Тарковские. Осколки зеркала

Учась в старших классах гимназии, Николай Матвеевич жил в семье Бальмонтов – был репетитором у Константина и его брата Аркадия. Они часто ездили в имение Бальмонтов Гумнище, где вместе охотились и обучали грамоте хорошеньких горничных.

Николай и Константин поступили в Императорский Московский университет: один – на медицинский факультет, другой – на юридический. В университете тогда были революционные брожения, сходки, ждали приезда инкогнито какого-то студента – марксиста из Казани. Им оказался Владимир Ульянов.

На студенческом собрании Константин, прикрыв лицо башлыком, чтобы его не узнали «педеля»[21 - Надзиратели (студенческий жаргон).], развернул на хорах аудитории красный флаг.

Потом пути друзей разошлись. После окончания университета в октябре 1891 года (диплом под номером 866 выдан 18 января 1892 года) Николай Матвеевич не захотел остаться на кафедре, куда его приглашали как способнейшего выпускника, и уехал работать в провинцию. Он предпочитал жить ближе к природе, чтобы иметь возможность охотиться. Он и отпуск всегда брал в августе, в охотничий сезон.

Николай Матвеевич получил место в Малоярославце. Его семейная жизнь не была счастливой – первая его жена оказалась неумной и эгоистичной.

Как-то, приехав в Москву по делам, Петров увидел афишу, сообщавшую, что в Политехническом музее будет выступать поэт Бальмонт, к тому времени завоевавший громкую славу. Николай Матвеевич пришел на его вечер. Он вошел в зал во время перерыва. На эстраде, окруженный поклонниками, стоял Бальмонт. Увидев Петрова, он закричал: «Разойдитесь, пропустите! Это мой друг юности!..»

Году в 1909-м в Малоярославец из Козельска переводят судью Ивана Ивановича Вишнякова, нашего деда, с женой и дочкой. Городок был маленький, и вскоре нашей бабушке стало известно, как несчастлив в браке врач Петров. А врач Петров узнал, что у судьи Вишнякова трудный характер и что Вера Николаевна, его жена, очень страдает. Бабушка и Николай Матвеевич часто встречались на людях, но сдерживали взаимное влечение, чтобы не давать пищу кривотолкам.

Им помогла соединиться так называемая империалистическая война. Первое время после мобилизации в июле 1914 года Петров работал в госпитале в Калуге. Жил он в номерах. И так случилось, что бабушка поехала в имение родителей, но ее экипаж сломался, и она остановилась на ночь в той же гостинице.

Гостиница была небольшая, двухэтажная, с кафельными печами. На изразцах были нарисованы вазы с фруктами, и под ними по-французски написано: «Утешение женщин».

Внизу, в вестибюле, висела доска, на которой постояльцы записывали свои имена. Бабушка увидела фамилию Николая Матвеевича, а он прочел ее имя. И нанес ей визит, и они наконец объяснились. Однако обстоятельства сложились так, что официальный их брак был заключен через семь лет – 21 июля 1921 года в Кинешме.

С началом войны Николай Матвеевич был зачислен в 499-ю пешую Калужскую дружину в качестве старшего врача, потом служил в разных полках Десятой армии, которая в 1916 году обороняла Рижское побережье. За отличия в делах против неприятеля он был награжден орденом Святого Станислава III степени с мечами и с бантом. И все три года войны Петров проработал в госпиталях и походных лазаретах – вот уж была богатая практика, особенно хирургическая!

Бабушка, уехав от Ивана Ивановича в Москву, бисерным почерком писала длинные письма Николаю Матвеевичу и несколько раз ездила к нему на фронт.

После революции Петров демобилизовался и вместе с бабушкой уехал в город Лух к своему отцу. А потом они перебрались в Иваново-Вознесенскую губернию. Николай Матвеевич был бессребреник. Свой дом в Малоярославце он оставил первой жене и жил с бабушкой на казенных квартирах. Он получал государственную зарплату и очень сердился на деревенских пациенток, которые приходили к нему на прием с гостинцами. Правда, хитрые бабы стали оставлять узелки с яйцами, салом и творогом на кухонном крыльце его квартиры, откуда их забирала Аннушка, бабушкина домашняя работница.

Скольким людям помог на своем веку Николай Матвеевич – не счесть. Врачом он был от Бога. У него была замечательная интуиция, которая сочеталась с опытом и знаниями, мягкие и точные руки хирурга. Эти руки помогли Андрею появиться на свет.

Город Юрьевец на Волге стал последним пристанищем Николая Матвеевича. Практиковать он уже не мог из-за прогрессирующей стенокардии и занимал необременительную должность судебно-медицинского эксперта. Умер он 24 февраля 1936 года, прожив семьдесят лет. После него остались книги по медицине, врачебные инструменты, охотничье ружье и старенький велосипед, на котором он ездил по вызовам.

Какое счастье, что в начале жизни нам дано ощущение нашей единственности, нашего бессмертия! Только с годами мы начинаем понимать, что уйдем так же, как ушли жившие до нас, и невозможно ни задержаться, ни зацепиться.

Можно только постараться пройти свой путь достойно, как прошли его – каждый по-своему – подросток из семьи знаменитого московского художника, лежавший в гипсе на даче в Оболенском, и молодой врач из Малоярославца, спешивший к нему тревожным августовским вечером далекого 1903 года.

Два письма. 1916 год

С тех пор прошло много-много лет. Можно посчитать: 2018 – 1916 = 102. Сто два года!

Давно нет на свете авторов этих писем. Ветхие пожелтевшие бумажки легко могли сгинуть в водовороте грозной истории XX века. Но не сгинули, потому что бабушка Вера Николаевна берегла их в своем фибровом чемодане, который возила за собой – из Москвы в Малоярославец, из Малоярославца в Кинешму, из Кинешмы на Красный Профинтерн, в Завражье, Юрьевец… И опять в Москву.

Так сохранились эти два письма – бабушкино к Николаю Матвеевичу Петрову, который во время Первой мировой войны как военный врач был в армии, и Николая Матвеевича Петрова к бабушке, которая, уйдя от своего первого мужа, жила в Москве у своей сестры. Бабушке в 1916 году было тридцать шесть лет, Николаю Матвеевичу – сорок, маме – девять. Она оставалась в Малоярославце со своим отцом, Иваном Ивановичем Вишняковым, и няней Аннушкой.

На фоне событий Первой мировой войны и дальнейшей истории эта переписка – всего лишь свидетельство драмы рядовых, ничем не примечательных людей. Но мне кажется, что их страдания – несколько аффектированные бабушкины, искренние и глубокие Николая Матвеевича – не испарились навеки, а, слившись со страданиями миллионов других людей, живут в памяти человечества, повторяются в иных судьбах.

Бабушка Вера Николаевна:

1916 г. 30 ноября.

Мой дорогой, мой ненаглядный Котя, как тяжело, как невыносимо тяжело и грустно писать тебе эти строки и знать, что они тебя расстроят, но делать нечего, больше страдать и таить в себе не могу; я должна вылить тебе свою душу и поделиться горем. Могу сказать, не так это легко забрать себя в руки, как это казалось! Опять на меня напала безысходная тоска и отчаяние. Совершенно не могу спать, даже выпив два порошка морфия. Бедная Маруся не выходит у меня из головы; последняя моя поездка еще больше подтвердила мое всегдашнее убеждение, что жить без нее я не могу. Веришь, ее просьбы не уезжать, ее слезы и скорбное личико всегда стоит перед моими глазами и укоризненно смотрит на меня.

Чего я только не перенесла, любя тебя: ругань, угрозы, побои, осуждение, дала на растерзание свое доброе имя замужней женщины, шла на компромисс со своим убеждением, безропотно перенося свое нелегальное положение (ты хорошо знаешь, что этот вопрос всегда изводил меня донельзя, и я только, как говорят французы: “Je faisais bonne mine aux mauvais jeux”[22 - «Я делала добрую мину при плохой игре» (фр.).], но принести в жертву благополучие ребенка, которого я носила под сердцем, ради своего личного счастья не могу – это выше моих сил. Я знаю, что Бог меня накажет, я боюсь его возмездия. Может быть тебе не понятен мой страх? Но пойми – во мне течет кровь польки, а они все религиозны до фанатизма. Этот вопрос уже давно меня беспокоит, я оправдывала себя тем, что любить не грех… Но теперь вижу, что действительно любить не грех, но для достижения этой любви шагать через несчастье людей грех великий и непростительный. И в настоящее время, как я ни стараюсь оправдать себя и заглушить голос совести, он бьет в набат и положительно не дает мне покоя. Кажется, чего мне надо, я люблю и пользуюсь полной взаимностью, но в глубине души я глубоко несчастна! Правда говорят, что никогда не выстроишь своего счастья на чужом несчастье. Помнишь, как я всегда напоминала тебе о возмездии Провидения. Как я его боялась, зная, что рано или поздно, но за всякое неправильное дело это будет. И вот теперь я уже его испытываю, невыносимо страдая за свой грех против ребенка. На Ивана Ивановича сетовать не имею нравственного права, т. к. ведь он очень страдает, потеряв жену, и единственным утешением его мрачной жизни служит Маруся. Зло ему сделать тоже не могу и без того он глубоко несчастлив. Доведись мне стать на его место, и я поступила так же. Веришь, на меня нашла жалость ко всем… и преследует картина семейной разрухи.

Вчера, желая хоть немного забыться ото всех этих мыслей, пошла в кинематограф. Шло «Чья вина?» – психологическая драма Вербицкой. В заглавной роли была Преображенская (мы ее видели с тобой в «Приваловских миллионах»). Играла она бесподобно, инсценировка великолепная, но сюжет для меня самый пагубный. Картина вроде моей, только с небольшими изменениями, здесь мать бросает дочь Маню ради искусства. Великолепно передано страдание ребенка среди ужасной обстановки в новой семье отца; вся ее жизнь лишена забот любящей матери, затем переживания самой мамаши, которая, достигнув славы и не удовлетворившись, начинает метаться в поисках за своей дочерью и когда находит, было уже поздно. Вообще, убийственная драма! Можешь себе представить, что я переживала и без этого истерзанная разными предположениями. Конечно, плакала весь сеанс и страшно расстроилась. Могу сказать одно, нет больше счастья, как чувство спокойной совести и исполненного долга.

Прости за такое грустное письмо, но что делать. Я не могу удержать крика больной души… Я думаю поехать в Ярославец навестить Марусю и если Иван Иванович согласится отпустить со мной Марусю, поеду с ней в Крым. Хочу отдохнуть от всех переживаний. Буду жить с Лизой[23 - Елизавета Ивановна Вишнякова, сестра Ивана Ивановича.], иначе, думаю, он не поверит мне нашу «драгоценность».

Всего лучшего, целую тебя крепко крепко, твоя несчастная «Веруся».

Сейчас получила твое письмо от 21 ноября. Очень рада, что тебе понравился френч, носи его на здоровье. Прошу тебя при первой оказии пришли корзину, в которой были вещи – она чужая. Не думай, что я хочу тебя упрекнуть, но я отлично понимаю, что после того, как у тебя была «А»[24 - Жена Николая Матвеевича Аделаида Дмитриевна.], да еще играла в преферанс, мое положение, если я бы приехала к тебе, было бы еще щекотливее, чем в «П[25 - Город Пернов, сейчас Пярну, в Эстонии.]».

P.S. Пиши, как прежде в Спасские казармы, кв. № 6, мне.

Целую тебя крепко, пойми и все прости.

Итак, бабушка хоть и не очень определенно, но отказывается от своего счастья, чтобы принести себя на алтарь материнской любви. Но вопреки этому желанию она так и не вернулась к Ивану Ивановичу, который отдал ей дочь только через несколько лет.

Бедная мама, девочка Маруся! Она никогда не рассказывала мне, каким глубоким горем была для нее разлука с матерью. Жизнь с суровым отцом, выпавшая на годы, когда формировался ее характер, тайные свидания с матерью сделали ее застенчивой, замкнутой, закрытой. С годами мать стала для нашей мамы чужим человеком. Вот что писала бабушка Льву Владимировичу Горнунгу во время войны: «Да разве Маруся когда-либо впускала в свою жизнь! Она с детства была страшно замкнута, и стоило только к ней близко подойти, как она сейчас же, как улитка, уйдет в свою раковину. Даже подростком она не переносила никаких советов, учений житейским премудростям, а теперь и говорить нельзя!» Только предсмертная болезнь бабушки и ее смерть – я была тому свидетелем – смягчили сердце мамы, вернули любовь к матери, спрятанную глубоко в ее душе.

Передо мной ответ Николая Матвеевича. Он с такой страстью взялся за перо, что вначале говорит о бабушке, своем адресате, в третьем лице, лишь на второй странице возникает обращение к ней.

Пусть он простит меня за то, что я публикую его письмо, полное отчаяния и подлинного горячего чувства. Но и здравомыслия. И мужской воли. Он разбивает в прах бабушкины рассуждения о греховности ее любви.

Нет сил, нет слов выразить те муки и ужас, которые я переживаю вот уже несколько дней и ночей. И горе, и печаль, и возмущение сплелись в один комок и сосут до жестокой боли мое сердце. Мысль скачет и путается то в ясных определениях, то в противоречиях. Нет покоя! Нет ничего в душе. Пустота и щемящая боль. Где же справедливость? Где Провидение? Кому же можно верить и отдать душу и жизнь? Я любил ее беззаветно, самозабвенно, всеми атомами своего существа. Верил, как фанатик, верящий в Бога и радостно идущий на крест. И что же? Разбито все, разбито как-то странно, как-то не любящей и нежной душой, а какой-то формальной фразеологией.

Она сама в начале первой половины нашей любви сомневалась в моих чувствах, прошла смотря серьезно, брала слова – мои клятвы, что я никогда не брошу ее, и когда уверилась, когда стало очевидно, что я все принес к ее ногам, она начала поддаваться каким-то уверениям в противности наших отношений, жалости к тому, от чего хотела бежать. Непонятно, странно! Какой же грех – любить? Об этом тоже сто раз говорили и пришли к противоположному заключению. От этих рассуждений о греховности веет какой-то скрытой задней мыслью и неискренностью. Но я ей верю еще и не могу этого допустить. Греховность эта (конечно, теоретическая) возникла со временем христианства и возникла на почве иезуитства или языческой косности. Христос вознес любовь не только брачную, но вообще всякую до таинства (отчего и церковный брак – таинство), Бог благословил любовь. Но люди – сильные мужчины – обратили эти таинства в свою пользу и возвели насилие в принцип, создали понятие долга, обеспечивающего эгоизм мужчины и поработили женщину. Только любовь должна быть долгом. В противном случае ложь и обман, самые низкие грехи человечества. Это вот грех, а любовь – высшее благо, добродетель самого святого происхождения. Ведь мы с тобой говорили на эту тему, ты была согласна со мной и теперь тебя убедили в противоположном? Кто, чем? В чем ты увидела мщение провидения за свою любовь? Что ты страдаешь за Маню? Но ведь ты и раньше страдала, мне не понятны твои терзания, и во всяком случае можно было найти другой выход. Я предупреждал тебя, дорогая, давно, что с одним вопросом придется считаться, что ее выставят как последний козырь, чтобы связать твою волю. Что ты говорила мне, вспомни. И так недавно, в последнее свидание. Неужели ты была неискренна? Я не могу этого допустить. Я безусловно верил тебе. И если бы не было этой веры и сейчас, в душе моей мрак и ужас. Кому же верить? Ожидать всю жизнь, всю мысль тебя, верить безгранично и вдруг все – трах… с этим не мирится мой ум и никогда не помирится мое сердце. Я должен буду счесть себя оплеванным, униженным, слепым и полным ничтожеством. Тогда не стоит жить. Проклятие всему! Унижено все святое, все возвышенное! Подумала ли ты обо мне? Вот других пожалела, а меня спихнула в бездонную, мрачную пропасть.