В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь

То, что в пятом классе выглядело как, казалось бы, невинные прогулы школы с целью бессмысленного катания на автобусе, в университете превратилось сначала в нездоровые связи с другими людьми, а затем в прием наркотиков. В течение трех лет я принимала амфетамин – и не только его; но фен[6 - Сленговое название амфетамина. – Прим. автора.] определенно занимал главенствующую роль во всем этом, как и мои созависимые отношения.

После университета я завязала. Я ушла и от наркотиков, и от созависимости – с первым рабочим днем я порвала отношения и с феном, и с парнем, с которым жила, уйдя к его лучшему другу. Чувствуете, что фраза «ушла от созависимости» была иронией?..

Плавно и незаметно я перешла к экспериментам со своим телом. У меня медленно и мягко начало проявляться РПП[7 - Расстройство пищевого поведения. – Прим. автора.] – порывы были и раньше, но, пусть я и употребляла наркотики, до веса тела в 44 килограмма я не доходила. А потом дошла, и обрадовалась этому. 44,4 килограмма, ура. «Идеальный вес», – подумала я. И главное – идеальное кетозное[8 - Кетоз – состояние, развивающееся в результате углеводного голодания клеток. – Прим. автора.] самочувствие. Затем пришел черед алкоголя – впрочем, он плотно присутствовал в моей жизни с 17 лет – и трудоголизма.

У моего поведения была логика, – логика комплексной травмы. Эта логика брала начало в дезорганизованной привязанности.

Привязанность

За последнее десятилетие мало какие теории и научные области дали бы столько результатов, сколько теория привязанности. Впечатляющая масса исследований, подтвердивших ее основные принципы, относится к наиболее важным достижениям в современной психологической науке, на что обратила внимание С. Джонсон в книге «Сила привязанности» (11, 16).

Человек – существо социальное, и это критически важный постулат в понимании комплексной травмы.

Когда мы приходим в этот мир, мы не можем выжить самостоятельно. Для того чтобы развиваться, взрослеть, обучаться, процветать и, главное, выживать, у нашего организма есть биологическая программа привязанности. Она ставит во главу угла нашу связь с тем, кто берет на себя основную заботу о нас. Мы можем называть этого человека «объектом привязанности», «значимым взрослым», «опекуном» и, конечно, «родителем» – самым же главным является то, что от него зависит наше выживание.

До глубины души мы – социальные создания; наши жизни заключаются в поиске места среди других людей (2, 125). От рождения до смерти мы запрограммированы на поиск не только социальных контактов, но и физической и эмоциональной близости с отдельными людьми, которые кажутся незаменимыми (11, 18).

За последние несколько десятилетий удалось многое узнать о развитии мозга и о том, как исследование и игра в контексте надежной привязанности способствуют развитию интеллекта, сотрудничества, любознательности и умственной гибкости. В отличие от этого, страх препятствует саморегуляции, воображению и сопереживанию себе и другим (1, 810).

О привязанности написано множество книг и научных статей, в которых даются самые разные ее классификации. Я предлагаю кратко рассмотреть то, как особенности связи опекуна с малышом будут отражаться на формировании его стиля привязанности[9 - Данная классификация дана на основе обучающего курса доктора Расса Хэрриса «Trauma-Focused ACT», 2023.].

Если опекун распознает и удовлетворяет сигналы малыша, у него формируется безопасная привязанность. Во взрослом возрасте это можно увидеть в такой жизненной позиции: «Я доверяю миру и могу запрашивать помощь».

Если опекун не распознает сигналы малыша, тот неистово плачет и привыкает к тому, что его могут услышать, только если он будет в постоянной реакции «бей или беги». Так формируется тревожная привязанность. Во взрослом возрасте это можно увидеть в такой жизненной позиции: «Я не доверяю тому, что ты останешься рядом, поэтому я буду цепляться за тебя что есть сил и умолять о твоей помощи».

Если опекун не распознает сигналы малыша и не реагирует ни на них, ни на его плач, взывающий о помощи, то малыш застревает в реакции «замри», то есть в оцепенении. Так формируется избегающая привязанность. Во взрослом возрасте это можно увидеть в такой жизненной позиции: «Я отрезан от своих желаний, так как я узнал, что на них все равно не реагируют, поэтому я буду полагаться исключительно на себя».

Если ребенок живет в страхе перед родителями, то у него формируется особый стиль привязанности – дезорганизованная / дезориентированная, или Д-привязанность (9, 114). Если опекун непредсказуем и может отвечать на сигналы малыша самым разным, в том числе жестоким, образом, то у него формируется именно этот тип привязанности. Любовь становится для него источником комфорта и страха одновременно, а жизнь во взрослом возрасте кажется хаосом.

Безопасная, надежная привязанность в детстве является основанием для формирования навыков саморегуляции (9, 116). У детей в безопасной обстановке развиваются воображение, игра и любопытство, в то время как у детей, подверженных опасности, формируются сильные системы тревожности, защитные позы и сигналы предупреждения (1, 810).

В ответ на жестокое обращение и пренебрежение мозг программируется на состояние защитной реакции, которая способствует выживанию в мире постоянной опасности, но часто ценой значительных усилий. Зависимость от враждебных или сильно неадаптированных опекунов может помешать развитию необходимых способностей, помогающих стать сосредоточенным, вдумчивым и хорошо регулирующим себя человеком (1, 808).

Нарушение привязанности в раннем возрасте само по себе является травмой. Но кроме того такие нарушенные отношения подготавливают почву для биологически опосредованных эмоциональных реакций на все последующие невзгоды (5), с которыми человеку придется столкнуться в процессе развития и взрослой жизни.

Перспективные и лонгитюдные исследования показали, что даже при отсутствии опыта хронической психической травмы у ребенка родительский стиль, провоцирующий Д-привязанность, является предиктором диссоциативной симптоматики. Хотя такое поведение родителей не всегда соответствует формальным критериям жестокого обращения и насилия, все же подобные отношения создают ситуации, для адаптации к которым от ребенка требуется невозможный для него уровень психической эффективности (9, 114).

Ученые продемонстрировали, что дети, которые имели «дезорганизованную привязанность» в возрасте одного года, значительно чаще проявляют диссоциативные симптомы к 19 годам и/или у них диагностируют пограничное расстройство личности, комплексное ПТСР или диссоциативное расстройство идентичности во взрослом возрасте (1, 731).

Комплексные травмы учат ребенка фокусироваться на опасности и выживании, а не на доверии и обучении. Если воздействие комплексной травмы смещает процесс развития мозга в сторону от творческого обучения и исследования к защитным состояниям, направленным на выживание, то биологические и психологические способности ребенка к саморегуляции могут быть заторможенными или в значительной степени утраченными (1, 98–99), а то и вовсе не сформированными (1, 90–98).

Общаясь с друзьями родителей, на некоторое время я впала в утешительную иллюзию, – иллюзию безопасности, связанную с первыми годами своей жизни. Ах, как романтично звучала бы история моих родителей, рассказанная так: они были счастливы, но пришли 1990-е и разбили их безоблачное счастье на осколки.

Ах, как обнадеживающе звучала бы история нашего с сестрой детства, рассказанная так: они были обласканы любовью и заботой, но пришли 1990-е и разрушили их безопасное детство до основания.

И я была бы рада остановиться на такой версии этой книги: влияние социокультурного контекста на жизнь одной семьи. В каком-то смысле это и правда исследование, связанное с влиянием контекста, но этот контекст гораздо шире, нежели 1990-е…

К сожалению, даже до перестройки наша семья не была счастливой. Я была последней попыткой родителей вдохнуть в нее жизнь – как жаль, что подобные попытки спасти отношения почти всегда обречены на провал. По воспоминаниям сестры моего отца, еще до моего рождения в семье начались проблемы. Маме не нравилась квартира, в которой мы жили (она говорила: «Ненавижу эту халупу»), не нравился карьерный путь моего отца, постепенно ей перестал нравиться и сам отец – все, что он делал, вызывало в ней жажду критики и жестокости. Она говорила ему: «Твой плов едят лишь из жалости». «У тебя нет голоса, и твое пение слушают лишь из уважения ко мне». «Не умеешь – не берись». «Ненавижу, ненавижу, ненавижу».

Моя мама подтвердила эту версию нашей жизни – по ее словам, замуж она вышла от скуки, а чувства к отцу были влюбленностью, которая быстро прошла. Моя сестра была результатом недолгого маминого увлечения, а я – неудачной попыткой сохранить брак. К разводу все шло само собой: судя по всему, папа принимал необдуманные решения, которые плохо отражались на благополучии нашей семьи. Атмосфера в доме была нездоровой – как в их отношениях друг с другом, так и в их отношениях с нами.

По чудом сохранившимся воспоминаниям моей сестры, физическое насилие применялось к нам и в присутствии отца тоже. Ее воспоминания косвенно подтверждает история, которую запомнила папина сестра: как Ира, будучи трехлетним ребенком, приехавшим в гости к дедушке с бабушкой, беспокойно бегала по квартире и искала «вемешок, чтобы стегать Иву». Мои родители отшутились – упаси боже, бить ребенка, что ты. Что ты…

Друзья родителей в один голос твердили: нет, виноваты 1990-е, до развода в вашей семье все было спокойно. Но вероятно, спокойствие заканчивалось тогда, когда закрывалась дверь в нашу квартиру. За наши проступки нас сурово наказывали – мать наказывала нас физически, отец наказывал нас своим молчаливым согласием на это. Он просто грустно стоял и смотрел на то, как она кричала на нас и била.

Мне бессмысленно хочется надеяться, что внутренне он был не согласен, но не находил в себе сил ее остановить. Бессмысленно – поскольку вряд ли эта надежда может что-то изменить. Значимы лишь наши поступки. Папа же своим поведением одобрял то, что происходило.

Моей первой осознанной мыслью о нем был вопрос: «Как он мог нас с ней оставить?» И нет, мне не хочется демонизировать свою маму. Знаете, есть весьма забавная психотерапевтическая шутка: давайте не будем тратить время, обвиним мать и разойдемся.

Но вы не представляете, какое облегчение приносит знание о причиненном тебе насилии. Вы можете подумать: «Облегчение – это явно не то, что ты должна чувствовать, думая о насилии».

В каком-то смысле вы правы. Но, думая о том, что было в моей жизни после, я встаю перед выбором: обвинять себя в том, что я наркоманка, алкоголичка и трудоголичка, либо все же выбрать другой путь, – путь понимания влияния жестокого обращения на дальнейшую жизнь. И я предпочитаю идти второй дорогой.

Но для этого мне нужна смелость, – смелость рассказать свою историю и заявить: да, это было на самом деле.

Да, нас били до синяков, которые временами приходилось прятать. С самого юного, крохотного возраста. Да, нас унижали и упрекали за то, на что мы были не в силах влиять. Да, это не началось тогда, когда началась перестройка, – и не закончилось тогда, когда закончились 1990-е.

Псевдоинформированность о травме:

• Все происходит с нами не просто так.

• Ты должен быть благодарен любому своему опыту.

• Тебе посылается столько, сколько ты можешь вынести.

• Все произошедшее с тобой – это важный урок.

• Главное – оставаться позитивным.

• И это тоже пройдет.

• Травма сделала тебя сильнее.

• Твои реакции ненормальны, ты слишком чувствителен.

• Прошлое в прошлом.

• Бывает гораздо хуже, поэтому ты должен быть счастлив и благодарен.

• Просто отпусти это.

Информированность о травме:

• Ты не мог повлиять на это, это было несправедливо и неправильно, никто – и ты в том числе – такого не заслужил. Травма влияет на нашу нервную систему, на наш мозг, на наше тело, на наши когнитивные функции. Так же как и исцеление.

• Твоя реакция – это нормальная реакция на ненормальную ситуацию.

• Не травма сделала тебя сильнее; ты – тот, кто выжил, несмотря на травму. Ты сделал себя сильнее. Ты, твоя психика, твое тело настоящие герои, выжившие на войне.