Дни святых страстей

Я вспомнила, какой тяжелый воздух стоял в комнате – заболоченный, недвижный. И как сверкало на столике что-то золотое – не то браслет, не то цепочка. На самом простом блюдце лежало, с отколотым краем.

Может, стоило взять в руки?

– У Розовского, – повторила я. – Это же тот, чудной предприниматель, кажется?

– Он самый, – закивала Глаша. – У него медиумов больше, чем прислуги. Блаженных всегда одаряет, гадалок… Щедрый, говорят, барин для тех, кто истинно ведает.

Я скривилась.

– Такая щедрость плохо кончает. Ладно, иди, ещё убираться везде…

Стоило Глаше скрыться, как за спиной кто-то сладко потянулся.

– А почему щедрость плохо кончает?

Иногда меня поражало, каким ребёнком она могла быть. Я обернулась.

– Потому что это не подачка, это рабство. Тех медиумов он не отпустит от себя, пока не станут бесполезными – а там уже и на улицу выкинуть их, как щенков, можно. Блаженные другой разговор, с ними он спасителя играет.

– Про Спасителя не надо, может, в Страстной-то понедельник?

Я пожала плечами и принялась разбирать камни. Сферу розового кварца бросила на постель – пусть любуется. Через несколько часов порядок воцарился среди склянок, камней, колод, благовоний и всего прочего. Я заставила постель ширмой, подожгла ладан.

Глаша постучала, тихонько доложила:

– Посетитель к вам.

За моей спиной стихло само по себе. Неожиданная покладистость. Я кивнула служанке, разрешая пустить, и поймала своё отражение взглядом. Недосып начинал медленно проступать под глазами, а ещё на утренних службах стоять. На Страстной я всегда носила темные, скромные платья, почти траурные, но вчера – одурев от близости Пасхи – зачем-то решила подготовить темно-фиолетовое, и теперь казалось, что я белая, как снег.

– Доброго дня.

Я вздрогнула, вернула взгляд посетителю – знакомое по утреннему разговору лицо, невозмутимое и красивое. Что-то неуловимо маячило за его плечом, но я не могла ухватить туман, заставить проступить черты чужой жизни. Моих сил на это не хватало. Я только почувствовала лёгкий ветерок. От него пахло снегом и зимой. Даже виски инеем прихватило.

– Не думала, что вы придёте. Прошу, – я широким жестом охватила комнату. Он снял цилиндр и, кивнув, присел за стол.

– Что, не разглядели в грядущем мой визит?

Он мне не верил, но пришёл. Не интерес, но допрос. Замечательно.

За спиной напряжённо притаилась. Странно, она ему не доверяет? Боится?

– Я в грядущее за посетителями не заглядываю, много чести. Будете кофе?

Он держал меня на мушке внимательного взгляда, но всё-таки иногда совершал перебежки и осматривал комнату. Я попыталась стереть со зрачков привычку и взглянуть на окружающее так же, как и он. О чём он думал? О колоде карт, лежащей на столе? О связках полыни, которые я повесила высушиваться? Нет, он видел комнату целиком: совсем не тёмную, без теней, с большими окнами, с камином, десятком зеркал разного размера и формы, книжными полками, где вместо гримуаров стояли французские философы и русские классики.

– Как вас зовут, господин Чадов?

– Федор Матвеевич.

– Называйте меня Ванда, без отчества.

Федор Матвеевич, мысленно повторила я имя. Оно могло многое рассказать, о ещё большем умолчать – если, в отличие от моего, было настоящим.

Турка на всю комнату разразилась крепким ароматом кофе. Я разлила его в маленькие чашки и протянула одну ему. Вблизи рассмотрела глаза: похожие на первый лёд, прозрачные, не голубые, но небесные. Господи, какой красивый. Глубоко вдохнула, своровав у него воздуху с запахом крепкой снежной зимы.

– Я не похожа на гадалку? – спросила я, сев напротив.

– Нет.

– Но вы, тем не менее, пришли. Зачем?

Тонкие изящные брови приподнялись:

– А вы не знаете?

Я отодвинула чашку.

– У вас искаженное впечатление о медиумах, Федор Матвеевич. Я не умею читать мысли, не вижу будущее ежесекундно, я не умею колдовать и наводить порчу. Мой удел – видеть тех, кто остался на грани или подошёл к ней слишком близко. Пришли вы явно не за гаданием и не для встречи с чьим-то духом, значит, дело в Маше – это, конечно, напрашивается само собой, но всегда лучше уточнить. Вам что-то ещё нужно узнать?

Он усмехнулся уголком губ. Холодный взгляд (не ледяной, не морозивший, холодный сам по себе без причины) защекотал мне ресницы.

– Зачем она приходила к вам?

Я пожала плечами и, допив кофе, опрокинула чашку на блюдце.

– Один раз зуб болел, второй— хотела узнать, стоит ли ей в служанки идти.

– И как, стоило?

Веером разложив перед ним карты, я с первого раза достала шестёрку пентаклей.

– Я ей говорила, что окажется в зависимом положении. Не послушала. Вы знаете, у кого она работала?

Фёдор Матвеевич кивнул:

– Да, у Розовского.

– Видимо, я права. У него не работают, у него служат.

Перевернула чашечку обратно, заглянула на дно. Тяжелая цепь лязгнула перед глазами, а над ней, в сиянии ночи взорвались звезды. Я проморгалась.

– Пентаграмму нарисовали после убийства. Для чего, как думаете?

– Не знаю. Грешить на такое легче. Может, хотели, чтобы полиция заподозрила кого-то вроде меня. Вы меня подозреваете?

– Нет. Вам бы не было смысла говорить, что пентаграмма нарисована после.

В нем было слишком много снега. Я дёрнула плечами, ёжась. Под манжеты залезал холодок.