Раз в неделю бывали у доктора, ещё раз или два – ездили по музеям или в театр, и Надя постепенно стала чувствовать себя сильнее и увереннее.

Иногда она готовила, чем очень удивляла Якова. Обычно получалось вкусно – невкусное выбрасывалось до его прихода, по настоянию предусмотрительной старушки. Так бы всё и шло, если бы однажды, гуляя с Марьей Семёновной по какому-то очередному скверику, они не набрели бы на маленькую церковь.

– Ты иди, детонька, а я посижу пока, – и бабка села на лавочке с таким видом, что Надя оторопела.

– Мария Семеновна, вы устали? – заволновалась она.

– Да нет. Иди уже. Там хорошо. Мне туда дорога закрыта…

– ?..

Увидав лицо старухи, как-то в момент осунувшееся и помрачневшее, Надя постеснялась спрашивать далее. Она вошла в церковь. Тишина и полумрак поразили её. Кто-то подал платок, и она машинально его повязала. Она уже привыкла к тому, что не знает всех правил, поэтому старалась наблюдать за другими. А тут что-то тянуло её вперёд. Тихонько потрескивали свечи. Несколько человек смотрели на образа. Надя подняла глаза на иконы, и ей почудилось, что они живые, и смотрят на неё и в самое её сердце. У неё перехватило дыхание, в нос ударил запах талого воска и ладана и она тихо опустилась на пол.

Мария Семёновна поняла, что что-то случилось, по тому, как суетились люди, выходящие из церкви. Она добежала до входа, и заглянула внутрь. Но Наденьки там не увидела. Тогда она решилась, и вошла. В нос ударил с детства знакомый, а теперь почти забытый, запах. Когда глаза обвыклись с полумраком, она увидела, углу двух монашенок, что-то взволнованно обсуждающих.

– Что случилось? – она почти кричала, но увидела Надю, и уже спокойнее, хотя дыхание всё ещё перехватывало от волнения:

– Что с тобой, как ты?

– Обморок, – коротко ответила за Надю монашка, что помоложе.

– Матушка… – обратилась к ней другая монахиня, и женщина на минуту отошла. Бабка Марья быстро, но внимательно осмотрела Надю, и только тогда обратила внимание, что вторая монашка совсем древняя. Гораздо старше самой Марьи.

– Душа у её болит, – подытожила монашка, поймав взгляд Марьи, – Твоя тоже не чистая, но ты сама хотела, заслужила так. А её били сильно, до смерти били. Сильная она у тебя. Душа её от тела отошла, а прилипнуть обратно не может. Но… вы с ней родственницы?

– Нет. – Марье впервые стало страшно. Все эти годы она старалась не верить, не помнить, а теперь, ещё более древняя старуха, чем она бередила её раны. Монашка молча отошла, но через секунду вернулась с клочком бумаги:

– Вот, – протянула она бумажку Марье, езжайте-ка по этому адресу. Но не сегодня, а как твоей девке сны соснятся. Да походите на службы, а особо на причастия. И ты ходи – зыркнула старуха на Марью так, что у той ноги подкосились, – тебе это больше чем ей нужно!

Надя уже достаточно очнулась, чтобы слышать разговор. Она переводила взгляд то на бабку Марью, то на старуху-монахиню – что за тайна была в жизни этой весёлой бабки Марии Семёновны? Что за тайна, и о чём говорит с ней эта странная монашка?

Домой они шли молча. Мария Семёновна впервые со дня их знакомства за всю прогулку не проронила ни слова. На её враз осунувшемся и постаревшем лице читалась такая тоска, что Надя не решилась спросить даже о её состоянии. Один раз она попыталась завести разговор на пространные темы, но Мария так на неё зыркнула, что Надя оставила эту затею. Дома Мария Семёновна прибралась наскоро и ушла, оставив Надю в недоумении. На следующий день позвонила Якову, предупредила, что не может прийти. Не было её почти неделю. Теперь и Яков заволновался. И стал волноваться ещё больше, когда Надя рассказала о происшествии в церкви.

– Может проведать её? – задумчиво спросил он у Нади. Это был, наверное, третий раз, когда он обратился к ней. Так как-то у них сложилось, что между ними всегда посредничала Мария Семёновна.

– Хорошо бы. Очень она была странной.

«Обе вы странные. Страннее не придумаешь» – решил про себя Яков, а в слух сказал:

– Я тебя подожду в машине, а ты поднимешься. Если что, звони мне на мобильник. Вот ключи от её квартиры, но сразу не открывай, позвони в дверь сначала… может сама откроет.

До дома Марии Семёновны можно было дойти за двадцать минут. Через пять минут Надя уже звонила в дверь. Мария Семёновна открыла сама. Старуха больше походила на ведьму, чем на знакомую бабку Марью – Надя отшатнулась от неожиданности. Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом Мария Семеновна тихо, почти шепотом сказала: «Входи». Надя вошла в тесную прихожую.

– Ты одна? – спросила Марья из кухни холодным, неестественным голосом.

– Нет, Яков ждёт в низу, в машине. Мы волновались за вас!..

– Не хочу, чтобы он видел меня такой… Может ты отправишь его, да придёшь? Сил нет одной оставаться!

Надя бегом спустилась вниз, кое-как уговорила удивлённого Якова вернуться домой, объяснив, что Мария Семёновна себя плохо чувствует, и просила её остаться. «Нет, нет, помощи не требуется», – ласково, но настойчиво отправляла она его, – и только тогда до него дошло, как она изменилась.

Они пили чай и молчали. Потом так же молча Мария Семёновна расстелила диван для Нади, и стала расстилать постель себе, готовясь ко сну. У Марии Семёновны была однокомнатная, но довольно уютная квартирка. Диван, кровать стол, комод да телевизор – вот нехитрое добро, что скопила она за свою жизнь. Деньги, что зарабатывала, переводами посылала сыну. Только раз был возврат, а так деньги уходили. Надю всегда удивляло, что старушка с таким упорством шлёт и шлёт деньги человеку, бросившему её одну. Было за полночь, но Наде не спалось. Она тихо ворочалась, пытаясь лечь удобно, но то рука затекала, то шея, а то просто сон не шёл.

– Мария Семёновна, почему вы в церковь не пошли, – спросила она наугад. Ответом было молчание, и Надя, боясь мешать сну старушки, уже повернулась было, удобнее, чтобы ещё раз попытаться уснуть…

– Убийца я, Наденька, – неожиданно прошелестел её голос, растворяясь в шуме проезжающей за окном машины. Но от откровения Надя вжалась в диван:

– Что? Что?!.. Как это… случилось?

Голос был не стройный, Надя поняла, что старушка плачет:

– Да, как? Всё по-житейски… Как? – бабка Марья продолжала всхлипывать, но остановиться уже не могла. Вина, гнездившаяся в её душе как неизлечимый, глубокий и болезненный нарыв, вдруг прорвалась наружу, и теперь всё содержимое его должно было вытечь, прежде чем появится первая возможность обработать рану.

– Знаешь, я ведь была учительницей математики! В школе работала, – Скрипнула кровать. Мария уселась по-девичьи, подтянув к груди колени. Силуэт казался вовсе не старушечьим, и Надя в очередной раз подумала, что Мария точно ведьма. Такая, как у Гоголя. Между тем она продолжала:

– Закончила я педагогический институт здесь, в Москве. Попала по распределению в деревню С** на Алтай. Там и замуж вышла…

Колхоз там был очень большой. Народу тьма. Девки, парни. Гулянья там какие устраивались. Сейчас уже нет такого. У меня сразу ухажёры появились. А я влюбилась, конечно, в председателя. Он женат уже был. Дочка у него большая была, лет двенадцать. Красивый, статный такой мужик, на 15 лет меня старше. Никита его звали. Вышла за него замуж, мне 23 исполнилось.

Если у человека нет Бога в душе, то никакая философия не заставит его быть милосердным. Да и не было тогда такого понятия… Я глупая тогда грех на душу взяла – семью разбила. Жена то в нём души не чаяла. А мне всё нипочём было: все в деревне знали, что она родила, чтобы удержать его. Были они раскулаченными, – их не жалел никто, и ее не пожалели. Может быть нас из-за этого из колхоза и не выперли. Тогда гнали и не за такое.

Ольга черная стала, когда он ушёл. Мать её ох, как она меня проклинала! В райцентр даже написала. А мне всё нипочём… Потом, правда, аукнулось.

Мы расписались. Жена его настырной оказалась: встретит меня на улице и шипит, как кошка: «Ты мою жизнь сгубила, и его погубишь! И поделом! Нечего на чужом горе – то счастье строить!» Потом начала писать на двери проклятья. Мне старухи говорить стали, чтобы я в церковь сходила: не с проста у меня такая любовь бешеная к этому мужику, да я тогда самоуверенная была, «бабьи сплетни» не слушала. Думала, что всё бредни, всё образумится. А у самой меня от женихов отбоя нет: представляешь, семью разбила, мужика из семьи увела, а под окнами ещё женихи ходят!

Скандал, конечно в деревне был. Да уж наверное, лучше бы отправили нас в другой колхоз. Но в районном сельсовете начальство покладистым оказалось и нам дали дом. Мы стали жить, уж год прожили, а она, жена его, всё равно под дверь приходит и сидит. Ночь могла просидеть. В любую погоду так.

В общем, забрали её потом в психушку. Дочку её мать увезла. Нас к ней не допустила. Сами они с северов были. В общем, куда-то её увезла, на севера. Мой же сын сейчас тоже на северах: в Новосибирске. Не пишет мне, вот, слышала, через знакомых, что у меня внуки есть, а живу, как одинокая. Помирать буду, некому воды подать – и Мария Семеновна опять разрыдалась, крепче сжав колени, раскачиваясь из стороны в сторону. Её седые волосы лохмами торчали в разные стороны, и видно устав плакать, тихо и надрывно всхлипывала, торопясь продолжить рассказ, словно боясь, что Надя уснёт, или прервёт её: