Коммунальная на Социалистической

– А вам-то откуда знать, что такое механическая бормашина? Вас уже электрической лечили, – возразила им мать. – Никогда бы не смогла лечить кому-то зубы. Это же ювелирная работа, кропотливая, требует внимания… Никогда не была усидчивой, – она хихикнула, – всем бы рты второпях перепортила.

– Какая разница – всё равно противно! – заявил Володя, имея в виду процесс сверления, а не материнские фантазии.

Вольская откровенно развлекалась, слушая эту дискуссию.

– Далась вам эта тема! – проявила себя до сих пор молчавшая Раиса. – Елизавета Марковна, а что же дальше?

– А дальше… А дальше мы закончили университет. Я уже профессионально начала писать стихи, а Серёжа стал переводчиком с немецкого. Шиллер, Гёте…Его больше всего привлекали веймарские классики. Впрочем, в те годы у нас, кажется, ничего другого и не печатали… Жили мы спокойно, верили, что всё идёт, куда следует… Да, с нами по-прежнему жила няня. Никого у неё нигде не было, некуда ей было уходить. Она любила нас, ухаживала, как могла, готовила, хоть и старенькая уже была, как нам тогда казалось. Мы её тоже любили. Она появилась, когда я родилась. Тогда же заделали дверь между кабинетом и жилыми помещениями. Вы знаете, что у нас тут анфилада? Папа с мамой занимали нынешнюю комнату Шуриков, а мы с братом – вашу, товарищи Пичужкины, няня – комнатку при кухне, поближе к детской. В моей нынешней комнате был, как я уже говорила, мамин кабинет, там ещё находилась медицинская библиотека, стояли картотечные шкафчики и всегда запертые шкафы с медикаментами. Пока мы были детьми, нас туда без присмотра не пускали. А в вашей клетушке, Нинель Виленовна, Ростислав Петрович, папа принимал своих пациентов. Вот так… А дальше… началась война. Серёжа ушёл на фронт, военным переводчиком. Блокада. Мы не эвакуировались. Родителей не стало в декабре сорок первого. Няня умерла незадолго до войны. Я, вот видите, живу, – Вольская замолчала, остальные тоже сидели тихо.

– А Сергей. Что с ним стало? – нарушила молчание Раиса.

– Я получила похоронку, – коротко ответила Елизавета Марковна. Всем, даже детям, было понятно, что невольно оказалась затронутой болезненная тема. – Ничего. Всё прошло. Сами знаете, нет ведь ни одной семьи, не потерявшей кого-нибудь из близких… А после войны… Что ж, я одна на пять комнат… Город разрушен, людям жить негде. С фронта возвращаются, из эвакуации… Всякие тут до вас соседи перебывали… Инвалид один жил, безногий. Представляете, нашёл себе невесту с квартирой, – Вольская оживилась. – Потом, в пятидесятых, не помню точно когда, Шурики въехали. Бабка вредная была с внучкой – всё считала, кто к кому сколько раз пришёл. Суеверная была… Однажды… Ой, разговорилась я не в меру…

– В меру, в меру, – не очень вежливо скороговоркой произнесли близнецы, но никто их не одёрнул, так как у взрослых любопытства ничуть не меньше, чем у детей.

– Елизавета Марковна, пожалуйста! Хотя бы одну историю! Про бабку, – взмолилась Раиса.

– Хорошо. Одну. Звали её Нина Аполлинариевна. Внучку – Катюша. Хорошая девочка была, не в бабку… Была она не совсем бабкой, это я преувеличила, лет шестидесяти. Просто выглядела, как бабка, если вы понимаете, что я имею в виду, – все закивали. – История. Однажды прихожу я домой, открываю дверь. Под ногами что-то хрустит. Был день, я свет не зажигала. Ладно. Ушла к себе. Через какое-то время иду в кухню. В коридоре хрустит. Я не выдержала, зажгла свет, а весь пол усыпан булавками! Хорошо, что у нас босяком никто не ходит. Я сразу догадалась, чьих рук дело. Не трудно было догадаться. Взяла веник, подметаю – выходит наша Аполинариевна. «Елизаве-ета Ма-арковна! Нельзя это тро-огать! Что Вы де-елаете!». Оказывается, ей примерещилось, что Шурики привечают, она так и сказала «привечают», нечистую силу, которая приходит к ним под разными именами и личинами. Она посоветовалась, как она сказала, с кем надо, и ей объяснили, что дьявольское племя боится острого.

– Что за бред! – не выдержал Ростислав Петрович.

– Кому бред, а кому и руководство к действию, – усмехнулась Вольская. – Дали ей рецепт: рассыпать булавки везде, где ступали копыта. Представляете, не ноги, а копыта. И чтобы три дня их никто не трогал. Потом булавки следовало собрать и переплавить в печи, повторяя «гори-плавься, гори-плавься, от нечисти избавься».

– Ну и ересь! – снова прокомментировал Ростислав Петрович. – И что? Помогло?

– Сие мне неведомо. Пока она со мной препиралась, пришли другие жильцы. И Шурики, кстати, тоже. Мы коллективно заставили её всё убрать и больше так никогда не делать. Она про себя, конечно, ругалась, но подчинилась.

– Бывает же такое! – воскликнула Раиса. – А что она ещё вытворяла?

– А вы знаете, что имя Нина означает «царица», а имя Аполлинарий – «губительный»? – вставил комментарий Лев Эдуардович, сам узнавший об этом, когда выяснял значение имени Сильва. – Может быть, этим всё объясняется?

– Насчёт имени – интересно. Я никогда не задумывалась об этом, хотя когда-то мы с братом увлекались ономастикой…

– А это что за зверь такой? Онома – как там дальше? – Ростислав Петрович не боялся показаться невеждой.

– Ономастика, – ответила Елизавета Марковна. – Если в двух словах, то это наука об именах. Раздел языкознания.

– А-а, понятно, – протянул Ростислав, Нинель тут же цыкнула на мужа, чтобы не отвлекал, а Раиса повторила свой вопрос.

– Знаете, была с ней связана ещё одна история. Загадочная. Мистическая. Полагаю, она не врала. Не могла она такое выдумать, – все, как по команде, обратились в слух, даже такие материалисты, как Лев Эдуардович. – Итак. Это было вскоре после булавок. Была ранняя осень, погода солнечная, но уже без летнего тепла. А Нина Аполлинариевна работала на улице. Она продавала газированную воду. Как ни одевайся, всё равно за рабочий день замёрзнешь. Она заболела. Температура быстро нормализовалась, но остался кашель. Нехороший, сухой. Врачи ничего найти не могли. И как-то раз, Нина Аполлинариевна тогда торговала около Гостиного двора, подошли к ней цыганка с цыганёнком. Цыганёнок этот так жалобно смотрел, но ничего не просил. Нина Аполлинариевна отчего-то прониклась его взглядом и налила ему газировки за свой счёт. Цыганёнок выпил, молча, не поблагодарил. А цыганка вдруг говорит: «Болеешь ты сильно. Не бойся, не помрёшь. Сглазили тебя. Ты домой придёшь, отодвинь от стенки диван, вскрой половицы у плинтуса. Найдёшь косточки. Ты их в тряпочку заверни и зарой. Неважно где, лишь бы в землю». И откуда она про это узнала? Но всё так и оказалось. Нина Аполлинариевна нашла какие-то косточки, по виду куриные, закопала. А через пару недель кашель прошёл.

– Ух ты! – выступило детское трио, и по их лицам было видно, что они готовы проделать ту же операцию, а что если ещё какие-то косточки где-нибудь запрятаны.

– Бывает же! – повторила Раиса. – Сколько же Вы всего помните и знаете, Елизавета Марковна. Вам нужно прозу писать, а не стихи. Романы. Расскажите ещё что-нибудь, пожалуйста!

– Всё-всё-всё! Вечер воспоминаний окончен! – замахала руками Елизавета. – Как-нибудь в другой раз. А может, и правда, напишу что-нибудь. Про бабку – это так, мелочи жизни. В нашей квартире всякое бывало.

– Почему только бывало? – весело заметил Ростислав Петрович. – Может, ещё будет, – как в воду глядел.

За разговорами компания не заметила, как наступил вечер. Первой спохватилась Нинель – дела не доделаны, а скоро спать. Детей отправили делать уроки, а женская половина перешла в кухню готовить ужин. Там-то Елизавета Марковна и вспомнила о непрошеных гостях. Время позднее, а они всё не возвращаются. Вспомнила о них и Нинель. Она поинтересовалась, что за люди были сегодня днём под дверью соседки, и получила исчерпывающий, но малоинформативный ответ:

– Шурик с Ивановой, которые приехали к Шурикам. Говорят, родственники «с-под Мурманска», – процитировала Вольская, поморщившись и повторив интонацию Натальи Степановны.

– Вот не знала, что у Шуриков есть какие-то родственники, кроме детей и внуков, – сказала Нинель.

– А мне кажется, у Михаила Семёновича был брат. То ли двоюродный, то ли троюродный… Только не помню, где, – ответила на незаданный вопрос Вольская. – Правда, фамилия у него была, кажется, другая… А и ладно. Скоро они придут. Наверное. Ночевать им негде – я их пустила к себе. Надеюсь, они завтра поменяют свои билеты. Просили чаю.

– Можно их булочками угостить, – улыбнулась Нинель Виленовна.

Булочками никого угощать не пришлось. Андрей с Натальей явились за полночь, когда квартира погрузилась в столь любимую Вольской тишину. Елизавета Марковна не знала, что и думать. В положенное время она совершила вечерний туалет, приготовила спальные места гостям, поставила между постелями ширму, чтобы никого не смущала близость чужих людей, и взялась за чтение очередного номера «Иностранной литературы». Сначала она спокойно читала. Шурик с Ивановой отсутствовали. Спустя минут сорок, Елизавета забеспокоилась – все магазины давно закрыты, может быть, они заблудились? Хотя днём они дважды прекрасно находили дорогу к дому. Что же могло случиться? Беспокойство нарастало. Два долгожданных звонка прозвучали, когда она уже собралась сообщить в милицию о пропаже людей.

Елизавета так обрадовалась благополучному возвращению живых и здоровых гостей, что даже не стала пенять им на столь недопустимо поздний приход. Сами же гости угрызений совести не испытывали. Они приволокли ещё два огромных свёртка, оказавшихся коврами, поставили их в единственный свободный угол у окна, посетили места общего пользования и, даже не подумав извиниться за беспокойство, завалились спать, не умывшись. Елизавета расценила их поведение как беспардонное, но решила не объясняться среди ночи, чтобы не нарушать покой соседей. Она легла спать в надежде, что завтра эти неприятные товарищи отправятся восвояси. Надеялась она напрасно.

* * *

– Марк, папы уже десять лет нет, маму девять лет как похоронили… Приход папин давно закрыли… Я сейчас только вспомнила, что мы храним. Отдавать-то теперь некому. Боюсь, и дальше это у нас останется. Никаких лучших времён для родителей так и не наступило…

– Пусть лежит, где лежало. Извлекать его сейчас просто опасно. Не знаю, что там, но догадываюсь…

– Знаешь, я подумала, надо бы детям рассказать. Вдруг с нами что… Неспокойно мне.

– Машенька, дорогая, подождём. По нынешним временам лишние знания ни к чему. Пусть поживут в неведении. Они молоды, счастливы…

* * *

Назавтра была суббота. По субботам взрослое население Квартиры вполне могло позволить себе лишние минуты сна. А вот дети были лишены подобной привилегии. Школу никто не отменял, поэтому и родители безропотно поднимались рано утром, чтобы обеспечить дорогих чад завтраком и необходимыми наставлениями. Всё шло по заведённому порядку.

С вечера Митины, как обычно, завели будильник, по мощности звука рассчитанный, наверное, на подъём солдатской роты, а не мирных обывателей, и отошли ко сну умиротворённые, с чувством выполненного долга.

В свою очередь Пичужкины прежде, чем лечь в постели, включили радио, о чём особо позаботился Лев Эдуардович, памятуя об утреннем скандале. Радио было в полной исправности, что несказанно удивило Раису Лаврентьевну, поскольку улика в виде обрезка провода с вилкой всё ещё находилась там, куда была положена несколько часов назад – в нижнем ящике письменного стола. Ей не хотелось портить лучезарное настроение, установившееся после посещения куафёра и коллективного чаепития, поэтому она отложила расправу за испорченный радиоприёмник на потом. Правда, с кем выяснять отношения, по-прежнему было не очень понятно, да и приёмник уже был в порядке. Так она и уснула, не разрешив своих сомнений.

Субботнее утро началось как всегда – под звуки гимна, двойной стук магазинных ящиков, ор будильника и бравурные позывные «Пионерской зорьки». Пичужкины и Митины приступили к простым ежедневным делам, первыми и главными из которых были: разбудить, умыть, одеть, накормить, выставить в школу отпрысков. После суеты вокруг умывальника, столов и гардеробов взрослые смогли заняться собой. Женщины, посудавчив немного о вчершних посиделках, разошлись по комнатам наносить макияж и планировать дневные мероприятия. Ростислав Петрович отправился досыпать. Лев Эдуардович – пить кофе и, как он любил говорить, «изучать современную обстановку посредством печатного слова», то есть читать газеты «Известия, «Правда» и «Труд». Именно в таком порядке. Он уважал «Известия», считая публикуемую там информацию жизненной и достоверной, но и «Правду» как член партии не игнорировал. «Труд» больше любил за заметки, вроде «Конец мифа об индейцах-гигантах». Иногда, конечно, и в его «правоверную» голову закрадывались сомнения. Вот пишут, предположим, «ткачиха Имярек перевыполнила план на триста процентов». Вопрос: что же это за план такой, что его можно перевыполнить в три раза? И какого качества продукция получится у этой «стахановки»? Уважавшая интересы мужа Раиса, всё же иногда позволяла себе подтрунивать над Лёвушкой и цитировать анекдоты, за которые, к счастью, уже не сажали. Где она их слышала, откуда добывала, будучи домохозяйкой и редко общаясь с немногочисленными подругами, было тайной за семью печатями. Вряд ли в очереди за дефицитом люди делились крамольными высказываниями, да и прочие общественные места не располагали к подобным шуткам. Анекдоты витали в воздухе? Кто знает…

Этим утром, по-прежнему пребывая в хорошем настроении, она, глядя в пространство, с серьёзным видом произнесла:

– Знаешь, в один колхоз приехали журналисты брать интервью у доярки – передовика производства…

Лев Эдуардович оторвался от чтения под чашку кофе и воззрился на жену, чувствуя подвох:

– И?

– Ну и спрашивают, сколько молока может дать её корова за день…

– И?

– Доярка отвечает: тридцать литров…

– ???