Ангел Маруся

Он сидел рядом, показывая дорогу и мужественно каменея лицом на особенно крутых виражах. Вот ничто так не сближает, как чувство переживаемой вместе опасности, пусть и по доброй воле. На место мы добрались через полтора часа практически друзьями. Он был младше меня лет на пять и хорошо говорил на нескольких языках, включая и русский, так что общались мы без каких-либо проблем. Проблемы начались позже…

А пока же было так здорово сидеть с удочками в руках и ловить глупую ленивую рыбу, которая, тем не менее, на крючок не попадалась, а, пошевеливая плавниками, вальяжно перемещалась туда-сюда в прозрачных водах речушки. Эту глупую рыбу, но уже красиво оформленную разноцветными кусочками овощей и подали нам на стол в ресторанчике, находившемся здесь же, прямо в реке. Я позволила себе изрядный бокальчик вина, он чокнулся со мной минералкой. На обратном пути мы поднялись на вершину и смотрели на синие силуэты гор внизу и близкое прозрачное небо, пока слёзы не смешали и то, и другое в ослепительные солнца, повисшие на ресницах.

Второй раз мы встретились вечером того же дня, на очередной дискотеке с фейерверками и неутомимыми аниматорами. Наша компания веселилась вовсю, как перед концом света. А вот манера у нас такая – чуть из дома – пей-гуляй, пока не упадёшь. Менталитет называется. Он крепко взял меня за руку и вывел в душистую темноту, где музыка уже не оглушала, а просто подчеркивала тишину вокруг. Кто кого первый поцеловал, я не помню, да и какая разница, если не было уже ни первых и ни последних, ни старших, ни младших, ни даже мужчины и женщины, а была только пронзительная горькая радость находки-потери. Давно со мной такого не случалось, может быть даже и никогда.

9.

Всю отпущенную нам неделю мы были вместе – и днем и ночью, пока любовь не сожрала нас до почти бестелесных оболочек. Может быть, моя жизнь прекратилась ещё тогда, в аэропорту, под приятный механический голос, сообщающий, что посадка на рейс такой-то заканчивается. Я помню, как Дашка, цепко ухватив за руку, волочила меня по коридорам, а я всё оглядывалась, оглядывалась и ничего не видела из-за слез, заливавших лицо. Она же, подруга верная, отпаивала меня в самолете висками и водила в туалет тошнить. А перед посадкой, сломив вялое сопротивление, нарисовала на лице губы и глаза. На родной земле, сдав мое тело супружнику, пояснила, что со мной в командировке приключилась нервная экзотическая болезнь от перемены климата и лучше устроить домашний карантин – не трогать и не беспокоить дня три, как бы чего не вышло. А меня на прощание больно ткнула острым локтем в бок и прошипела «ну нельзя же так, мать, в самом-то деле».

Да я знала, что нельзя. Мало того, никогда не верила, что такое возможно. Думала, про любовь – это все сказки. Нет, у нас с Остапом любовь, конечно, была, но давно, лет двадцать назад. А потом только супружеская койка, быт, да время от времени небольшие взаимные измены для поддержания тонуса. Хотя, были еще уходы «к маме» и периодические «бросания» друг друга, когда совместное проживание становилось особенно невыносимым. Но это по молодости. К моим тридцати шести все семейные неурядицы поутихли, образовался достаток, который жалко было рушить, да ещё воспитание чадушки заставило создать мощную родительскую коалицию для объединения педагогических потуг. И вот на тебе.

Ох, и как же мне было нехорошо, как некомфортно на своей большой и малой родине. Есть такое выражение – не находить себе места. Это ужасно – ты есть, а места для тебя нет. Потому, что место твое сейчас не здесь, а где-то еще. Чего ты сюда-то приперся?

А и действительно, зачем я вернулась? Неужели нажитое добро тянуло назад? Ребенок? Муж? Или привычка жить плохо и трудно?

Ах, не буду я ворошить прошлое, неблагодарное это занятие – одно расстройство. Потом как-нибудь поворошу, когда оно станет ещё дальше, ещё тише и туманнее. Не будет так царапать острыми краями мое бедное разбитое сердце.

10.

Вот я лучше детство вспомню. Оно у меня было счастливым – ну, насколько я его сейчас себе представляю. Никаких несправедливостей и обид, врезавшихся в память на всю жизнь, никаких моральных травм. Росла как цветок в саду, окружённая мамками-няньками, не получая жизненной закалки и навыков борьбы за место под солнцем. А чего бороться-то – и так все было, чего хотелось. Ребенком я была контактным и радостным. Всё у меня получалось если не с первой попытки, то со второй. А намерение схватить звезду с неба как-то изначально отсутствовало.

Я помню себя совсем маленькой, лет пяти, проснувшейся рано утром, видимо в выходной день, так как не наблюдалось ежедневной суеты и беготни со сборами на работу и в садик. В доме было тихо и необычно светло. Естественно, любознательный ребёнок решил узнать – почему, и пошлепал тихонечко к окну. Окна на месте не было, двери – тоже. Да, собственно, не было ничего из того привычного, что узнавалось прежде и с закрытыми глазами, на ощупь. Вместо стен и мебели, обычно ограничивающих моё жизненное пространство, колыхалась некая субстанция, напоминающая туман. Сквозь туман доносилась тихая музыка. Я запуталась в белой невесомой вате, но не испугалась. Наверное, потому что каким-то ранее неизвестным чувством предугадывала благоприятный исход событий… Туман оседал, уплотняясь внизу в пушистый ковер, а сверху на него падал свет. Свет исходил от силуэта человека, точнее – женщины в длинных одеждах. Она летела ко мне по воздуху, не касаясь земли, потому что земли-то как раз нигде и не было. Я уже почти увидела её лицо, еще до этого поняв, что она улыбается, как вдруг всё исчезло – свет, туман, женщина, а из полумрака начали проступать контуры предметов, возвращая меня в привычную обстановку.

Весь последующий день с его обычной суетой и множеством незапомнившихся событий был бы совершенно рядовым, если бы не одно происшествие, связавшее действительность с утренним полусном-полуявью. Сейчас могу вспомнить только несущуюся на меня машину и странное состояние оцепенения – не от испуга, а от несправедливости происходящего. Она остановилась вплотную, оглушительно визжа, скрежеща и воняя, но даже не задев. Из кабины, под чей-то крик, вывалился незнакомый, пьяный до невменяемости дядька, мычащий нехорошие слова в мою сторону. Дядьку заслонили сбежавшиеся люди, кто-то отвел меня домой, где началась суета, слёзы и ощупывание ребёнка всеми присутствующими на тот момент.

А перед моими глазами, в золотом свечении, стояла неземной красоты женщина в струящихся одеждах, остановившая грузовик лёгким движением узкой полупрозрачной ладони.

11.

Сегодня у меня выходной – родные и близкие уже свыклись с мыслью об утрате, перестали стенать и плакать и вплотную занялись подготовкой к расставанию навеки. Навеки – это когда между нами не просто доски и земля, а вся бесконечность пространства. И времени. Кто не знает: мы можем брать с собой кого захотим. Ну, там человека, даже двух. Кому уже пора. Или кто без нас не сможет. Или без кого лучше будет остающимся. Иногда это замечают. Когда, что называется, уходят один за другим. А иногда – нет. Я никого не возьму. Я хочу, чтобы вы все жили долго и, по возможности, счастливо. Это так просто.

Вот говорят – жизнь жестокая и несправедливая штука. Не стоит этому верить. Слушайте тех, кто говорит – она прекрасна. Эти ненормальные сказочники, живущие среди нас и нами же гонимые – только они знают всю правду. Их слышат, но примерно как шум дождя или шелест волны – до времени не понимая. А потом, спохватившись, довольствуются только эхом…

На работе суета. Разрываются телефоны, мой заходится чаще всех. Чтобы не бегать через комнату, Дашка переставила его на свой стол. На мое место не садится, и правильно – примета плохая. Дашка, я тебя вижу. А ты меня – нет! Тихонечко тащу у нее из-под руки еженедельник со всякими необходимыми записками типа «18.00 маник.» или «Вовик 100». На завтрашнем дне написано «Маня 11.00». Это про меня. Я, так же, как и она, тешу себя мыслью, что до завтрашних одиннадцати ноль-ноль ещё куча времени – день, вечер и даже целая ночь. И лучше всего было бы свернуться клубочком под одеялом и сладостно растянуть эти почти сутки на бесконечную вереницу медленно уползающих в темноту минут.

Ежедневник падает на пол, шелестя страницами, и непринужденно раскрывается на записи полугодичной давности, призывающей не забыть про деловую встречу, обед с нужным человечком, автомобильного доктора и – главное – поездку на выходные за город к Н-ским. Что-то я не помню, чтобы Дашка делилась впечатлениями по поводу этого вояжа. Наверное, поездка не удалась. Или, наоборот, удалась. Н-ские были людьми с пёстрым прошлым и не менее пёстрым настоящим, любящими предложить время от времени окружающим разные странные вещи. Типа посещения психиатрической лечебницы под руководством знакомого доктора или, что ещё заманчивее, гей-вечеринки в местном аквапарке. Гадость какая. Я, конечно, тоже любила иной раз эксперименты, но не настолько. Была какая-то грань, за которую не давала переходить здоровая рвотная реакция организма. Н-ские, когда придет их черёд, попляшут на угольках. За насильственное лишение незнания.

Дашка наклонилась за книжкой и помрачнела, вспомнив, видно, загородную поездку. Не надо, оказывается, пробовать всё, это ошибочное субъективное мнение, впрочем, почему-то радостно подхваченное массами. Надо пробовать только хорошее. Его много, до плохого, при правильной постановке задачи, и очередь не дойдет.

До завтра, Дашка, встретимся в 11.00, у моей могилки.

12.

Я лечу-лечу, я теперь умею летать. Я теперь – душа. Моё ещё красивое и молодое тело, надменно-холодное, уже никому не принадлежащее, немного обезображенное, правда, свежими рубцами швов, спит крепчайшим из всех земных снов в холодильнике с запахом фиалок. Мне немного жаль его, как любимое платье, потерянное или вышедшее из моды, но я знаю – у меня будет ещё много разных одежд и много времени, чтобы все их примерить.

За окном падают листья, выбирая момент для того, чтобы неожиданно оторваться от ветки и быстро-быстро спланировать на землю, к уже облетевшим собратьям, как будто стесняясь этого процесса. Мы тоже стесняемся умирать. Это как выход на сцену – все только на тебя и смотрят, только о тебе и говорят. А ты не в самом лучшем виде. Но не краснеешь от стыда, а бледнеешь.

Осень – не самое лучшее время уходить. Другое дело – зима. В зиме изначально есть что-то театральное. Белая земля, чёрное небо, жёлтые фонари. Холодно и абсурдно. И каждый временно ушел в теплые одежды. Со стороны очень похоже на репетицию. Да–да, ту самую.

У меня дома помыли пол, отправили в тёмное нутро пылесоса всю пыль, до которой достали, занавесили зеркала. Не посмотришься. Пахнет едой, приготовленной с желанием и умением. Вот с этим у меня всегда были проблемы. Не получалось сделать из еды культа. Не хватало времени. И любви. Не получалось у меня жить тщательно. Всё как-то взахлеб. Враздрызг. Как мне сказать им теперь? Что люблю…

Люблю дочь, потихоньку слушающую новый диск с заводными песенками, мужа Остапа, мучительно подбирающего галстук к завтрашнему печальному событию, свекровь, за всех хлопочущую на кухне и старающуюся хотя бы приблизительно прикинуть необходимое количество порций. Порций понадобится много, мама. Придут все.

Все и пришли. Даже те, кто был далеко или со мной в ссоре. Пришли одноклассники, я всех узнала – из пузатых дядей и шикарных тётей, как из скворечников, выглядывали дети. Пришли подруги, знакомые, знакомые знакомых, родственники различной степени и соседи. Слава Богу, не было моих родителей – они ушли раньше. Они ждут меня там. Это хорошо, когда уходишь раньше детей, это правильно. И здесь мне повезло.

Многие тётушки плакали, жалели меня. И себя. И всех нас. Вот это напрасно, жалость – самый короткий путь на помойку. Вокруг столько возможностей, их просто нужно увидеть. И не бояться. Чья-то маленькая девочка всё спрашивала, как на небо попадают – по лесенке или на крыльях. Это моя тема обсуждалась. На небо, значит. Спасибо за доверие. Наверное, существовали и другие версии моих последующих блужданий по Вселенной, но, видимо, только в отдельно взятых молчащих головах.

Ну вот, получается всё неплохо, даже красиво – грустные тихие люди в строгих одеждах посередине солнечной золотой осени, сорящей кленовыми листами, и цветы, цветы. Всякие. Кто-то даже принес сирень. Я так её люблю.

Моя семья, сбившаяся в тесную кучку, не разъединить… Давайте прощаться.

Я выглядела вполне достойно – спокойное, нездешнее лицо почти без грима, с подобающей случаю бледностью. Визажист был хороший, обошлось без весёленьких щёчек Марфушечки-душечки. Красиво ухожу. Ну и слова говорили такие хорошие, заслушаешься! Даже в какой-то момент захотелось сесть в этом неудобном деревянном ящике, бросить на землю всё, что насовали мне в руки и крикнуть ОСТАЮСЬ!

«Ну что вы так нервничаете? Лежите, лежите…».

13.

Я люблю проснуться рано утром, когда ещё все спят, и в плотной серо-синей тишине обдумать в спокойной приятности планы на день, а потом заснуть снова – до будильника. День, как правило, все эти замечательные планы разрушает и переворачивает, а вечер примиряет и день, и утро, заворачивая новые надежды в теплые пелёнки ночи. Теперь мне нет нужды мечтать или надеяться – всё сбылось. Сбылось и плохое, и хорошее, всё состоялось, исправлению не подлежит.

На званом ужине после расставания, как водится, поначалу царила торжественно-печальная атмосфера, потом мужички, как следует махнувшие водочки с устатку и от нервности, стали потихоньку оживать и присматриваться к имеющимся по соседству дамам. Дамам надо отдать должное – по конкретному соседству они оказались не случайно, а планомерно преследуя свои цели. Проложив дорогу к интересующему их экземпляру ещё во время официальной части. Ничего не имею против – жизнь продолжается.