Трижды Александра. Серия «Трианон-мозаика»

– Были тут одни, муж с женой, наверное, из Питера, номера на машине питерские. Спрашивали, не нужна ли кому собака. Значит, просто так бросили тебя, рыженький?

– Как это? – поразилась Юлия. – Просто так взяли и бросили?

Продавщица философски спокойно пожала плечами:

– Что ж поделаешь! Такое случается, и не так уж редко. Заведут собаку, поиграют со щеночком, а потом надоест. Собака, особенно в квартире, много хлопот доставляет. Выгуливай ее, корми, каждый раз после прогулки помыть надо, да шерсть с нее сыплется, да лает по всякому поводу… И уборки много, и расходов, вот и не выдерживают люди.

– Но есть же собачьи приюты. Зачем же на улице бросать?

– Да кто ж знает, что у людей на уме. Может, пытались, а мест не оказалось, помыкались-помыкались, да и оставили. Хорошо, что не в чистом поле, а в городе. Все больше шансов, что подберет кто-нибудь сердобольный, вроде вас.

– Тут один мужик недавно подобрал охотничью собаку, повыше этой, в крапинку, видно, тоже выгнали – подала голос девушка из кондитерского отдела, раскладывая на витрине выпечку.

– Охотничьи породы труднее всего в квартире содержать. Они собаки сильные, выносливые, им двигаться надо. И нравом серьезные, даже самые безобидные на вид таксы или вот этот симпатяга.

Юлии стало не по себе.

– Как же быть? Я здесь ненадолго, можно сказать, в гостях…

– А, так это вы в доме Полтавцевых живете? То-то я смотрю, свет у них вечером горел, а они в Москву переехали. Не удивляйтесь, у нас город маленький, все на виду. Вы кто им будете?

– Знакомая – не нашлась, что ответить, Юлия. – Что же мне делать? Может, объявление дать?

– Дать-то можно… Ладно, и мы поспрашиваем.

– Постойте, мы сейчас с собакой проходили недалеко отсюда, вон в ту сторону, и Хьюго нашел следы от автомобиля, и туфля там тоже лежит, женская, довольно дорогая, на высоком каблуке… Может, машина его хозяев там забуксовала?

– Да нет, они в другую сторону уехали, точно. А женщина в сапогах была, высоких, черных. Не сезон сейчас для туфелек!

– Да вы, девушка, не расстраивайтесь, это хорошая примета, если собака приблудилась, это к новому другу! – включилась продавщица из овощного отдела, должно быть, заметив, как расстроилась Юлия.

Она купила пару банок собачьих консервов, пакет сухого корма, и вышла из магазина, озадаченная свалившимися на нее заботами. Положительного в этой странной истории было только то, что Юлия совсем забыла о своих руках, еще со вчерашнего вечера.

Санкт— Петербург. Сентябрь 1736 года

Высокая дверь, густо покрытая позолоченной лепниной, тяжело подалась, отворяясь. Из нее выскользнул высокий парень в широковатой для него ливрее, испуганно взглянул на насупленного старика в такой же одежде.

– Отослал, ничего не желает…

– Тебе, дурья башка, и не приказано ни о чем спрашивать. Твое дело нагар со свечей снимать!

Старик с трудом поднялся, упираясь узловатыми руками в колени, подошел к двери, прислушался. Из покоев не доносилось ни звука, только в самой лакейской негромко читал вслух «Четьи – минеи»[1 - Четьи – минеи – жития святых православной церкви по порядку месяцев и дней. (Здесь и далее – прим. авт.)] Прокопыч, грамотный и набожный лакей, служивший прежде в доме Меншиковых, что на набережной. У Густава Бирона много было людей из прежней дворни бывшего светлейшего князя, и тому имелось немало причин.

В приданое за Александрой Александровной Меншиковой получил Густав не только деньги и ценные вещи, конфискованные при покойном Петре II, но и немалую часть имений вместе с тысячами крепостных. Несметно был богат светлейший князь Александр Данилович до самой опалы. А что помер он в ссылке «яко наг, яко благ» – на то воля Божья.

– Что барин делает? – свистящим шепотом спросил старик Федотыч у парня, когда вернулся на свое место на лавку, что покоем опоясывали лакейскую вдоль стен.

– Ничего не делает… Сидит, как неживой, за столом, – заторопился парень, испуганно косясь на строгое лицо старого лакея.

– Понимал бы ты!.. – недовольно буркнул Федотыч.

Парень поерзал на сиденье. Ему скучно было сидеть, сложа руки, и монотонный голос, читающий жития святых, не привлекал его внимания. Но Федотыча, старшего лакея, он опасался – того и гляди, получишь трепки за излишнее любопытство. К удовольствию парня, еще двое лакеев помоложе зашептались между собой. Он вытянул шею, прислушиваясь.

– А чего это барыню хоронили в царской короне?

– Дура, не в царской! Сказывают, принцесса она была, как это… Священной империи, нет, Римской священной империи, во как!

– Неужто не православная? – испугался один из собеседников.

– Эхх… Какой не православная, сам митрополит заупокойную служил, в Лавре схоронили! – Говоривший значительно пожевал губами, но про себя подумал, что и сам не сильно разбирается в этих хитросплетениях титулов и церемоний. На его счастье подал голос Федотыч. Говорил он негромко, веско, все затихли, даже Прокопыч замолк, положив потрепанную книжицу на колени.

– Александр Данилович, Меншиков-то, еще при первом Петре такой титул получили, за заслуги его великие. «Светлейший князь», ни у кого из государевых подданных такого звания допрежь не бывало. Сам император Священной Римской империи ему такую бумагу прислал. Оттого корону он сам и потомки его право носить имеют. Вот только не осталось никого, кроме Александра Александровича…

Воцарилось молчание. Сидящие снова вспомнили сегодняшнюю церемонию. Всю прислугу с утра собрали в большой зале, где на постаменте стоял пышный глазетовый гроб с кистями. По одному подходили к нему, поднимаясь по ступеням. Среди цветов лежала молодая хозяйка в причудливой короне и просторном платье из серебряной парчи. На левой руке у нее навеки покоилось новорожденное дитя, тоже словно облитое серебром.

Мужики степенно прикладывались к бледной восковой руке усопшей, а бабы пронзительно голосили, утираясь концами праздничных платков. Когда вой стал невыносимым, один из священников строго приказал разойтись и пропустить к гробу родных.

Родных оказалось немного. Первым подошел младший брат усопшей, совсем еще юноша. Поднялся, поцеловал покойницу в лоб, заплакал, всхлипывая и вытирая слезы. В толпе зашептались:

– Ишь, последний-то… Из всех Меншиковых один остался, оттого и горюет…

Следом показался тот, на кого все присутствующие переключили свое внимание.

Через залу неуверенными шагами шел Густав Бирон, супруг усопшей. В воцарившейся тишине поскрипывал дорогой наборный паркет под его ботфортами, потом звук шагов стал еле слышным – вдовец ступил на ковер, покрывающий постамент с гробом. Остановился, не дойдя до ступеней. Стал, пошатываясь, и через пару мгновений неловко завалился набок. Толпа ахнула, загудела. Послышались голоса:

– Лекаря! Лекаря!

Лекарь, пожилой немец в старомодном белом воротнике и белых же чулках, засеменил к упавшему без чувств, на ходу капая в стакан с водой настойку оленьего рога. Подсунул его младшему Бирону, что-то озабоченно бормоча.

В толпе дворовых зашептались:

– Не иначе совесть замучила… Сказывают, уж не первый раз без памяти падает… А ну, как молодую барыню со свету сжил, немчура?

– Ври больше! Он на нее ветру венути не давал, даром что нехристь.

– Какой-никакой, а во Христа верует, пусть и по-своему. И в церкви Божией венчался, все, как положено.

Ледащий[2 - здесь: тощий, невзрачный] мужичонка с прямыми волосами и бородкой, примоченными квасом, не унимался:

– А все же чужой веры… Поди, за великим приданым убивается?

К нему негодующе повернулось сразу несколько голов:

– Сидел бы на своей кухне, да помои выносил! Уж года четыре, как повенчаны, небось, из казны все возвернули, что при опале забрано!

На них грозно шикнули, вновь воцарилось молчание. Густав Бирон поднялся по ступеням к гробу, медленно наклонился, прикоснулся губами к бледному лику покойной, провел рукой по парчовым пеленкам младенца. Повесив голову, спустился в зал и пошел к группе людей, стоящих поодаль. Навстречу ему послышалась немецкая речь, потянулись руки в шитых золотом обшлагах. Густава первым обнял красивый, богаче всех разодетый вельможа, похлопал успокаивающе по спине, что-то сказал, не утишая голоса.

– Вон, братец-то ихний, сами пожаловали, – снова не утерпели шептуны в толпе дворни.