В плену королевских пристрастий

Та отрицательно покачала головой, потом плюнула в ведро и вышла.

– Я чувствовала, что не нравится девочка матушке, но чтобы так… – испуганно глядя на мать Серафиму, проговорила самая молоденькая монахиня Нина. – И с чего бы это? Ведь она души не чает в Алине, с тех пор как та ей демона показала, и она обет приняла… и молится она все время о ней, я много раз слышала.

– Кто ж знает… отец-настоятель вон девочку тоже не особо привечает и суров с ней… Может, сама она натворила чего… Только тогда ей вдвойне помощь требуется, чтоб раскаяться смогла и жизнь новую начать. Жаль, что не говорит она ни с кем. Хоть ты бы ее разговорить попыталась.

– Да сколько раз пробовала… И про Алину ей рассказывала, вот мол, какая матушка у тебя. Слушает и молчит. Иногда только спросит: я должна что-то делать, как она? Да, нет, отвечаю, не неволит тебя никто, ты ж не монахиня, чтоб послушание нести. Матушка твоя, говорю, лишь по доброй воле помогала. Ну она буркнет что-то типа: "понятно", и вновь замолчит, и слова от нее не добьешься. А на все вопросы, Вы сами знаете, у нее один ответ: "Не хочу вспоминать", и все.

И тут в трапезную вбежала Лидия:

– Матушка, позвольте, я настойку успокоительную возьму? Отец-настоятель велел принести.

– Бери, конечно. А что случилось-то?

– У Катерины истерика, ужас какая… я потом все расскажу, сейчас отнесу, вернусь и расскажу, – Лидия взяла из шкафчика бутылочку и поспешно выскочила за дверь.

– Что это с ней стряслось-то? – мать Серафима повернулась к распятью и перекрестилась: – Господи, помилуй ее.

Нина поспешно опустилась перед распятьем на колени, крестясь и шепча: – Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господи помилуй. Господи, помилуй…

Ее молитву прервала вошедшая Лидия.

– Не полегчало ей? – спросила у нее мать Серафима.

– По-моему полегчало немного, хоть, когда я пришла, она все еще рыдала, но вроде как потише. Отец-настоятель взял бутылочку и сказал, чтоб шла я…

– С чего это она так? – поднимаясь с колен, тихо спросила Нина.

– Сама не знаю. Она как Алину увидала, с криком: "Матушка, неужели Вы ко мне приехали?", бросилась перед ней на колени и, рыдая, руки ей целовать начала: "Не оставляйте меня больше, матушка. Я любое наказание приму, только не оставляйте тут". Я аж онемела вначале. Такое впечатление, что тут над ней измывались все… А потом говорю: "Алина, не подумай, ее здесь не обижал никто". А Алина не говорит ничего, лишь к себе ее прижала и гладит по голове, а та взахлеб рыдает: "Пообещайте, что не оставите меня тут, а то руки на себя наложу, сил моих больше нет". Вот тут отец-настоятель меня за настойкой и послал.

– Вот те на… а мне девочка такой безучастной и равнодушной всегда казалась, – мать Серафима удивленно покачала головой, – действительно говорят: в тихом омуте черти водятся. Ой и нахлебается с ней Алина… ни веры у девочки, ни страха перед Господом… ну да даст Бог справится, голубка наша, Господь всем по силам крест дает.

– Да уж истинно крест, такую девочку в дочки получить, – Лидия хмыкнула. – Это ж надо, носились тут все с ней, что с писаной торбой, а она: "Сил моих нет, руки наложу…". Надо было работать ее заставлять и все службы стоять, да пороть за нерадение, тогда б точно по-другому бы мать встречала.

– Чего так разошлась-то? Боишься, Алина подумает, что обижали ее дочь тут?

– Может и не подумает, а все равно досадно…

– Смири, гордыню-то…

– Причем тут гордыня, матушка? Девчонка житье тут на любое наказание сменять готова. Вы представляете, кем она нас всех считает?

– Тебя по щеке, а ты другую подставь… Ан нет, ты все упорствуешь… Лучше б ее пожалела, да помолилась за нее, чтоб вразумил ее Господь, и она и доброту людскую и любовь Господа замечать смогла. Представляешь, как ей тяжело живется, коли не видит она ничего этого? И тебе сразу легче станет, и сама благодать Господа почувствуешь, Господь-то тех, кто о других печется, всегда примечает.

– Грешна, матушка, накажите… – Лидия склонила голову.

– Хорошо, что поняла… После вечерней службы трижды акафист Господу за нее прочтешь.

– А за Алину благословите тоже трижды прочесть, – смиренно попросила Лидия, целуя ее руку.

– И за нее прочти, – мать Серафима осенила ее крестным знамением, – Благослови, Господи. Иди с Богом и не держи зла на сердце.

– Пойду, лошадок распрягу, матушка, – тихо проговорила Лидия и вышла.

– Посуду собери и здесь и у братии, вымой, затем приберись тут, а потом в храм иди и к службе подготовь там все, – мать Серафима обернулась к Нине.

– Хорошо, матушка, – согласно кивнула та, а потом осторожно спросила, указывая на мусорное ведро, – тарелку-то благословите выкинуть или как?

– Зачем выкидывать-то? Достань, да помой. Ведь не на посуду мать Калерия осерчала. Тарелка и не при чем тут вовсе. Это она показать нам что-то хотела, хоть я и не разберу, что… То ли что мы на девочку наплевали, когда ей помощь необходима, толи что она на нас, то ли что она лишь такого достойна, а может все сразу… Тяжело матушку понимать стало, с тех пор как кроме молитв не говорит она ничего.

– Тяжело, конечно, ее понимать стало, – согласно кивнула Нина, – зато подобрела она сразу.

– Никак старших осуждать удумала? – грозно повернулась к ней мать Серафима.

– Что Вы, матушка… что Вы… и в мыслях не было… я, наоборот, о матушке Калерии лишь хорошее сказать хотела. А коли худое, что сказала, то накажите. Но право слово, сказала без умысла какого, матушка.

– Хорошо, ежели так, – кивнула мать Серафима и вышла из трапезной.

Нина облегченно вздохнула, мать Серафима была намного менее строгой наставницей, чем мать Калерия, когда та возглавляла их небольшое сестричество в монастыре. Если б той также показалось, что она осуждает кого-то, замечанием она бы не отделалась. В лучшем случае сутки б у креста во дворе на коленях бы замаливала этот грех.

Напоив Кэти успокоительной настойкой, Алина отвела ее в ее комнатку, и уложила на кровать. Обессиленная, наплакавшаяся Кэти быстро уснула. Алина попросила отца Стефана присмотреть за ней и вернулась в келью отца-настоятеля.

– Ну как она? – увидев Алину, отец настоятель поднялся ей навстречу.

– Уснула, Отче. Такой стресс у девочки… Не ожидала я…

– А ты что хотела? Приехать и увидеть ласковое нежное создание с открытой душой?

– Конечно, хотела, – Алина игриво улыбнулась. – Вы же на чудеса способны, Отче. Если уж меня Вам разморозить удалось…

– Ты себя не ровняй с ней… Ты никого лишать жизни не пыталась, ты сама жить не хотела, потому что считала, что ни ты, ни твоя любовь никому не нужны.

– Не пыталась лишь потому, что не знала, что могу, да и не давало мне это ничего. Некого мне было убивать-то… А так, я ничуть не лучше ее была…

– Нечего на себя наговаривать, – строго проговорил отец-настоятель, – Кому ты говоришь это? Я тебя лучше тебя самой знаю, так что, не пытайся ее таким способом выгородить, не поможет.

– Строги Вы к ней, Отче… ой строги, – Алина удрученно вздохнула.

– А чего жалеть ее? Девочка ведь даже не от жизни тяжелой избавиться старалась, а от счастливой на ее взгляд соперницы, которой любовь отца простить не смогла. Я все надеялся, осознает, искренне покается, захочет душу свою от греха очистить… Ничего подобного. Вернуть все хочет, забывая о том, что сделанного не воротишь, или забыть и не вспоминать никогда, а больше ничего… А так душу не лечат.

– Она что не исповедовалась, Отче?

– Алина, то, что она рассказала мне все, исповедью никак назвать нельзя. Она не раскаялась в содеянном, ты понимаешь меня? Она удовлетворилась твоим прощением, в котором не сомневается, и с огромным удовольствием поверила в твои слова о том, что это ты во всем виновата… Я пытался ее образумить и поговорить с ней, но она замыкается. Она закрыла душу, поэтому ей так плохо здесь. Она живет в постоянном страхе, что правда о ней раскроется, и ее оправдания разлетятся, как карточный домик под порывами ветра. Она хочет уехать отсюда и все забыть, не понимая, что от себя не убежишь, и что только стены монастыря хранят ее от того, кто ждет ее за ними.

– Он не ушел?

– Куда же он уйдет от такой добычи?

– Неужели сделать ничего нельзя?