Убить Голиафа

Дни потекли один за другим. Вялость языка и сонливость прошли очень быстро. Чуть ли не на следующий день я уже соображал достаточно споро: многочасовая капельница подействовала.

У меня получалось наблюдать и анализировать всё, что я видел и слышал. Из этого я сделал вывод: что бы там со мной ни случилось, мозг в порядке. Однако моя мыслительная деятельность вертелась вокруг того, что я видел, слышал, нюхал, кушал, ощущал. И не больше. Опереться на события своей жизни, на воспоминания о себе, своей семье и знакомых мне людях я не мог. Как только я пытался вспомнить или представить то, что забыл, – ничего не получалось, тёмная стена беспамятства опять вставала перед моим сознанием.

Уже на второй день после того, как я очнулся, мне принесли семейные фотоальбомы. Женщина по имени Анна Андреевна, назвавшаяся моей мамой, часами сидела рядом со мной и рассказывала мне о каждой фотографии целые истории. Так я узнал, что мой отец Айдашев Пётр Алексеевич – тёзка великого Петра Первого, о котором я, так же как и об отце, слышал впервые. Почему? Если я забыл свою личную историю, причём здесь царь?

Пётр Алексеевич Айдашев был генералом ГРУ. Когда проходил развал Советского Союза и делёж государственной собственности, ему досталась целая отрасль по добыче одного из редкоземельных металлов, залежами которого богата наша страна. Таким образом, он стал олигархом и из ГРУшника превратился в настоящего капиталиста. Задача перед ним была поставлена следующая: когда всё рушится и государство не способно обслуживать и содержать как себя, так и свою промышленность, он, как истинный патриот и опытный разведчик, должен был не только сохранить отрасль, но и по возможности приумножить. А также не допустить, чтобы иностранцы воспользовались неразберихой и беспределом, которые творились в стране в те годы и за бесценок прибрали к своим рукам ресурсы и промышленность страны. Тем более что приватизацией занимались люди, ненавидящие всё советское. Они стремились, пусть дёшево, лишь бы быстро, государственную собственность перевести в частную, отрезая, таким образом, возможности реставрации социализма.

Многие предприятия и целые отрасли тогда стали либо целиком частными, либо с долей государственного участия. Из бывших партийных и комсомольских функционеров, государственников, КГБэшников и ГРУшников был сформирован целый класс в государстве – класс олигархов. Впрочем, к ним быстро примазались те, кто «заработал» свои миллиарды «потом и кровью», «тяжко трудясь» на ниве предпринимательства под названием спекуляции, рэкет и беспредел. Возможно, кому-то из первых постсоветских предпринимателей и, правда, повезло.

Не все олигархи сумели удержать и приумножить доверенное им добро, ведь опыта хозяйствования у них часто не было. Кто-то от роскоши и открывшихся возможностей «с катушек съехал», кто-то спился, кого-то убили, кто-то просто не справился. Более активные и удачливые предприниматели с хорошей поддержкой преступных группировок, практически правивших в стране в девяностые, и спецслужб, как наших, так и зарубежных, заменили выбывших олигархов, и теперь олигархия – это достаточно разношёрстная по своим жизненным идеалам и стремлениям верхушка общества.

В отличие от не справившихся с народным добром олигархов, Пётр Алексеевич оказался хорошим хозяйственником. Отрасль процветала, было подписано множество контрактов на совместные с зарубежными партнёрами разработки и переработку, но контрольные пакеты акций всегда оставались в руках его и государства. Хотя одним перерабатывающим заводом и парой старых приисков пришлось пожертвовать, нерентабельность капиталист себе позволить не мог. Зато оставшиеся заводы мой отец модернизировал и роботизировал, расширил спектр готовой продукции. В общем, сейчас это процветающая отрасль, хорошо поддерживающая бюджет страны, как налогами, так и целевыми вливаниями денежных масс по личной просьбе президента. Кому-кому, а ему не откажешь. Да и отказывать ни Пётр Алексеевич, ни я, то есть Олег Петрович, никогда и в мыслях не держали. Что мой отец, что я, всегда были патриотами этой великой, хотя и со странной судьбой, страны.

В 1999 году отец скоропостижно скончался от инфаркта: сказались нагрузки, стрессы и разочарование. Особенно последнее. Ему, как бывшему генералу ГРУ, воспитанному при Советском Союзе в духе патриотизма и любви к Родине, было особенно больно видеть, как страну буквально на куски пилили и растаскивали по частям, как его Великую Родину сначала расчленили, а потом почти обанкротили. Ему было стыдно за пьяницу-президента, за людей, чьи человеческие качества добросердечности, искренности и даже наивности, присущие русской нации, сменились непримиримостью, безжалостностью, жадностью и беспредельной тупостью, не видящей ничего дальше стодолларовой бумажки. Но ещё больше ему было стыдно за себя, за многих своих бывших друзей, сослуживцев, которые во всём этом беспределе участвовали. От этого он стал расслабляться по вечерам стаканом водки. Виски же и джин не пил принципиально, считая эти напитки недостойными русского офицера. Водка тоже внесла свою лепту в развитие инфаркта.

Мама моя, Анна Андреевна, была ему верной супругой и единственной любовью всей его жизни, как и положено верной подруге советского офицера. Не всегда они жили в Москве, была и заграница, и гарнизоны в советских глубинках. Вот и мы с братом родились на Дальнем Востоке. Случилось это в конце шестидесятых. На свет появились сразу два близнеца: я, то есть Олег, и Дмитрий.

С братом мы были очень дружны и почти полными копиями друг друга, чем часто пользовались, особенно когда дело касалось девушек и экзаменов. Несмотря на внешнюю схожесть, я был больше гуманитарий. Дмитрий же впоследствии стал физиком-ядерщиком, академиком Российской академии наук, автором множества книг по ядерной физике. Я же поступил в МГИМО, закончил экономический факультет, работал вместе с отцом и принял после его смерти всю его империю. И вот уже полтора десятка лет несу эту ношу.

После старых часто чёрно-белых фотографий пошли цветные. Это уже была другая история. В ней я познакомился со своей будущей женой Леной на втором курсе МГИМО. Она же тогда только поступила в институт и была на первом курсе факультета международной журналистики. Наша любовь была яркой и сильной, и ею я уже с братом не делился.

Лена из очень хорошей семьи. Она дочка одного из высокопоставленных дипломатов. Почти вся её жизнь до замужества прошла заграницей, но в институт поступила в Москве. Собиралась стать журналистом-международником, как Познер. Однако замужество поставило на её карьере крест. В девяностом мы поженились, через год родился сын Семён, через три – дочка Наталья, или Натали, как её обычно называет Лена. Жизнь к этому времени уже стала другой, семья олигарха – это совсем не семья офицера ГРУ.

Брат также женился, правда, дважды. Первый его брак закончился, почти не начавшись: молодожёны разбежались через пару месяцев после свадьбы. Девчонка оказалась хотя и умной, училась, как и брат, на физмате МГУ, но совершенно не приспособленной к жизни и очень обидчивой. Прямолинейность нашего отца, генерала ГРУ, который видел в новоиспечённой невестке обыденность и серость, желающую примазаться к его сыну, в восьмидесятые годы экипированному по самой последней моде, имеющему все новинки современной техники, сильно ранила её. Гордость девушки не позволила ей сносить колкости отца, да и мамы тоже, и она ушла. Брат горевал, но недолго. Правда, женился во второй раз он только спустя почти двадцать лет. На молодой аспирантке, которой он писал рецензию на диссертационную работу. Как увидел девушку, так и влюбился. Через год у них родился сын, Павлик.

– Где мой брат сейчас? – спросил я Анну Андреевну, которую пока что никак не получалось воспринимать как мать.

Она не то, чтобы растерялась, но как-то вся съёжилась, прежде чем ответила. Было очевидно, что эта тема крайне болезненна для неё.

– Его больше нет в живых, – произнесла она, выпрямив спину, которая в этот момент напряглась так же, как и её душа, – но позволь мне эту страницу нашей жизни пока что не перелистывать. Я обязательно тебе всё расскажу. Чуть позже.

– Давно он умер? – спросил я опять, желая узнать только когда и дальше ни о чём не спрашивать.

– Недавно, очень недавно… Давай не сегодня. – Женщина произнесла эти слова с такой болью в глазах и мольбой в голосе, что я понял, не стоит пока об этом говорить.

В течение нескольких дней я просматривал семейные видеозаписи, на которых были запечатлены родители, брат с семьёй, мои дети в самых разных возрастах: от младенческого до взрослого, ведь сейчас им обоим уже за двадцать. Сын закончил учёбу и возглавил наш филиал в Англии. Дочь учится в самом престижном английском университете.

Был запечатлён на этих видеозаписях и я. Но и на них я по-прежнему себя не узнавал, как не узнавал всех своих домочадцев.

Анна Андреевна сидела рядом и комментировала мне всё, что я просматривал. Когда я уставал от просмотров, то читал книги по истории. Её я тоже забыл, хотя помнил всю или почти всю терминологию, а вот персонажей забыл. Много полезной информации о положении дел в стране, о недавней её истории, мне рассказал Виктор.

Выяснилось, что мой лучший друг и начальник моей службы безопасности Виктор Викторович Пермяков, вот уже на протяжении последних лет двадцати, с тех самых пор, когда КГБ переименовали в ФСБ, и многие офицеры оказались не у дел, перекочевал к моему отцу и стал моим личным телохранителем. Правда, за эти годы связей с этим ведомством он не потерял, и, благодаря службе у отца, даже не лишился красной корочки и погон. Больше того, постепенно продвинулся от майора до генерала. И все эти двадцать лет он мой главный советчик, мои глаза и уши, мой щит и меч.

На пятый день меня пришёл проведать президент. Несколько общих слов, пожелание скорейшего выздоровления и возвращения памяти, воспоминание о футбольных матчах, в которых я, оказывается, тоже принимал участие наравне с президентом и другими видными людьми. Встреча заняла чуть больше десяти минут. Но и этот визит не помог мне что-либо вспомнить.

Президента ещё до нашей встречи поставили в известность, что я потерял память. Он выразил по этому поводу беспокойство, сказав, что факт этот разглашать не стоит: чем меньше людей об этом знает, тем лучше. Даже премьеру не стоит говорить, хотя именно с этим человеком я, как мне сказали, дружил.

Помимо президента приходили и другие люди: депутаты Думы, члены правительства. Из них только премьера Виктор подпустил ко мне на полчаса в надежде, что в моей голове что-нибудь всколыхнётся, но не всколыхнулось.

Я видел этого человека по огромному телевизору, который появился в моей спальне на третий день вместе с видеофайлами семейных записей. Но я его не помнил, и не помнил, что мы с ним, оказывается, добрые друзья вот уже лет десять и столько же лет вместе фанатеем от всяких гаджетов, автомобилей, яхт и других чудес прогресса.

Надеюсь, он не догадался о моих проблемах с памятью: я слушал, он говорил, а Виктор был рядом и, как только разговор коснулся моих дел, тут же объявил, что профессор Голиков запретил мне говорить о делах. И вообще, мне уже пора отдыхать. Премьер ушёл.

На шестой день из Лондона прилетела моя жена – Лена. Сказать примчалась – нельзя. Ведь прошло больше недели с тех пор, как со мной что-то случилось, но эта тема пока что была под запретом. Как сказал Виктор, мы обязательно обо всём поговорим, но позже, когда я окрепну. Видимо произошло что-то очень серьёзное, раз на этой теме табу.

Лена пришла ко мне в спальню сразу после обеда. Стройная, ещё достаточно красивая женщина, стояла передо мной и пыталась выжать из себя улыбку, в то время как в её глазах читалась усталость от перелёта и хорошо видимая мне печаль женщины, которая в течение последних нескольких лет пребывает в депрессии. Опущенные уголки губ, потускневшие глаза выдавали в Лене не встревоженную супругу, а уставшего от жизни человека. Увидев её в первый раз, я по каким-то едва уловимым признакам понял, что моя жена не чурается алкоголя. В дальнейшем моя догадка подтвердилась. Бокал хорошего вина оказался чуть ли не постоянным её спутником.

– Как ты? – наконец она прервала молчание, как будто решив, что дала мне достаточно времени на разглядывание. Лена подошла к кровати и поцеловала меня в лоб.

– Хорошо, – попытался улыбнуться я. Не уверен, что получилось. Улыбаться не хотелось. Передо мной был не родной человек, а моложавая незнакомка средних лет, которая сошла в явь с просмотренных мной видео и фотографий, где в большинстве случаев она была значительно моложе и жизнерадостнее.

– Ты меня не помнишь? – решила уточнить она полученную ранее информацию.

– Не помню. Я никого не помню. События из своей жизни тоже забыл, – ответил я.

Указав на телевизор, по которому я перед самым её приходом смотрел очередной фильм из видеоархива семьи, продолжил:

– Вот, изучаю видеоархив. Как будто это всё не со мной было. Чья-то чужая жизнь. А где моя – не знаю.

– Это твоя жизнь, – сказала супруга, – она была яркой и интересной, не отказывайся от неё. Нам есть, что вспомнить.

– Я знаю. Вижу, – опять указал я на застывший кадр, на котором мы с ней и с детьми выходим из моря где-то в субтропиках или даже тропиках.

– Это Сейшеллы, девяносто седьмой, – уточнила жена. Я не стал её перебивать, хотя название места, где мы тогда отдыхали, ни о чём мне не говорило. Я уже понял, что с географией, как и с историей, у меня теперь тоже туго. Хотя, что такое депрессия и алкоголь, почему-то знаю. Она же продолжила:

– Мы тогда праздновали там третий Наташкин день рождения. К нам прилетали на пару дней мои родители и сестра, помнишь? Целый остров был в нашем распоряжении. Это было просто восхитительно!

Воспоминания на миг сделали её лицо счастливым. Видимо, там действительно было здорово. Но я не помнил. Она поняла это по моим глазам и опять погрустнела.

– Мы тогда занимались дайвингом, подводный мир очень красив. Мы много ныряли, ещё больше смеялись.

Я ничего не помнил, нажал на кнопку пульта, и фильм продолжился иллюстрацией к её рассказу. Лена села на кровать рядом со мной, и мы вместе досмотрели его. Время от времени она вставляла свои комментарии, машинально спрашивая: «Помнишь?»

Передо мной проплывали дни отдыха чужой семьи. Я видел себя, но это был как будто другой человек. На вид я. Но я его не помнил. Как не помнил ни своей жены, ни детей. Это были чужие мне люди. Абсолютно чужие.

Я нюхал запах её духов, он мне также ни о чём не говорил и даже не очень нравился. Я пытался представить запах моря, запах кожи Лены, но не получалось. Последнее мне даже почему-то стало неприятно. Эта женщина не вызывала во мне чувств. Никаких. Она была мне абсолютно чужой. Получается, я забыл не только события, но и свои чувства? Но ведь я знал из рассказов Анны Андреевны, своей мамы, что очень любил свою жену и детей. Должно же хоть что-нибудь дрогнуть! Не дрогнуло.

Я дотронулся до руки Лены, потом взял её руку в свою. Ничего. Пусто. Даже тело не отозвалось. Я не реагировал на Лену ни как на близкого человека, ни как мужчина на женщину.

Лена поняла мой жест, как приглашение, и, наклонившись надо мной, прильнула своими губами к моим. Её распущенные до плеч белокурые волосы коснулись моих щёк. Моё тело слегка отозвалось неким намёком на возбуждение, который быстро ускользнул от меня. Этот поцелуй и мимолётное возбуждение также не помогли мне вспомнить свои чувства к этой женщине, которые были отчётливо видны на видео и которые я явно испытывал когда-то. Она всё поняла.

– Ты вспомнишь, ты обязательно вспомнишь, – пообещала она мне и вылетела из комнаты, в своём бегстве скрывая слёзы. Я ничем не мог ей помочь.

Профессор Голиков навещал меня каждый день, как и обещал. Однажды он привёз с собой специалиста по памяти, академика Виктора Эдуардовича Зимницкого. Из его консультации я понял, что случай со мной – нетипичный. Потеря памяти – выборочная, как будто кто-то взял и стёр мою личную историю и то, что с ней связано: людей, которых знал, отношения и чувства, места, где побывал. А также все те знания, которые могли бы мне напомнить что-то, явиться якорями для моей памяти.

Всё остальное я более-менее помню, а если и забыл, то очень быстро выучиваю заново. Вот только свою жизненную историю легко выучить никак не удаётся: события запоминаю, но не вспоминаю. Переживания, эмоции, чувства – всё это осталось только в фото– и видеоархиве. Впрочем, академик Зимницкий обещал заняться восстановлением моей памяти самыми разными методами: от медикаментозных до гипнотического транса. И сдержал своё слово: лекарств стало больше, и уже на следующий день он провёл со мной первый сеанс гипноза. Что я говорил под гипнозом, – не помню. Виктор Эдуардович же заявил, что поломка произошла на очень глубоком уровне, и даже гипноз не помог мне что-либо вспомнить. Последующие ежедневные сеансы также ни к чему не привели. Однако наше общение было не совсем пустым.

Академик Зимницкий оказался очень интересным и многосторонним человеком. Вскоре мы с ним, если не подружились, то стали хорошими собеседниками. Точнее, говорил обычно он, я слушал. Таким образом, мы «обсуждали» проблемы науки в целом и медицины в частности. Эта тема заинтересовала меня. По-видимому, мой брат-близнец, тоже академик, привил мне любовь к подобным разговорам. Много рассказывал Виктор Эдуардович и о феномене памяти, психике, психиатрии. Одним словом, общение с ним стало для меня настоящим праздником, отвлекающим от темноты забвения и неудачных потуг что-либо вспомнить.