Исправленному верить

Ну а дальше беседа, естественно, переходит на религиозные темы, и доходит до самой важной – а именно до веры «движущей горами», до силы ее.

– Хорошо бы иметь вещь, которая давала бы человеку такую силу. Что-то вроде волшебной палочки. – мечтательно говорю я Ивану Павловичу.

– Вы рассуждаете, совсем как ребенок. Вы относитесь к божественному проявлению, к чуду, как к игрушке, как к леденцу! Даже странно. – раздраженно замечает он.

– Но, вы же верите в чудесную силу, например, оберега? Или это не по-христиански? – продолжаю допытываться я.

– Что ж, я расскажу вам об одном сердечном даре. В силу его я не просто верю, а имел возможность в ней убедиться. Это совсем маленькая икона Божией Матери, вырезанная на перламутровой овальной пластинке. Я всегда ношу эту, как вы выразились, вещь с собой и берегу, как зеницу око. И убежден, что икона Пресвятой Богородицы является одним из самых сильных оберегов. Но сам по себе оберег не поможет. Только вместе с подлинной верой он защитит своего обладателя от зла внешнего мира. А теперь, давайте слушать самого Дмитрия Сергеевича. Он ведь истинный поэт, из тех, что вы так цените. – обидчиво заканчивает Иван Павлович.

– Дмитрий Сергеевич, кто это? Ах, ты боже мой! Да Мережковский, конечно! – не сразу вспоминаю я. – Что ж, его послушать интересно.

Дмитрий Сергеевич проповедует вдохновенно. Настроение у всех делается «благостное», спокойное и, слова богу, не истерическое. Но вот, когда Мережковский возносится до высшей патетичности и, вскочив, начинает уверять, что и сейчас возможны величайшие чудеса, стоит только повелеть с настоящей верой среди темной ночи: «да будет свет», свет явится. В этот самый миг не успевает Мережковский договорить фразу, во всей квартире… гаснет электричество и наступает мрак. Все до того пугаются, что минуты две проходят в полном оцепенении, едва только нарушаемом тихими словами: «С нами крестная сила, с нами крестная сила!

Я же, не испытывая подобных чувств, бросаю в темноту фразу из старого фильма, позабыв, что здесь ее не оценят – «А вдоль дороги мертвые стоят! И тишина!»

Ответной реакции никакой. Вокруг меня тьма и тишина. Подождав, я встаю и вытянув руки вперед, начинаю двигаться в сторону двери.

– Господи, дураки какие! Мистификаторы! Фокусники! Любители эффектных жестов! – раздраженно ворчу я, пробираясь по коридору на выход – Ну и сидите тут в потемках до второго пришествия!

Я выхожу на лестницу, сдернув свое тяжелое пальто с вешалки, и начинаю спускаться.

8. «Угрозы, обещания и добрые намерения – ничто из этого не является действием.»

А на лестнице лютый холод. После жарко натопленной и даже душной квартиры Мережковских, лестница кажется выстуженной. И от этого перепада температур в глубине моей головы опять начинает зарождаться боль, охватывая кольцом лоб и затылок. Где-то наверху тяжело хлопает дверь, раздаются шаркающие шаги и чей-то надрывный кашель. Ага! Еще кто-то из гостей странной квартирки не выдержал ожидания чуда и сбежал. Прямо на меня по лестнице медленно спускается человек, закутанный по самые глаза. Человек идет, останавливаясь на каждой ступени, покачиваясь, не глядя по сторонам и вдруг начинает заваливаться на спину. Я кидаюсь к нему и успеваю подставить плечо, чтобы не дать неизвестному удариться головой о ступени. Приглядевшись, понимаю, что передо мной, опрокинувшись, лежит мужчина, голова которого обмотана серым пуховым платком поверх ушанки. Лицо его оказывается не просто бледным, оно будто залито синевой, даже губы кажутся черными. Нет, это не просто обморок, это больное сердце.

– Эй! Люди, помогите! – кричу я и пробую ладонью уловить слабое дыхание мужчины. Кажется, дышит. Ну не бросать же мне его здесь на лестнице.

– Только не помирай, миленький! – причитаю я, как деревенская баба – Только не помирай!

Кидаюсь на улицу и испытываю шок! Я опять в блокадном Ленинграде. Камин, пальмы, аромат туберозы, поэтические стоны о чуде – все исчезло. И зачем я ушла оттуда? Но теперь нечего жалеть. Нужно привести помощь, а никого кроме моих спасительниц из бомбоубежища я не знаю. Счастье, что мне удается перехватить тетю Лизу, которая уже торопится домой после дежурства. Вместе с ней нам удается дотащить моего больного до его квартиры.

– Нет, ты все-таки дурная баба, вечно в историю попадаешь. Чего тебя в этот дом понесло? – раздраженно говорит мне Елизавета Ивановна – Ну приволокли мы этого доходягу в квартиру. Хорошо, дверь нараспашку оставил. А дальше-то что? Он же совсем плохой, не видишь, что ли? Синюшный совсем. Я не вчера родилась, повидала таких с грудной жабой. Как его лечить?

Мы укладываем больного на кровать, на которой навалены старые одеяла, пальто и даже гобеленовые шторы. Наверное, хозяин квартиры пытался таким образом греться. В огромной квартире жилой кажется лишь эта комнатка в одно окно. В ней кровать, письменный стол под зеленым сукном и печка-буржуйка. В углу на полу валяются обломки мебели и плашки разобранного паркета. Книги лежат везде: на подоконнике, на столе, под кроватью. Видно, хозяин комнаты готов пустить на растопку все, что может гореть, но не книги. Это вызывает у меня уважение. А Елизавета Ивановна только фыркает:

– Умственной работы твой болезный. Ишь, книжками обложился, много они ему помогли? Тут не книжки, тут питание нужно, глюкоза опять-таки. Для сердечников она первое дело. Глюкоза – сахар значит. – поясняет Лизавета. – А сахар сейчас только на золото сменять можно. На золото, понимаешь? А тут, глянь, какое золото? Он уж всю мебель пожег. В комнатах хоть шаром покати. Продать или сменять на еду нечего. Пойдем-ка, что могли, сделали.

Мы прикрываем дверь квартиры и в тяжелом молчании спускаемся по лестнице.

– Я знаю, где взять золото. – вдруг говорю я.

Елизавета медленно поворачивается и придвигается, дыша мне прямо в лицо. – Врешь, артистка? Побожись, что не врешь?

– Я знаю, где спрятаны очень ценные вещи, кажется, там и продукты есть. Если сможем их достать, как думаете, спасем его? – я медленно и четко выговариваю слова, кивая в сторону двери.

– А ну-ка пойдем отсюда, Кирилловна, поговорим толком. Я тут голову сломала, как нам выживать без карточек, а она… Артистка и есть! – качая головой, привычно сворачивая курево корявыми пальцами, ворчит тетя Лиза. – А за доходягу своего не бойся. Я Аньку сейчас пришлю с кипятком, пусть его отпоит. И вот еще, берегла на черный день. Держи, а то передумаю. Сама ему скормишь. – Лизавета достает из-за пазухи маленький мешочек и вытаскивает оттуда два замусоленных кусочка сахара.

Я же пребываю в шоковом состоянии от того, что так опрометчиво пообещала Лизавете несметные богатства, местонахождение которых знаю весьма приблизительно и не уверена, смогу ли отыскать

Пожалуй, думаю я, мое сочинение стоит назвать «Путешествие юного следопыта во времени». А что? Очень даже точно про путешествия во времени, только следопыт не совсем юн, но это опустим. Да и само слово «следопыт» навевает мысли о приключенческих романах про индейцев. Хотя, по сути, правильно. Я все ищу чего-то, иду по чужим следам как сыщик. Нет, лучше уж назваться старым краеведом, точнее «краеведкой. Хотя, «краеведка» звучит совсем по-дурацки. «Краеведка» хорошо рифмуется с креветкой, котлеткой, нимфеткой. Вот ведь чушь лезет мне в голову! А все от того, что я сама себе поставила почти невыполнимую задачу, пообещав Елизавете отыскать в холодном и голодном Ленинграде золото. Кому пообещала? Елизавете Ивановне! Женщине сугубо практического ума, в никакие байки не верящей по самой природе своей.

Да уж, это не моя подруга Варька! Вот она идеальный товарищ для поиска кладов и других приключений.

Теперь я ломаю голову, как оправдать доверие мой спасительницы и вытащить из ослабевшей после контузии головы, сведения о находке клада, которые я прочла в газетной статье в далеком прошлом, а может будущем.

Проблема в том, что я плохо запоминаю цифры. Они не имеют для меня никакой эмоциональной окраски. Я хорошо помню только ощущение цвета. Например, двойка голубая, тройка непременно желтая, а шестерка не может быть иной, как коричневая. У многих людей есть особенность связывать цифры и буквы с определенным цветом. Иногда это помогает запомнить информацию, а в моем случае вспомнить то, что прочно забыто. Сейчас мне необходимо вспомнить улицу и номер дома, в котором в моей юности будет найден дореволюционный клад. Об этом кладе тогда много говорили и писали. Тогда было найдено огромное количество бытовых предметов, одежды, посуды, белья и, самое главное, продуктов. Ради этого стоит напрягать мозги. В каком году это случилось я забыла. Ну эта информация мне вряд ли понадобиться. В 1941 году клад еще не найден и слава богу! Вот и найдем его на сорок лет раньше.

На какой же улице это было? То ли Советская, то ли Красноармейская, я вечно путаю, потому что они пронумерованы, как улицы в Америке.

Что же еще я помню? Совсем рядом с этой улицей была станция «Технологический институт». Значит это не Советская, а Красноармейская улица. Ура! Уже что-то.

Теперь номер дома. Да нет, зачем я тороплюсь с домом, номер улицы я ведь тоже не помню. Сколько их, Красноармейских? Когда-то эти улицы назывались по номерам рот Измайловского полка, да и потом в советское время долго не думали, переименовали похоже, но уже на революционный лад. Итак, вспоминаем по цветам. Какого же цвета цифры остались у меня в памяти из газетной статьи далекого 1985 года? Ну надо же, год находки клада сам собой соскочил у меня с языка. Почему-то мне кажется, что, если сосредоточиться, постараться, я многое вспомню. Как же я представляю дом, где обнаружили при капитальном ремонте клад? Я представляю дом старым, с облупившейся темной краской на лепном фасаде. Темная краска, значит цвета черный или коричневый. Черная в моем представлении единица, а коричневая, я уже говорила, шестерка. Получается число 16, или 61. Нет, 61 не годится, такого количества домов на улицах нет.

Теперь следует отыскать подходящий дом, скорее всего под номером 16 на улице Красноармейской, той, что вблизи будущей станции метро и рядом с Троицким собором.

9. «Куда идем мы с Пятачком?»

Большой, большой секрет! И не расскажем мы о нем…» – твержу я себе под нос. Это помогает мне не спятить от всего того, что со мной происходит. А происходит следующее. Немолодая мадам, можно сказать, бабушка (как же без кокетства, даже наедине с собой) с дубинкой и мешком (привет Дане! Он тоже писал о человеке, который пошел куда-то с такой экипировкой, правда все закончилось плохо, но не будем суеверными) отправляется (нет, я все же закончу это предложение) добывать старинный клад! Если припомнить в каких исторических реалиях все происходит, то мне остается только одно, напевать песенку Пятачка. Елизавета вполне справедливо косится на меня с опаской. Она до конца не уверена в моем психическом здоровье после контузии. «Голова – предмет темный и исследованию не подлежит» – заявила я, желая пошутить, но, похоже, мои слова восприняли всерьез. Делиться же ходом рассуждений, которые помогают мне вспомнить место старинного клада, не стоит вовсе. Они любому покажутся бредом.

Мы отправляемся на место, которое я вычислила, (надо же, в буквальном смысле вычислила) засветло.

2-я Красноармейская улица

С августа 1941 года в городе установлен комендантский час с 10 часов вечера до 5 часов утра. Передвижение по городу в это время запрещено, а тех, кто нарушает порядок, задерживают. Нам нужно дойти до улицы Красноармейская, которая под номером 2, зайти в парадную дома под номером16, дождаться темноты и начинать поиски. Идти далеко, а сил у нас мало, силы нужно беречь. Мы берем санки, лом, лопату, мешки, веревки и в последнюю минуту я вспоминаю про фонарь. Он самодельный, вроде коптилки, но без него у нас ничего не получится.

До улицы 2-й Красноармейской мы добираемся в полном изнеможении и уже в сумерках. Дорогу по городу я помню плохо. На улицах тихо и почти безлюдно.

На бугристых, местами обледенелых и скользких панелях изредка встречаются прохожие. Везде следы осколков, множество домов с разрушенными фасадами, открывавшими квартиры как будто в разрезе. Кое-где удерживаются на остатках пола кровать или комод, на стенах висят часы или картины. Я заставляю себя не смотреть по сторонам, а сосредоточится на поиске клада и вспомнить все, что знаю. В газете писали, что на третьем этаже дома на Красноармейской между лестницей и комнатами одно из помещений было перекрыто антресолями так, чтобы внизу образовалось потайная комнатка, а в комнатке тайник. Над тайником сделана кладовка или дворницкий чулан, о котором все знали. Получалось, что кладовка – на третьем этаже, а тайник – под ней уже на втором. В тайник можно было попасть через потолок нижней квартиры, в котором в 1985 году обнаружили три доски, поднимающиеся на шарнирах. Но в квартиру мы пробраться не сумеем, а вот в чулан можно попробовать. И вот мы стоим перед мрачным коричневым домом в пять этажей на 2-й Красноармейской улице. Удивительно, но многое я угадала.

– Что делать будем? Куда идти, знаешь? – Лизавета толкает меня в бок.

Я осматриваю дом и вижу, что парадная в нем только одна.

– Давай, я сама поднимусь, посмотрю, есть ли на этой лестнице чулан. Вдруг я ошиблась. – предлагаю я.

– Ты что, артистка? Как это ошиблась? Зря что ли через весь город тащились? Нет уж, иди и ищи, подруга! – говорит Лизавета, тяжело дыша.

И я ныряю в темную парадную, в которую сумеречный свет с трудом проникает через разбитые цветные витражи окон. Однако, среди этих остатков былой роскоши между вторым и третьим этажами ничего похожего на чулан не обнаруживается.

– Кладовки я не нашла! – только и могу выговорить я, ожидавшей меня на улице Лизе, и приваливаюсь к косяку двери. – два раза всю лестницу прошла. Ничего.

– Вот же…!!! – И дальше следуют, не скажу ненормативные, скорее простонародные, крепкие выражения, которых во множестве знает Елизавета и неожиданно хорошо понимаю я. Они даже оказывают на меня тонизирующее воздействие.

– Не ругайся! – я вдруг легко перехожу на «ты», – Клад, я уверена, существует. Просто надо подумать. – и прибавляю аргумент для простого человека совершенно неотразимый: «Про это даже в газете писали!»

– Ну так думай, если есть чем! – сердито отвечает Лиза, – Только недолго, комендантский час скоро.

– Надо посмотреть со двора. Может, чулан устроен на черной лестнице, подальше от лишних глаз? – предполагаю я.