Зовите меня Медведем

– Никто из нас не любитель травки. Мопс однажды накурился и три недели пролежал под капельницами. До этого мы особо не увлекались, а с той поры – вообще ни-ни.

– Ммм… Я как-то дунул в Вене на голодный желудок. Хозяин квартиры был жмот в плане еды, но травкой делился охотно. Весь следующий день мне казалось, что я ушел в астрал и никогда не смогу вернуться в свое физическое тело. Потом пробовал еще раз – в Индии, было весело, но не для меня.

Я сам не заметил, что разговорился. Воспоминания нахлынули и полились сплошным потоком. Обычно я разговаривал сам с собой, или записывал что-то в блокноте, но никогда не рассказывал людям о своих приключениях или прошлых переживаниях.

– Смотри-ка, молчун разошелся. – Клюква ткнул Джереми носком походного ботинка, и тот засмеялся.

– А вы, случаем, с Мопсом не в одной команде? – обратился я к Пэту.

– Клюква влюблен в Марту. Они даже пытались встречаться, но решили, что это хреновая затея – лучше просто быть напарниками и друзьями. – Клюква снова пнул Реми ботинком, но уже сильнее. Тот посмотрел на него непонимающе, и продолжил, как ни в чем не бывало. – Мне тоже нравится Марта. Но как пример, не как девушка. Она смелее всех, кого я когда-либо встречал. С шестнадцати лет ездила одна, ночевала в приютах, автостопом объехала полмира, получила какой-то там пояс по джиу-джитсу, или тхэквондо, ныряла к акулам, гладила львенка, работала горным гидом, была волонтером, и танцевала самбу на карнавале, там-то они с Пэтом и познакомились.

– Кхэм. – Клюква снова попытался остановить Джереми, но бесполезно.

– Я ей восхищаюсь. Но я не был в нее влюблен. Когда мы познакомились, она спасла меня от бешеной мартышки, а после такого к девушкам не подкатывают.

– И ты на нее не вздумай претендовать. В лучшем случае останешься ни с чем, в худшем – в гипсе и на костылях.

– Ты ревнуешь?

– Нет. Предупреждаю. Она слишком своевольная и своеобразная. Никогда не поймешь – что у нее на уме.

– Ясно. Я понял.

Мы втроем вышли из-под тента и уставились на чистое звездное небо. Из палатки Марты и Мопса доносились не то всхлипывания, не то храп, и мне стало не по себе. На трассе машины проезжали все реже, и гнали быстрее, чем днем. Не считая шуршания колес и шелеста листвы, ночная тишина не нарушалась никакими другими звуками. Птицы не пели, людей поблизости не было, только мы втроем, да двое в палатке. А кругом – пустота. Я курил, глядя в звездную высь, мысли вихрились, не подчиняясь законам логики. Все события последних лет слились в сплошную вереницу, лица людей, языки, страны, блюда, болезни и машины, поезда, валюты, разговоры, зимы, жаркие страны – все это мелькало в памяти, как в огромном калейдоскопе. Парни тоже молчали. Я думал о том, сколько им лет, и куда они едут, почему не бросили меня, и почему я начал рассказывать им о себе? Неужели Марта оказалась права, сказав, что я – как еж, который ранит себя своими же иголками? Мне всегда казалось, что я одиночка, и не нуждаюсь в глупой болтовне ветреных и непостоянных друзей. Проще ни к кому не привязываться, чем постоянно бояться, что тебя предадут, или кинут, или променяют на девушку. Да и никому из моих прежних знакомых, с которыми я простился, бросив все и отправившись скитаться, не подошел бы такой образ жизни. Солидные занудные трудоголики, они бы вернулись домой первым обратным рейсом. Быть может, я просто не встречал тех, кто был бы на меня похож? А эти четверо – похожи? Был ли я когда-то давно таким же беспечным, веселым и компанейским? Если да – что со мной случилось? Неужели я так огрубел и зачерствел только за последние годы жизни? Клюква первым пришел в себя.

– Медведь, ты, кажись, замерз в одних шортах.

Я вынырнул из пучины мыслей, и с трудом осознал, что все это время меня била крупная дрожь.

– Похоже, ты прав.

– О чем задумался? – Спросил Джереми.

– Думаю, накроешь ли ты меня своей курточкой. – Съязвил я.

– И не надейся. Лучше поставь палатку и попробуй там согреть себя сам.

– Как бы так сказать? Палатки у меня, как таковой, и нет. Ее унесло ветром во время урагана. Я вытащил все вещи, чтобы сложить тент, приспичило отлить, а колышки были не достаточно глубоко вбиты в землю, она улетела в открытое море, возможно, какой-нибудь китайский рыбак теперь спит в дорогой американской палатке.

Клюква с Реми переглянулись и покачали головами, видимо, в очередной раз пожалев, что подошли ко мне. Мы все были бы уже далеко отсюда, если бы не их гребаное дружелюбие.

Нам пришлось спать втроем. Палатка была довольно просторная, но если учитывать, что я один помещался в двуспалке только по диагонали, то места все равно не хватало. Я лег буквой Г, Джереми был низким и тощим, так что его положили посередине, головой он упирался мне в солнечное сплетение, прижимая меня к холодной стенке палатки, а Клюква, скрючившись, примостился с другого бока.

* * *

Меня разбудили еще до рассвета, утро было холодное, руки мерзли, и по спине то и дело пробегали мурашки, но я знал, что это обманчивая прохлада. Не успеешь и глазом моргнуть, как воздух снова раскалится и начнет плавить все вокруг. Так и вышло. Пока все дружно умывались, поливая друг друга ледяной водой из канистры, солнце выкатилось из-за горизонта и принялось переворачиваться с боку на бок, опаляя подставленные ему тела. Мы позавтракали бог весть чем – соевым молоком и практически несъедобными вафлями с зеленым чаем и мятой, но мой желудок хотя бы не стал протестовать. Марта предлагала развести небольшой огонь и пожарить тосты, но парни лениво отмахнулись от нее, сказав, что и так потеряли слишком много времени. Мопс шутил по поводу мужской солидарности и ночного тройничка в нашей палатке, но никто, кроме Марты не смеялся, а у меня зачесались кулаки. Клюква, заметив выражение моего лица, поспешил перевести беседу в иное русло.

– Присоединишься к нашей компании?

– Я не представляю, как вы вчетвером умудряетесь путешествовать, а если к вам еще и пятый присоединится… К тому же – я одиночка, вы сами захотите от меня избавиться через пару часов.

Джереми оторвался от поедания резиновой вафли, поправил очки, сползшие ему на нос, и уставился на меня своим пронзающим взглядом.

– Если бы мы захотели от тебя избавиться, оставили бы валяться здесь, и свалили бы, пока ты пускал слюни в обморочном состоянии. Мы не бросаем хороших людей.

Я рассмеялся. Да так сильно, что чуть не обмочил штаны и поперхнулся отвратительной водой с запахом гнилой травы, которую в Китае, почему-то, считают чаем, и пьют литрами.

– Это я-то хороший? Вы действительно придурки. С чего вы это взяли?

– Слушай, придурок – это ты. Но ты не плохой человек, у Джереми восхитительная интуиция, он как собака-ищейка, только нюх у него на тех, в чьей груди бьется свободное и смелое сердце. – Марта выразительно на меня посмотрела и принялась жевать кунжутный пирожок, как ни в чем не бывало.

– Никогда не слышал подобной чуши. А если я скажу, что в этот раз чуйка его подвела? Вы же ничего обо мне не знаете. – Я действительно начал сомневаться в том, что они нормальные и здравомыслящие. На каком основании Джереми, возомнивший себя знатоком людских душ, сделал вывод, что я неплохой человек? В моем прошлом было много дерьма, да и никто не свят. Мне захотелось скорее от них отделаться, пока они не выдумали еще какой-нибудь фигни, и не начали вербовать меня в свою безымянную секту.

– Медведь, мы не знаем ничего, что ты сам хотел бы нам рассказать, но Реми практически никогда не ошибается. – Выступил с защитной речью Клюква. – Тебе нечего терять, так что кончай дурить, и поехали вместе. Чем больше людей, тем проще выжить. Нас легко сломать, когда мы одни, но совместный дух не сломить.

– Никак не возьму в толк. Вы сектанты, или просто больные? Мне не нужны попутчики, я прекрасно справляюсь, и идите-ка вы к черту со своей болтовней.

Я злился не на шутку. Скудный завтрак только разжег аппетит, а все эти разговоры напоминали мне о Коре, которая тоже верила, что может отличать хороших людей от плохих, и что наш мир – сверкающая коробка конфет, где под фантиками не собачье говно, а чуть ли не бриллианты. И где она теперь? Что с ней стало? Как это исправить, или хотя бы облегчить мою боль? Никто не знает. Я не верю в небеса и загробную жизнь, оттуда еще ни один человек не возвращался, так что вряд ли кто-то сможет дать мне ответ на все эти вопросы. После того, как Коры не стало, я не смог оставаться в нашей квартире, продал ее и передал матери на хранение все деньги, поскольку не был уверен в том, что не пропью их или не спущу в казино. А сам старался с каждым днем сбежать все дальше от знакомых мест. Туда, где нет никого и ничего, что напоминало бы о прошлом. С каждым километром я все сильнее отдалялся от прежней жизни, от самого себя. Я становился человеком без прошлого, без привязанностей. В карманах у меня гулял ветер, но так было проще. Люди усугубляли и усложняли все, что способны были усложнить. Я буквально возненавидел их. Кора давно хотела уехать в большое путешествие, посмотреть мир. Мне было некогда или лень, мне казалось, что это не для меня. А теперь я бежал, как преступник, одинокий, закрытый ото всех, израненный. Так что эти четверо мне точно не были нужны. Я запихнул в рюкзак свитер и джинсы, которые использовал в качестве подушки и ушел, не поблагодарив.

Мне долго не везло, я злился, и, скорее всего, был источником максимально негативной энергии в этих местах со времен сотворения мира. Китайцы казались мне самой мерзкой и прогнившей нацией из всех живущих ныне на планете. А четверо безмозглых проходимцев, складывающих вещи и нетерпеливо ожидающих моего отбытия, действовали на нервы. Я возомнил, что они только и делают, что смотрят в мою сторону и осыпают меня проклятиями. Воображение до того разыгралось, что я начал икать. Мне не пришло в голову запастись водой, покуда была такая возможность. Я чуть было не плюнул на свою гордость и не отправился к ним с просьбой дать мне бутылку воды в дорогу. Как раз в этот момент остановилась машина, трижды просигналив, чтобы я поторапливался.

Я сорвался с места, бросив грозный взгляд на временный лагерь у обочины, и понесся к автомобилю. Китаец, перепуганный до смерти, махал руками и что-то громко кричал. Останавливаться на автобане – один из сотни смертных китайских грехов, так что ничего удивительного в том, что он был вне себя от испуга. Я ускорился и почти перешел на галоп, чтобы не упустить своего спасителя. Он не говорил по-английски, пытался лепетать что-то на своем языке, но поняв, что от меня ничего не добиться, ушел в свои мысли, прерываемые только безостановочно приходившими сообщениями из Ви-чата. На заправке он купил мне несколько банок холодного кофе и какие-то куски теста с непонятной начинкой. Если бы я не позавтракал до этого, мое нутро точно восстало бы против такой еды.

* * *

Ехать по Вьетнаму оказалось немного приятнее. Кормились и кормили меня они еще более скудно и скучно, чем китайцы, но хотя бы делали это без внутреннего отвращения и постоянного страха, что им влетит за то, что они делятся едой с белым человеком. Города и деревни были однотипные, малоэтажные и тусклые. Куры бегали по улицам, дети носились полуголые и валялись в грязи, на рынках царила полнейшая антисанитария. Природа казалась выгоревшей на солнце, сочная зелень не освежала повсеместную пыль, оседавшую на домах, машинах, бесконечных мотоциклах и одежде.

На улицах городов больше, чем мотоциклов, было только бездомных собак, которые кидались лаять на любого прохожего, и то и дело норовили укусить тебя за икру, лодыжку, или любую другую часть тела, до которой смогут дотянуться.

Один расчувствовавшийся вьетнамец подарил мне большую соломенную шляпу и пригласил в свою хибарку, расположенную в десяти километрах от главной трассы. Скрепя сердце, я принял предложение. Вся семья собралась встретить меня, как почетного гостя, не хватало только телекамеры и красной ковровой дорожки. Меня приветствовали радушно, а я в ответ только скалился и чувствовал себя неблагодарным. Желание остаться одному кололо, как шило, продырявившее задний карман джинсов. В дружелюбной бедной стране не так-то просто уединиться.

Щедрый семьянин, простой работяга, Тань, гордился своим многочисленным потомством, работой в рисовых полях, где они по двенадцать часов простаивали по колено в воде под палящим солнцем. Гордился глиняной хижиной с соломенной крышей, тремя поросятами, а теперь еще и тем, что у него появился белокожий друг. А мне, гордому белому человеку, было нечем гордиться.

Меня кормили рисовыми лепешками, рисовой лапшой, клейким рисом и обычной лапшой. В суп, помимо лапши, добавляли зеленый лук. К концу дня я уже начал жалеть о том, что отказался ехать с ребятами, пятерых бы этот беззубый не потянул, иначе всей семье пришлось бы два месяца голодать.

Мы объяснялись на пальцах или с помощью старшего сына Таня, который, вроде как, учил в школе английский. Судя по тому, что из двадцати сказанных мной слов он понимал только одно, я предположил, что школа была не из лучших. Отпускать меня, несмотря на неудобства, возникшие по моей вине, не хотели.

На следующий день, до восхода солнца, все, от мала до велика, собрались в поле, и я под предлогом, что хочу посмотреть плантации, ушел с ними из дому, а когда до трассы оставалось километра два-три, распрощался. Ребятишки долго бежали мне вслед, точно я был уходящим поездом, а Тань и его жена расплакались, и все не могли перестать жать мне руку.

Вечером того же дня, проспав всю дорогу в кузове старого пикапа, я очутился в Дананге. На дорогах, из-за мотоциклистов, движение было кошмарное, меня трясло и подкидывало на кочках, ехали медленно, и даже огромная соломенная шляпа не спасала от палящего светила. Я игнорировал горную дорогу и вид, открывающийся с самых высоких точек, и лежал, как ленивая корова, зажав во рту незажженную сигарету.

В Дананге толпа каких-то демонстрантов, или просто пьяных гуляк, увлекла меня в гущу событий, я, незаметно для себя самого, оказался в наиболее оживленной части города, отделенной рекой от прибрежных районов. Ноги гудели от усталости, поскольку в кузове их приходилось постоянно поджимать, а отбитые на кочках бока ныли и мешали нормально нести рюкзак. Нос и руки обгорели.

На улицах уже зажгли тусклые фонари, постепенно становилось немного прохладнее. Живот урчал от голода, но заходить никуда не хотелось – это означало бы новые контакты с людьми.

Я прислонил рюкзак к стене обветшалого здания с заколоченными окнами и сел прямо на тротуаре. Над головой раскачивались мириады спутанных проводов, они находились в катастрофическом состоянии, и стекались к столбам со всех концов города. Одно из окон было заколочено плохо, и фанера жутко скрежетала, хлопая о прогнившие остатки рамы, нагоняя тоску и мысли о призраках. Люди, проходившие мимо, спотыкались о мои ноги и недовольно что-то восклицали, но мне было все равно. Я закурил и задумался, опершись на бетонную прохладную стену.

Напротив меня раскинулась ярмарка, пестревшая лавочками с поношенной одеждой и перезрелыми фруктами в прогнивших деревянных ящиках. Воздух состоял сплошь из резких ароматов, которые несли с собой прохожие, спотыкавшиеся об меня. Я различал выхлопные газы, пот, пропавшие фрукты, дешевые духи, свежий зеленый лук и тошнотворный мясной бульон. Из кондитерской, расположенной за углом, выходили с пакетами, из которых торчали длинные палки батонов, и пахло дрожжами и сырым тестом. Кто-то из прохожих пролил мне на ботинки пиво, а в закоулке напротив бездомный справил свою нужду. Ароматы поистине будоражащие.